ПРИМЕЧАНИЯ 27 страница

— Товарищ директор пришел! Товарищ директор пришел!

Трое идиотов и четверо слепых услышали их крики, а глухие ничего не услышали. Быстрее всех отреагировали слепые — стуча палками по полу, они побежали на улицу, но вышел только один. Остальные трое столкнулись в дверях, не уступая друг другу ни на шаг и вопя «товарищ директор!». Их глаза стянулись в узенькие щелки, отчего распахнутые рты казались странно огромными. Тут пришли в себя трое дебилов и дружно зашагали к выходу. Увидев Бритого Ли, они тоже завопили ему «товарищ директор!», но проход уже был занят слепцами. Идиоты, не обращая на это никакого внимания, протолкнулись на улицу, опрокинув слепых прямо в грязь. Бритый Ли поднял каждого на ноги, а потом вся компания, радостно обступив его, переместилась в переговорную. Только тут сидевшие в переговорной глухие сообразили, какое счастье на них свалилось. Они повскакали со стульев, и двое закричали «товарищ директор!», а оставшиеся трое глухонемых зашлепали губами, по-прежнему безупречно копируя мимику. Ли, стоя меж них, наслушался восторженных воплей и махнул рукой, чтобы все перестали орать. Потом он сделал знак в сторону стульев, чтобы все садились. Опустившись на стулья, инвалиды продолжали верещать, и хромой начальник окрикнул их, чтоб успокоились. Другой хромец сделал глухим знак прикрыть рты. В переговорной тут же все смолкло. Хромые пропели: «Попросим товарища директора сказать речь».

Инвалиды захлопали, Ли махнул рукой, и хлопки мгновенно утихли. Оглядев своих верных калек, он вздохнул:

— Вы все постарели. Да и я постарел.

Трое идиотов, заметив, что Ли замолчал, решили не тормозить и дружно захлопали. Глухие, не догадываясь, что сказал Ли, но увидев, как аплодируют идиоты, тоже присоединились. Слепые вклинились в общую волну и зашумели изо всех сил. Хромые покумекали и решили, что аплодировать вроде как нечему, но раз все захлопали, то не хлопать как-то неудобно. Ли махнул рукой и сказал:

— Нечему тут аплодировать.

Хромые тут же опустили руки, и слепые за ними. Потом угадали общее настроение пятеро глухих, но идиоты продолжали бить в ладоши. Заметив, что все остальные остановились, они утратили уверенность и тоже сложили руки. Бритый Ли вскинул голову и оглядел переговорную, а потом посмотрел на деревья за окном и стал вздыхать. Лица у всех стали сосредоточенные. Ли принялся растроганно вспоминать, как двадцать лет назад впервые пришел в артель. За разговором он достал из-за пазухи переписанный Сун Ганом документ о своем назначении и, развернув его, стал читать вслух. Закончив чтение, Ли вскинул руку с бумажкой, чтоб все посмотрели. Инвалиды наклонились и вытянули шеи. Ли с горькой улыбкой сказал:

— Это рукописная копия, а оригинал хранится в архиве орготдела нашего парткома. Печать раньше красная была, а теперь пожелтела. Сун Ган сам переписывал, и печать сам рисовал. Он хранил эту бумажку, как сокровище, до последнего дня. Он радовался за меня. Он связал мне свитер с корабликом…

От переживаний у Ли перехватило дыхание. Хромые и слепые тут же напустили на себя печальный вид. Трое идиотов не то поняли, что к чему, не то нет, но, заметив, что Ли перестал говорить, вскинули руки и громко зааплодировали. Глухие на сей раз решили поостеречься. Глядя на горестную физиономию Бритого Ли и на усердно хлопающих дебилов, они застыли в нерешительности. Хромые зашипели на дураков:

— Не надо хлопать! Не надо хлопать!

Оглядевшись по сторонам, придурки поняли, что дело принимает дурной оборот, и стихли. Бритый Ли с горестным выражением на лице принялся рассказывать об их с Сун Ганом прошлом. Дойдя до жуткой смерти Сун Фаньпина перед автовокзалом, он поведал, какими одинокими и беспомощными они тогда себя чувствовали, и остановился — слова застряли у него в горле. Размазывая слезы, хромое начальство заревело в голос. Слепые впились пальцами в свои палки и вскинули лица с незрячими глазами, из которых медленно выкатывались слезы. Пятеро глухих не услышали, что сказал Бритый Ли, но, когда увидели его горе, оно залило их души, и они заревели не хуже хромых. Трое идиотов опять не то поняли, в чем дело, не то нет. Глядя на неподражаемого товарища директора, сломленного страданием, и на одиннадцать верных инвалидов, пускающих скорбные слезы, дебилы разинули рты и заплакали, как дети. В процессе идиоты выбились в настоящие передовики производства: они выли так, что стены тряслись, а голосов одиннадцати других и вовсе не стало слышно.

Целых две недели Ли ходил в Лючжэньское АО экономразвития и рассказывал там всякие байки из прошлого, покуда четырнадцать верных инвалидов слушали его во все уши и ревели. Сам он больше не плакал, зато хромые, слепые, глухие и идиоты напустили целое море слез. Их искреннее горе утешило Бритого Ли, словно бы все его страдания откочевали к верным инвалидам. В итоге он сам взялся утешать их, умоляя не переживать так сильно. Чем больше он старался, тем сильнее переживали его слушатели. Их завывания, подначивая друг друга, слились в один сплошной вой, и Ли вдруг почувствовал, что во всем бескрайнем мире только четырнадцать верных инвалидов могут разделить с ним лежащую на сердце досаду.

Потом Ли вернулся в офис. Он снова пришел на работу, чтоб выполнить предсмертный наказ Сун Гана. Ли велел Писаке обзвонить всех партнеров, организовать в принадлежащем ему ресторане пышные трехдневные поминки и позвать на них всех знакомых толстосумов. Состряпав список, Лю провел целый день в обнимку с телефоном. Он поведал этим сильно небедным людям, что у Бритого Ли умер брат и, распевая им дифирамбы, сообщил, что они приглашены на банкет по случаю поминок. За день он совершенно лишился голоса, но сумел обработать всех партнеров. Еще он пригласил всех значимых фигур поселка и уезда. Бедных или неизвестных там не было никого.

Поминки начались прямо с утра и продолжались до самого вечера. Некоторые гости, пролетев несколько часов на самолете и проехав пару часов на машине, добрались только к ночи, так что Бритый Ли устроил для них специально ночные посиделки. После кремации он снова встретился с Линь Хун. Они холодно посмотрели друг на друга, как посторонние. Оба были в трауре. Все три дня они стояли перед входом в ресторан, встречая дорогих гостей, каждый из которых совал в руку Линь Хун пухлый конверт. В нем самое малое было несколько тыщ юаней, а самое большее — несколько сотен тысяч. Банковские служащие каждый день видели, как Линь Хун приходила вносить деньги на счет, по большой сумке за раз. За три дня она собрала больше сотни конвертов. Поговаривали, что набралось несколько миллионов. Наши болтали, что у нее аж пальцы опухли пересчитывать все это богатство, запястья заболели, а из глаз потекли кровавые слезы.

Когда поминки закончились, Бритый Ли спросил у Линь Хун:

— Сун Ган завещал мне как следует тебя устроить. Тебе еще что-нибудь от меня нужно?

— Довольно, — ответила она.

Эпилог

Три года просвистели так, что никто и не заметил: кто-то помер, кто-то родился. Старик Гуань отдал Богу душу, да и Портной Чжан тоже. Зато народилось в нашем поселке целых три пищащих Гуаня и девять Чжанов.

Никто не знал, что выжгла в сердце Линь Хун смерть Сун Гана. Знали только, что она оставила работу на фабрике и съехала с квартиры. На деньги, что принесли на поминки, она купила дом и стала жить там совершенно одна. Полгода провела Линь Хун в полном затворничестве. Наши редко ее видели, а если и видели, лицо у нее было абсолютно безразличное. Говорили, что как у настоящей вдовы. Только самые внимательные заметили, как она изменилась. Они твердили, что Линь Хун стала одеваться все эффектнее, все дороже. Проторчав полгода в старом домишке, она снова начала показываться на люди — так закончилось ее отшельничество, и она снова оказалась в поле зрения лючжэньцев. Линь Хун отремонтировала старый дом и превратила его в парикмахерскую, а сама стала ее хозяйкой. С тех пор ее салон красоты засверкал неоновыми вывесками, заиграл бодрой музыкой, и дело пошло в гору. Наши мужики, приходя к ней в салон, просили не «подстричься» (мол, так только деревенщина говорит), а на модный манер — «сменить имидж». Даже известные сквернословы перестали говорить про стрижку, а все как один требовали «сменить херов имидж».

А Домосед Чжоу из закусочной напротив по-прежнему заявлял, что собирается за три года открыть по всей стране сеть заведений. Он твердил об этом уже три года, но не открыл даже отделения старой закусочной, так что на две новых не было ни намека. Чжоу занимался прежним пустозвонством, обещая, что стоимость акций «Макдоналдса» упадет на пятьдесят процентов. Сестренка Су давно привыкла к его бахвальству и поняла, что если день у него пройдет без обычного фразерства, а ночь — без корейских сериалов, то он будет сам не свой. Ей стало лень краснеть за него.

Пока закусочная оставалась точь-в-точь такой, как была, салон Линь Хун начал потихоньку меняться. В самом начале в нем было всего три парикмахера и три девицы, которые отвечали за мытье головы. Через год одна за другой стали появляться девушки со всех уголков нашей необъятной родины: высокие и низенькие, толстые и худые, симпатичные и страшные. Все двадцать три девицы были одеты в экстремальные мини и щеголяли решительными декольте и спереди, и сзади. Они поселились в шестиэтажном доме, где раньше обитала сама Линь Хун. Прежние жильцы один за другим покинули его — уехал и Стихоплет Чжао. Линь Хун сняла для своих работниц двухкомнатные квартиры и сделала в них ремонт. В каждой квартире поселилось по девушке, и весь дом загалдел на разные голоса.

Днем эти девицы тихо спали в своих кроватях, а вечером начиналась движуха — при полном боевом раскрасе они теснились в салоне, сверкая, как двадцать три новогодних фонарика, и привлекая посетителей. Мужики толпились снаружи, бросая в помещение воровские взгляды, а девки сидели внутри, делая им знаки глазами. Потом салон красоты превращался в подобие черного рынка, где происходила оживленная торговля. Мужики торговались с осторожностью наркодилеров, а девицы называли цены с уверенностью продавцов косметики. Договорившись о цене и выбрав подходящих девушек, посетители рука об руку с ними поднимались наверх. На лестнице они болтали о том о сем, но едва оказывались в комнатах, как весь дом наполнялся криками, как в зоопарке. Это была настоящая энциклопедия постельных вздохов и ахов.

Наши, лючжэньские, все говорили, что там настоящий квартал красных фонарей. Закусочная Чжоу, расположенная аккурат напротив злачного места, процветала. Раньше она закрывалась в одиннадцать, а теперь работала двадцать четыре часа в сутки. С часу до пяти утра клиенты соседнего заведения вместе с девицами перебегали через улицу и оказывались за столиками закусочной, где принимались с шумом высасывать сок из пельменей.

Но кто из лючжэньцев хоть раз окинул как следует взглядом жизненный путь Линь Хун? Стыдливая и невинная девушка-подросток, нежно влюбленная молодая женщина, добродетельная жена, в сердце которой было место только для Сун Гана, безумная любовница, три месяца остервенело трахавшаяся с Бритым Ли, скорбящая вдова и, наконец, одинокая затворница с равнодушным лицом. А потом возник салон красоты, и, когда повалили клиенты, на свет появилась и бизнес-леди с уверенной улыбкой. С тех пор как понаехали эти размалеванные девки, она стала еще оборотистей, еще хлебосольней. Они звали ее не Линь Хун, а Мадам Линь. Вот и наши все потихоньку тоже приспособились звать ее так. Она словно бы превратилась в двух разных людей: одна Линь Хун с улыбкой и сладкими обещаниями встречала в салоне клиентов, а другая ледяным взглядом провожала не имеющих отношения к ее бизнесу мужчин, с которыми случайно сталкивалась на улице.

Хотя на лбу и в уголках глаз у нее обозначились морщины, она была еще о-го-го. В облегающем черном платье, облепившем ее выпуклые груди и зад, сжимая в левой руке мобильник, как будто то был золотой слиток, она с милой улыбкой день и ночь отвечала на непрекращающиеся звонки и сыпала бесконечными «господин директор», «господин начальник» и «уважаемый». В конце она всегда добавляла: «Пара стареньких отбыла, вместо них новые появились. Молодые, симпатичные». Если потом она говорила: «Я пришлю вам посмотреть», — то собеседник наверняка оказывался каким-нибудь VIP’om — кем-нибудь из наших уездных чинуш или местных воротил, а вот если она предлагала «самому подъехать посмотреть», то это был один из обычных клиентов — мелкая сошка. Когда же ей звонил кто-нибудь из совсем простых, Линь Хун с той же улыбкой говорила изменившимся тоном: «Мои девушки — все красавицы».

Кузнец Тун был одним из ее VIP’ов. Ему уже перевалило за шестьдесят, а женушка его была старше на целый год. Кузнец открыл в поселке сеть из трех супермаркетов и заделался директором. Он, правда, запрещал работникам величать себя «господин директор», а велел звать по-прежнему Кузнецом Туном. Сам он, как когда-то, говорил, что так звучит куда импозантнее.

Шестидесятилетний Кузнец скакал совсем как молоденький. Едва заметив симпатичную девицу, глаза его начинали воровато посверкивать, словно бы углядели деньжищи. Жена Кузнеца, когда ей исполнилось пятьдесят, легла под нож и сделала себе две операции: сперва отрезала полжелудка, а потом отфигачила к черту всю матку, и за несколько лет похудела чуть не вдвое. После этого у нее остались одни кости, и всякое желание развлекаться с мужем начисто отшибло. А Кузнец-то был еще удалец удальцом: каждую неделю укладывал ее в койку минимум дважды. Кузнецова жена от боли чуть на стенку не лезла. Она твердила, что каждый раз чувствует себя после этого как после операции — и за два месяца не отойдешь, а этот через пару дней снова за свое принимается.

Вот Кузнецова жена, решив пожить подольше, и запретила ему совсем это дело. Кузнец рвал и метал, как кабан, оставшийся без свиньи во время гона: бил дома посуду, материл работников в супермаркете, а однажды даже врезал кому-то из покупателей. Жена решила, что если он и дальше будет держать все в себе, то обязательно нарвется на какие-нибудь приключения или, не дай Бог, соблазнится другой бабой, заведет себе семью на стороне, а то и две, и три, четыре, пять, шесть или семь, и достающиеся с таким трудом денежки, какие и самой тратить жалко, все станут утекать в карманы любовниц. Обдумав все как следует, жена Кузнеца потащила его к Линь Хун, чтобы там ее девицы излечили его от буйства. Девки брали чаевые, Мадам Линь — административную плату, и по деньгам выходило накладно. Хоть Кузнецовой жене и было жаль этих денег, но, по здравом размышлении, она сказала себе, что это все равно как отвести мужа лечиться в поликлинику: таких трат не избежишь. И у нее отлегло от сердца. Горе не беда — успокаивала она себя.

Кузнец всегда приходил к Линь Хун уверенно и смело, сопровождаемый под ручку женой. Она боялась, как бы он не опростоволосился, и лично отбирала девиц и договаривалась о цене. Заплатив по счету, она уходила, а Кузнец оставался биться с девками один на один, пока жена сидела дома и ждала его с вестью о победе.

После первого визита в бордель жена была ужасно недовольна тем, что Кузнец упражнялся там целый час с лишком, и устроила ему допрос с пристрастием: уж не влюбился ли он, часом, в эту молоденькую вертихвостку? Кузнец ответил, что раз уж деньги потрачены, то почему бы и не поразвлечься подольше.

— Это называется окупившиеся инвестиции, — добавил он.

Жена решила, что это справедливо, и с тех пор первым делом спрашивала его, сколько времени он провел у Мадам Линь. А Кузнец, даром что разменял шестой десяток, был все еще мужик хоть куда: меньше часу никогда в объятьях Линьхуновых девиц не проводил. Инвестиции окупались, и жена Туна была ужасно довольна. Случались, конечно, и неудачные дни — пару раз Кузнец обошелся получасом, так она даже расстраивалась, думала, что денег зря так много вложила, а выхлопа никакого. В итоге жена перекроила план инвестиций: теперь вместо двух раз в неделю Кузнец отправлялся к шлюхам всего один.

Старый Тун думал, что жена его притесняет: чтоб сэкономить, выбирает ему несимпатичных девок. Поначалу все казалось вроде ничего: девки хоть были и не красавицы, зато молоденькие, но со временем Кузнец утратил к ним интерес и охладел к постельным баталиям. Ведь в доме Линь Хун водились на редкость красивые экземпляры, и Кузнец распускал по ним сладострастные слюни, умоляя жену в следующий раз подыскать ему чего покрасивее. Но Кузнецова жена была решительно против, потому как за красавиц нужно было выкладывать приличную сумму и ее инвестиции грозили возрасти в разы. Кузнец клялся и божился, что если девка окажется красавицей, то он непременно проведет с ней два часа, а то и больше, и инвестиции окупятся сторицей.

Все несколько десятков лет брака Кузнец держался особняком, особенно после того, как Открыл магазин, а потом и сеть супермаркетов. Успехи в бизнесе наполнили его новой гордостью, и он не стеснялся прикрикнуть порой на жену, а то и пробрать ее как следует. Теперь же, умоляя ее об одолжении, он и на колени не смутился встать, и слезу пустить. Поглядев на ползающего у ее ног мужа, Кузнецова жена вспомнила, какой он раньше был удалец, и, покачав головой, вздохнула:

— Что ж вы, мужики, такие никчемные?

После этого она согласилась на Новый год и в другие праздники подбирать ему красивых девок. Кузнец, словно получив высочайший указ, тут же побежал за календарем и выписал оттуда все праздники, начиная с китайского Нового года. Сперва все традиционные: праздник Середины осени*, праздник Драконьих лодок*, праздник Двойной девятки*, День поминовения усопших и тому подобные. Потом первое мая — День международной солидарности трудящихся, четвертое мая — День китайской молодежи, первое июля — День основания партии, первое октября — День основания КНР, День учителя, День влюбленных, День холостяка, День стариков… В ход пошли иностранные День всех святых, День благодарения и Рождество. В конце концов он записал и Восьмое Марта, и первое июня — Международный день детей. Потом Кузнец отчитался перед женой обо всех записанных праздниках. Она испуганно завопила:

— Мать моя женщина!

После этого Кузнец с женой принялись торговаться, как на базаре. Сперва жена вычеркнула все иностранные праздники и, исполнившись национальной гордости, отрезала:

— Мы, китайцы, ихние иностранные праздники не отмечаем.

Но Кузнец был не согласен. После десятка лет в бизнесе он был куда опытнее своей жены, а потому возразил:

— Да что щас за время на дворе? Сейчас время глобализации. У нас дома и холодильник, и телевизор, и стиральная машинка — все иностранное. Ты чего, скажешь, что мы, китайцы, иностранными брендами не пользуемся?

Жена раскрыла рот, но не знала, что сказать. В конце концов она произнесла:

— Мне тебя не переспорить.

Так иностранные праздники остались в списке. Тогда жена Кузнеца выискала в списке китайских праздников День поминовения усопших и заметила:

— Это для мертвых день. Для тебя, живого, не считается.

Но Кузнец и тут был не согласен.

— Это день поминовения умерших живыми, так, выходит, для живых все-таки. Мы каждый год сперва к моим родителям на могилу ходим, потом к твоим. Как это не считается?

Кузнецова жена надолго задумалась, а потом снова сказала:

— Мне тебя не переспорить.

Так и День поминовения остался в списке. Но жена Туна все-таки была решительно против Дня молодежи, Дня учителя и Дня детей. Кузнец Тун согласился вычеркнуть День учителя, но за оставшиеся два дня стоял горой: мол, и он был когда-то ребенком, и молодым был, потому только и дожил до старости. С полным сознанием своей правоты он сказал:

— Товарищ Ленин учит нас: забыть прошлое — значит предать его.

Через час бесплодных споров жена Кузнеца снова пошла на попятный:

— Мне тебя не переспорить.

В итоге весь пыл спора сконцентрировался вокруг Международного женского дня. Жена Кузнеца сказала:

— А это к тебе какое отношение имеет?

— В Международный женский день по бабам — самое оно, — ответил Кузнец.

Тут Кузнецовой жене стало вдруг горько. Размазывая слезы, она заныла:

— Мне никак, никак тебя не переспорить.

Кузнец решил воспользоваться одержанной победой и добить ее. Он вспомнил еще два праздника:

— Еще два есть — мой день рожденья и твой.

Тут жена Кузнеца наконец-то взбесилась и завизжала:

— Ты и в мой день рожденья по шлюхам пойдешь?

Кузнец тут же понял, что совершил ошибку. Он покачал головой и, размахивая руками, исправился:

— Бог с ним, Бог с ним, Бог с ним со всем! В твой день рожденья никуда не пойду, все двадцать четыре часа буду с тобой; и на свой никуда не пойду, тоже целые сутки с тобой проведу. Пусть эти два дня станут Праздником супружеской верности. Я не то что с другими бабами спать не стану, даже ни одним глазом на них не посмотрю — вот что!

Эта последняя уступка дала недалекой Кузнецовой жене повод решить, что она в итоге выиграла. Тогда она радостно махнула рукой и заключила:

— Все равно мне тебя не переспорить.

Все женатые лючжэньцы обзавидовались Кузнецу, который отправлялся к Мадам Линь в компании собственной половины, да еще и получал по праздникам поощрение и шанс выбрать девок подороже. Говорили, что Кузнец Тун — везунчик. Еще говорили, что будь он кучей собачьего дерьма и то схватил бы удачу за хвост. Надо же было ему найти такую благоразумную, такую раскрепощенную женщину, которая готова поддержать мужа в его распутстве, а сама при этом блюдет семейный очаг. Поглядев на собственных беспардонных закоснелых жен, которые цепко держали мужиков за кошельки и за ширинки, лючжэньцы горько вздыхали, а встретив Кузнеца, шепотом спрашивали:

— Как же тебе так повезло, а?

Старый Тун, сияя, скромно отвечал:

— Повезло бабу нормальную найти. — Когда его жена оказывалась в этот момент рядом, он добавлял: — Такой хорошей жены, как у меня, не то что в целом свете не найдешь, а даже на небе, под землей, на дне морском днем с огнем не сыщешь!

С тех пор как жена Кузнеца стала ходить вместе с ним к Мадам Линь, весь его норов сошел на нет. И вся его заносчивость тоже испарилась. Он больше не честил последними словами своих работников, а стал обходиться с ними вежливо и культурно, как какой-нибудь интеллигент. Он всегда улыбался и совершенно перестал материться. Жена Туна была на седьмом небе от счастья: Кузнец не только перестал заноситься, но даже становился с ней уступчивым и податливым. Если раньше он ни в какую не желал отправляться с ней за покупками, то теперь сам бежал на улицу и тащил сумки. Раньше он ни о чем с ней не советовался, а теперь по любому вопросу добивался ее согласия. Он даже уступил ей место президента совета директоров своей компании, а сам удовлетворился должностью управляющего. Теперь на всех бумагах стояла ее подпись. Хотя Кузнецова жена и не соображала, что к чему, но все, что приносил муж, исправно подписывала. Все, что приносили другие люди, она подписывала, лишь увидев на бумаге подпись своего мужа. Так она перестала быть домохозяйкой и начала вместе с Туном ходить в офис, а вскоре озаботилась своим внешним видом и стала носить брендовые шмотки и красить губы модной помадой. Хотя во всем, что касалось бизнеса компании, она была дуб дубом, все работники склонялись перед ней в почтительном поклоне, и жене Кузнеца казалось, что она весьма успешная бизнесвумен. Ей стало нравиться рассуждать о жизни. Встречая других домохозяек, она принималась наставлять их, убеждая, что женщине не пристало во всем полагаться на мужчин, а нужно иметь собственное дело. В конце она всегда добавляла модную фразу:

— Нужно знать себе цену.

А Кузнец Тун, вызубрив все праздники, превратился в живой календарь. Лючжэньские бабы, думавшие склонить мужа к покупке новых шмоток, кричали ему на улице:

— Чего недавно за праздник был?

Лючжэньские мужики, искавшие предлог, чтоб жена отпустила их на всю ночь резаться в маджонг*, тоже интересовались:

— Что сегодня за праздник?

Дети, нывшие, чтоб им купили игрушку, заметив Кузнеца, вопили:

— Дядя Тун, а сегодня не детский праздник?

Так Кузнец превратился в знаменитого на всю Лючжэнь короля праздников. А на работе у него тоже все спорилось: дела у супермаркетов шли день ото дня все лучше, к тому же Кузнец занялся оптовой торговлей всякими предметами повседневного обихода. Куча лавочек в поселке затаривалась именно у него, и, разумеется, доходы фирмы росли как на дрожжах. Жена Кузнеца думала, что основная заслуга принадлежит ей, принявшей когда-то мудрое решение и вовремя устранившей половой кризис. Ее стараниями Тун сделался таким энергичным, а дела фирмы такими сказочно успешными. В сравнении со все возрастающей прибылью деньги, что Кузнец тратил на девок, казались мелочишкой. Кузнецова жена решила, что отдача давным-давно намного превысила инвестиции, а потому стала порой безо всякого праздника подбирать мужу высококлассных шлюх.

Эта пожилая пара дважды в неделю поднималась по лестнице заведения Мадам Линь — пышущий энергией Кузнец и его одышливая женушка. Они всегда говорили между собой так, словно им было плевать, услышит ли их кто-нибудь посторонний. После первой поблажки, когда жена позволила Туну поразвлечься с симпатичной девицей в самый обычный день, он стал всякий раз пытаться заполучить девку покрасивее. Стоя на лестничной площадке, он жалостно умолял жену, как ребенок, выпрашивающий игрушку:

— Дорогая, выбери мне первосортную.

Но жена Кузнеца, напустив на себя вид настоящего председателя совета директоров, отвечала:

— Нет уж. Сегодня не Новый год. И вообще не праздник.

Кузнец лепетал голосом подчиненного:

— Сегодня дебиторская задолженность поступила на наш счет.

И жена кивала ему с довольной улыбкой:

— Ладно уж, возьмем девку получше.

Все девицы в борделе терпеть не могли Кузнеца Туна. Они говорили, что он им уже поперек горла стоит: как в постель залезет, так неизвестно, когда из нее вылезет. Даром что Кузнец был уже седобородым старцем — в постели он скакал, как двадцатилетний мальчишка, зато чаевых оставлял меньше всех. К тому же он всякий раз приходил в компании своей худосочной жены, которая норовила сбить названную цену. Девки торговались с ней до потери пульса, скрежеща зубами. Весь этот торг занимал больше часа. Истощенная жена Кузнеца после нескольких минут разговора вынуждена была останавливаться на передышку и, сделав глоток воды, продолжала гнуть свое. Девки говорили, что обслужить одного Кузнеца тяжелее, чем четырех здоровых мужиков, а денег с него получается кот наплакал, еще и со скидкой. Никто не хотел заниматься с Кузнецом, однако ж он был в Лючжэни большим человеком и VIP-клиентом Мадам Линь, и девки не могли выставить его за дверь. Когда Кузнец со своей женушкой клали глаз на какую-нибудь из них, она с кривой усмешкой выдавливала из себя:

— Ох, смерть моя, опять придется изображать Лэй Фэна*.

А Лю Чэнгун, он же Писака Лю, он же Пиарщик Лю, он же зам Лю, заделался теперь CEO*. Он тоже был одним из VIP’ов Мадам Линь. После смерти Сун Гана Бритый Ли уступил свое место Писаке, и тот превратился в господина директора. Но Лю не нравилось, когда его звали господином директором. Он требовал, чтоб его называли CEO. Лючжэньцев ломало выговаривать это странное «Си-И-О», уж больно походившее на какое-то японское имя, и они стали звать его просто Лю Си. Так завершилось превращение голодранца в миллионера. Он стал носить итальянские костюмы известных марок и ездить на белой «бэхе», которую ему подарил Бритый Ли. За десять миллионов юаней он откупился от прежней жены. Писака говорил, что это была плата за ошибки молодости. Так он наконец-то избавился от бабы, которую думал бросить еще двадцать лет назад. Потом он завел себе одну, две, три, четыре, а в конце концов и пять смазливых любовниц, облепивших его со всех сторон. Он называл их «мои солнышки». Хотя дом его теперь был полон девичьей красы, Писака все-таки не мог отказать себе в удовольствии иногда наведаться к Мадам Линь. Он говорил, что домашняя стряпня ему приелась, хочется попробовать и дичи.

В глазах Писаки Стихоплет Чжао окончательно потерял всякий вес. Сам Стихоплет заявлял, что он по-прежнему не откладывает пера, но Лю твердил, что эти его литературные забавы — самоубийство, все равно что веревку на шею накинуть. Выставив четыре пальца, он потешался над Стихоплетом:

— Уже тридцать лет как пишет, а всего одно стихотворение в четыре строчки опубликовал, да и то в каком-то отпечатанном на автокописте* журнальчике. За столько-то лет ни одним знаком препинания больше не накропал, а все говорит, что он поэт. Автокопистный поэт Чжао…

Стихоплет, которого сокращение за пару лет до этого оставило без работы, относился к Писаке точно так же. Когда до него дошли вести о том, как Писака, потрясая своими четырьмя сосисками, издевается над ним, придумывая обидные прозвища, Стихоплет пришел в форменное бешенство. Потом он холодно усмехнулся и сказал, что утверждения таких подхалимов, как этот Лю, можно опрокинуть одним пальцем, тут и четыре не понадобятся. Выставив вперед палец, он произнес:

— Душу продал, барыга.

Стихоплет переехал из прежнего дома, превратившегося теперь в бордель, в убогий домишко у железнодорожных путей на западе поселка. В день мимо его конуры проезжало по сотне поездов, и она всякий раз дрожала, как от землетрясения. И стол, и стулья, и кровать, и шкафы вместе с посудой и палочками, и пол, и потолок тряслись. Писака сравнивал эту тряску с судорогами от удара током. Плоды такого сравнения пожинал он сам: каждую ночь, когда хибара билась в конвульсиях, Стихоплет во сне видел себя привязанным к электрическому стулу и, обливаясь слезами, уже прощался с этим светом.

⇐ Предыдущая 39 40 41 42 434445 46 47 48 Следующая ⇒