ПРИМЕЧАНИЯ 25 страница

— Да я больше десяти лет никого из наших не видел. Хрен знает, увижу ли снова.

Сун Ган снова опустился на стул, и они продолжили расписывать друг другу свои страдания. Оказалось, что, покинув Лючжэнь, Точильщик приехал на остров и год работал грузчиком, как когда-то Сун Ган. Потом он подался в Гуандун с Фуцзянью и вкалывал там несколько лет на стройках у пяти разных подрядчиков. К концу года, когда подходило время выдавать зарплату, все подрядчики испарялись. Так вот он и стал заниматься нынешней торговлей ножами. С горькой усмешкой Точильщик заключил, что он и в Лючжэни точил ножи, а как уехал — стал сбывать те же несчастные ножи. Видать, судьба такая. Потом они с Сун Ганом принялись вспоминать всякие истории из детства и заразительно смеяться. Точильщик Гуань развеселился. Он обернулся, бросил взгляд на спящую жену и с довольной улыбкой сказал, что за все эти годы так и не сколотил состояния, зато уж с бабой ему свезло так свезло.

— В Лючжэни бы такой не нашлось, — заключил Точильщик.

После этого он стал рассказывать историю своей женитьбы. Случилось это в Фуцзяни, тринадцать лет назад, где меньшой Гуань продавал тогда свои ножи. Его будущая жена сидела на корточках у реки и стирала белье, смахивая слезы. Увидев это, он почувствовал, что ему ее жаль, остановился и стал смотреть на женщину, но та ничего не замечала. Погруженная в собственное горе, она даже не услышала его протяжного вздоха, а все продолжала стирать и плакать. Меньшой Гуань развернулся и пошел прочь. Годы одинокой жизни истомили его душу, но вид этой горестной женщины не шел у него из головы. Отойдя на пару метров, Точильщик решительно повернул голову и вернулся к реке. Женщина все еще сидела там, где он ее оставил, со своим бельем. Гуань спустился по ступенькам к воде и сел с ней рядом. Они разговорились, и он узнал, что ее родители умерли, а муж сбежал к какой-то бабе. Он рассказал ей, как сам с торжественными клятвами покинул родной поселок и как, потерпев полное фиаско, оказался в нынешнем трудном положении. Оба они были скитальцы и, встретившись, вдруг почувствовали, будто знали друг друга сто лет. Точильщик искренне произнес:

— Поехали со мной, я о тебе позабочусь.

К тому моменту женщина достирала одежду и собиралась подняться на ноги, но, услышав, о чем толкует Гуань, снова ухнула на карачки.

Поглядев задумчиво на реку, она встала и, прихватив таз с бельем, пошла вверх по ступенькам. Точильщик последовал за ней до дома. Когда она начала развешивать белье на просушку, он снова предложил:

— Поехали со мной.

Она отупело посмотрела на Гуаня и ни с того ни с сего выдала:

— Белье еще не высохло.

Точильщик кивнул:

— Когда высохнет, я зайду.

Сказав это, он развернулся и пошел прочь. Точильщик остался в том маленьком фуцзяньском городке на ночь, а на следующее утро притопал к дверям ее дома и увидел, что она уже собрала вещи. С огромным чемоданом она стояла у порога и ждала его. Точильщик понял, что она согласна, и, подойдя к женщине вплотную, спросил:

— Белье высохло?

— Высохло, — кивнула она в ответ.

— Ну так пошли, — махнул он рукой.

И тогда она со своим чемоданом последовала за Точильщиком в чужие края. Так началась для нее новая, ничуть не более легкая кочевая жизнь.

Когда Точильщик кончил рассказывать свою историю, уже рассветало. Жена Гуаня проснулась, встала с кровати и увидела, что двое мужчин все еще разговаривают. Она, ничуть не удивившись, погасила свет и вышла на улицу. Через какое-то время она вернулась с горячими пирогами. Пока Сун Ган с Точильщиком завтракали, она сняла высохшее белье, кинула его на кровать и начала проворно сворачивать одежду и убирать ее в большой чемодан. Потом она схватила пирожок и, жуя, оглядела комнату, проверяя, не забыли ли они чего. Точильщик разом умял четыре больших пирога, а Сун Ган съел только один и почувствовал, что больше не может. Тогда жена Гуаня запихнула четыре оставшихся обратно в пакет и аккуратно вложила в большую дорожную сумку. Потом она водрузила на плечи гигантский рюкзак и, взяв в правую руку сумку, а в левую — чемодан, вышла из дому и стала дожидаться мужа на пороге. Точильщик, закинув за плечи свои ножи, выкатил другой чемодан. На улице он левой рукой похлопал Сун Гана по плечу и произнес:

— Езжай домой, Сун Ган! Послушай меня, возвращайся в Лючжэнь. Через пару лет ты уже не сможешь.

Сун Ган кивнул и, похлопав Точильщика в ответ, сказал:

— Я понял.

Жена Гуаня улыбнулась ему, и Сун Ган ответил ей улыбкой. Он остался стоять у порога, глядя, как несчастные супруги бредут по рассветной улочке. Жена Гуаня совсем потерялась за своим огромным рюкзаком, Сун Гану были видны только ее чемодан и дорожная сумка. Гуань с женой самозабвенно ругались: обремененный ножами и маленьким чемоданом Точильщик пытался вырвать у жены ее здоровую сумку, но та никак не уступала. Тогда он принялся тянуть у нее из рук чемодан, но она не отпускала и его. Оба изрыгали потоки ругани.

— Твою мать, у меня одна рука пустая, — ревел Точильщик.

— Твоя рука? — звонко хмыкала жена. — Да у тебя ревматизм и артрит плеча в придачу.

— Мать твою, — визжал Гуань. — Слепой я, что ли, был, когда на тебе женился?

— Это я сослепу за тебя просваталась, — не уступала женщина.

Глава 46

Простившись на рассвете с Точильщиком и его женой, Сун Ган в одиночестве простоял весь день на той площади, где он встретил Гуаня, и продал две последние банки крема.

Он решил вернуться домой. Слова Точильщика заставили его вновь заскучать по далекой Линь Хун. Он боялся, что через пару лет сам, как Точильщик, потеряет всякое желание возвращаться. Проведя последнюю ночь в гостинице, на следующий день он отправился в клинику пластической хирургии и вытащил из груди импланты. Они уже успели к тому моменту основательно затвердеть, и врач, столкнувшись с молчащим пациентом, решил, что тот удаляет искусственную грудь как раз поэтому. Врач спросил Сун Гана, делал ли он регулярно массаж груди, и тот молча замотал головой. Тогда он сказал, что проблема именно в этом. После операции врач велел Сун Гану возвращаться через шесть дней, чтоб снять швы, и принялся страстно расписывать собственную клинику — мол, если Сун Ган решит менять пол, то к ним стоит идти в первую очередь. Сун Ган кивнул, взял противовоспалительные таблетки и вышел на улицу.

В тот же день вечером он уже сидел в автобусе до города Хайкоу. Пока автобус катился по приморской дороге, он вновь увидел морских птиц, которые стайками летали между солнцем и волнами, но в его ушах звенели голоса пассажиров и бурчал мотор машины, и Сун Ган не услышал их криков. В Хайкоу, когда он садился на паром до Гуанчжоу, сквозь рев прибоя Сун Ган наконец-то услышал заветные звуки. Он стоял на корме корабля и следил глазами за птицами, что гнались за вылетавшей из-под кормы пеной, словно бы они и сами были ее брызгами. Когда солнце стало заваливаться за горизонт и по небу разлился закат, птицы сгинули. Они пропали, медленно растаяв вдали, словно дым из печной трубы.

Когда Сун Ган садился в Гуанчжоу на автобус до Шанхая, птиц уже не было. Он вновь нацепил марлевую повязку. Сун Гану казалось, что его болезнь день ото дня становится все тяжелее. От каждого приступа кашля швы под ложечкой болели так, словно вот-вот должны были разойтись. К этому времени он перестал бояться доставать свою нежно любимую фотографию с молодым Сун Ганом, молодой Линь Хун и молодым велосипедом марки «Вечность». Уже больше полугода ее не касалась его рука. Он боялся, что стоит посмотреть на нее, как его надолго накроют переживания, он бросит все на полпути и вернется в Лючжэнь. Теперь же страхи оставили Сун Гана. Его глаза то и дело поглядывали на карточку с Линь Хун, по временам останавливаясь на собственной юной улыбке Сун Гана, но в голове по-прежнему парили силуэты морских птиц.

В порыве осеннего ветра, сметающего листья, Сун Ган, волоча чемодан, вышел из здания лючжэньского автовокзала. Так, в марлевой повязке, он вернулся назад. Ступая по шуршащей листве, Сун Ган побрел в сторону дома. Его дыхание шуршало за повязкой, как та же опавшая листва. От предстоящей встречи с Линь Хун он пришел в невиданное возбуждение — его разобрал зверский кашель, но боли под ложечкой не было. Он бодро шагал по нашим улицам, и неоновые вывески по обеим сторонам дороги сливались в одно сплошное марево. Когда он издалека углядел дверь своего дома, его глаза увлажнились. Сун Ган сорвал очки и принялся протирать рукавом их стеклышки.

Когда он дошел до дома, его рука с чемоданом сжимала ключ от входной двери, который он зажал в ней еще на вокзале. Сун Ган поставил чемодан и, вложив в замочную скважину мокрый от пота ключ, заколебался. Потом он постучал в дверь три раза, а потом еще три. Задыхаясь, он ждал того радостного мгновения, когда Линь Хун распахнет перед ним дверь, но в комнатах не было слышно никакого движения. Сун Ган повернул ключ, толкнул дверь, переступил порог и дрожащим голосом позвал:

— Линь Хун.

Никто не отозвался. Сун Ган поставил чемодан и пошел в спальню, потом в кухню, а потом в ванную. Везде было пусто. Он растерянно остановился в гостиной и вспомнил, что Линь Хун, может статься, только закончила работать и едет сейчас на велосипеде домой. Тогда он вышел из квартиры и стал глядеть на залитую закатным солнцем улицу. Мимо сновали туда-сюда люди и машины. Сун Ган в волнении стоял у входа, пока закат не начал медленно-медленно таять и за ним не спустилась неспешная темень. Линь Хун так и не появилась, зато несколько прохожих, заметив Сун Гана, остановились и удивленно спросили:

— Сун Ган? Ты че, вернулся, что ли?

Он отупело кивнул в ответ. Он видел знакомые лица, но в голове у него была только одна Линь Хун, и он не мог вспомнить, как кого зовут. Сун Ган простоял у дверей своего дома целый час, и его взгляд упал на закусочную напротив. Он с удивлением заметил, что неоновая вывеска сменилась — вместо «Закусочной Су» там красовалось «Закусочная Домоседа Чжоу». Потом он увидел мелькнувшую в окне физиономию Чжоу Ю. Тогда он сдвинулся с места, пересек улицу и вошел в заведение.

Сун Ган увидел, что Сестренка Су восседает за кассой, а Чжоу вовсю болтает с посетителями, лопающими пельмени. Он кивнул и улыбнулся Сестренке Су, и та остолбенело уставилась на Сун Гана с его повязкой, а он развернулся к Проходимцу Чжоу и позвал его по имени.

Чжоу растерялся не хуже собственной жены. Потом он узнал Сун Гана и с радостным криком двинулся ему навстречу:

— Это ты, Сун Ган. Ты вернулся?

Подойдя к нему вплотную, Чжоу вспомнил что-то и добавил:

— Я теперь сменил имя. Из Бродяги Чжоу сделался Домосед Чжоу.

Сун Ган вспомнил про вывеску и улыбнулся под повязкой. Увидев младенца, восседавшего на детском стульчике, он спросил:

— Это Су Чжоу?

Проходимец Чжоу вдохновенно махнул рукой и ответил:

— Ее зовут Чжоу Су.

Сестренка Су тоже подошла к ним и, глядя на заходящегося кашлем Сун Гана, озабоченно спросила:

— Ты только вернулся? Ужинал уже?

Чжоу тут же с хозяйским видом закричал официантке:

— Тащи сюда меню.

Девушка принесла меню, и Чжоу сделал ей знак, чтоб она подала его Сун Гану.

— Выбирай что хочешь, Сун Ган. Бесплатно, — пропел он.

Сун Ган, кашляя, отмахнулся:

— Не, у вас ужинать не буду. Вот Линь Хун домой придет, вместе и поедим.

— Линь Хун? — на физиономии у Чжоу появилось чудное выражение. — Не жди ее. Она с Бритым Ли укатила в Шанхай.

Сун Ган застыл, как громом пораженный. Сестренка Су взволнованно оборвала Чжоу:

— Не неси что попало.

— Да кто несет что попало? — упорно стоял на своем Чжоу. — Куча народу своими глазами видела.

Заметив, что жена старательно делает ему знаки глазами, Чжоу остановился, озабоченно смерил взглядом грудь Сун Гана и с загадочной улыбкой прошептал:

— Вытащил?

Сун Ган растерянно кивнул. Слова Чжоу доносились до него, как в тумане. Тогда Чжоу усадил его на стул, а сам, закинув ногу на ногу, гордо объявил:

— Когда я оставил тебе бизнес с БАДами, то заинтересовался ресторанным хозяйством. Собираюсь в ближайшее время открыть в Лючжэни еще две закусочных с таким же названием, а за три года — сто штук сетевых заведений по всей стране…

— Так даже в Лючжэни еще не открыл, — перебила его жена.

Чжоу бросил на нее косой взгляд и сделал вид, что ничего не слышал.

— Знаешь, кто мой конкурент? Не Бритый Ли, нет. Он мелюзга. «Макдоналдс» — вот кто конкурент. Хочу, чтоб мои заведения разбили их наголову по всей стране и чтоб рыночная стоимость их акций упала на пятьдесят процентов.

— Такое мне прям слушать стыдно, — встряла Сестренка Су.

Чжоу снова скосил на нее глаза, а потом опустил голову и посмотрел на часы.

— Ну, Сун Ган, потом поговорим. Мне уже домой пора, сериал начинается, — поспешно вскочил на ноги Чжоу.

Когда Чжоу ушел, Сун Ган тоже покинул закусочную и вернулся в свою пустую квартиру. Он зажег свет во всех комнатах и, сдернув повязку, пошел в спальню. Постояв там какое-то время, Сун Ган переместился в кухню, потом в ванную, а потом остановился посреди гостиной и страшно закашлялся. Под ложечкой защемило так, словно швы вот-вот должны были разойтись. От боли у него потекли слезы. Согнувшись пополам и свесив голову, Сун Ган опустился на стул и обхватил себя обеими руками. Когда кашель потихоньку сошел на нет и боль начала медленно отступать, он вскинул голову и обнаружил, что все поплыло перед глазами. Он отупело сморгнул, но все отчего-то осталось как было. Потом он понял, что это очки замутились от слез. Сун Ган сдернул их с лица и принялся протирать рукавом. Когда он вновь водрузил их на нос, все прояснилось.

Сун Ган надел повязку и снова вышел за порог. Ему все еще мечталось, как издалека появится Линь Хун, и его глаза сверлили текущий мимо людской поток. Фонари и огни вывесок заливали улицы поселка причудливым светом. Тут на горизонте показался Стихоплет Чжао. Подойдя вплотную, он смерил взглядом Сунганову марлевую повязку и, отступив на шаг, взвизгнул:

— Сун Ган!

Сун Ган тихо отозвался. Его блуждающий взгляд остановился на Стихоплете, и он медленно начал узнавать его. Чжао рассмеялся:

— Даже на морду твою смотреть не надо. На повязку посмотришь — и ясно, что ты Сун Ган.

Сун Ган кивнул и пару раз кашлянул, от чего его руки сами собой обхватили бока. Чжао смерил его сочувственным взглядом и спросил:

— Ты Линь Хун небось дожидаешься?

Сун Ган опять кивнул, а потом замотал головой. Его мутный взгляд вновь откочевал на заполненную людьми улицу. Стихоплет легонько потрепал его по плечу и, словно утешая, произнес:

— Да не жди. Она сбежала с Бритым Ли.

Сун Ган вздрогнул всем телом и испуганно уставился на Стихоплета. Тот загадочно улыбнулся и снова похлопал Сун Гана по плечу:

— Потом все равно узнал бы.

По-прежнему улыбаясь, он поднялся по лестнице к себе домой, а Сун Ган остался стоять у входа. В его душе творилось невообразимое — он позабыл обо всем, а перед глазами плясала муть — все виделось, как в тумане. Он кашлял, не переставая, но уже не чувствовал боли. Так Сун Ган и проторчал на улице, пока толпа пешеходов не поредела, пока не погасли неоновые вывески и все не смолкло. Лишь тогда он, как еле живой старик, вернулся домой, где не было и следа Линь Хун.

Там он провел жуткую ночь. Сун Ган лежал в одиночестве на кровати, где прежде лежало двое, чувствуя, как сжимается под ледяным одеялом ледяное тело. Казалось, комната и та обледенела. В голове у него царил полный кавардак. Слова Стихоплета и Чжоу уже заставили его осознать, что произошло с братом, с кем они были когда-то не разлей вода, и с женой, которую он любил больше жизни. Ему не хватало смелости додумывать дальше. От страха он всю ночь так и не сомкнул глаз.

На следующее утро Сун Ган в той же повязке обреченно брел по лючжэньским улицам. Он не знал, куда ему податься, но его ноги прекрасно знали — они и привели Сун Гана к офису Бритого Ли. Остановившись у входа, он совершенно не представлял, что ему делать дальше. Тут он увидел Мороженщика Вана, который бодро выбежал из здания проходной и радостно закричал:

— Сун Ган, ты вернулся!

Разбогатев, Мороженщик целыми днями шлялся по улицам, как настоящий бездельник. За пару лет это надоело ему до чертиков, и он стал на правах зама приходить в офис и торчать там в кабинете, не зная, чем себя занять, пока другие работали в поте лица. Через год и это занятие осточертело старому Мороженщику. Тогда он отважно объявил себя добровольцем, который смело отправится сидеть на проходной и смотреть за входом. Так, по крайней мере, появился шанс зацепиться языком с кем-нибудь из приходящих. Поскольку Мороженщик был как-никак одним из трех отцов-основателей фирмы, Писака Лю решил проявить должное уважение и отдал приказ разобрать прежнюю проходную. Вместо нее возвели ультрамодное нечто с большим залом для гостей, огромной спальней, вместительной кухней и гигантским туалетом. Все было обставлено с роскошью пятизвездного отеля. Летом помещение охлаждала сплит-система, а зимой оно отапливалось теплом земли. Итальянский диван, немецкая кровать, французские шкафы и огромный директорский стол с креслом — вся обстановка была круче некуда. Старый Ван пребывал на седьмом небе от счастья и домой к себе больше не возвращался — знай себе нахваливал Писаку Лю. Всякий раз, встречая его на проходной, он разливался соловьем, так что Писака приходил в неописуемый восторг. Больше всего старому Вану нравился японский роботизированный унитаз фирмы «ТОТО», который сам мыл задницу и сушил ее потом феном. А еще Писака Лю присобачил на крышу проходной пять разных спутниковых тарелок и сказал Мороженщику, что тот теперь сможет смотреть программы со всего мира: из тех стран, что зажиточней нашей и что победнее, и из тех, с кем у нас паритет. Так и вышло, что из проходной Мороженщика круглые сутки доносились разговоры на разных языках, как на заседании ООН.

А боевой товарищ Мороженщика Зубодер Юй тоже стал путешествовать по миру с новым размахом. И организованные туры, и поездки на свой страх и риск давно приелись. В каждой стране он немедленно нанимал себе переводчицу. Природные красоты и достопримечательности больше не трогали Зубодера — его интерес перекочевал на шествия и демонстрации. В десятках городов Европы и Америки он участвовал в разных выступлениях без особого разбору, хватаясь за все, что попадалось под руку. Если колонн демонстрантов было несколько, то Юй выбирал ту, где было больше народу. Он обучился кричать речевки на десяти с небольшим языках, и когда звонил Мороженщику, то нет-нет да и вставлял в разговор эту свою тарабарщину.

Мороженщик думал, что эти его выступления и демонстрации — считай, та же «Великая пролетарская культурная революция». Всякий раз, когда Зубодер объявлял ему по телефону, что собирается на очередное шествие в таком-то городе, старый Ван немедля звонил своему обожаемому Писаке и рассказывал тому, где в мире клокочет культурная революция.

Зубодер был ужасно недоволен такими измышлениями Мороженщика и нещадно ругал его на международной линии: «Эх ты, деревенщина, ни хрена не понимаешь, это ж политика». Потом Зубодер принимался объяснять, отчего он ударился в политику: «Вот говорят же: в тепле да сытости и о душе подумать можно. Поэтому я, как разбогател, политикой и занялся…»

Сперва Мороженщик не мог смириться с этой мыслью, но однажды на каком-то иностранном канале увидел в новостях Зубодера. Левая половина его лица промелькнула в толпе демонстрантов, и старый Ван остолбенел. С тех пор он страшно зауважал Юя. Когда тот позвонил Мороженщику, старый Ван рассказал ему, что видел его по иностранному каналу, и так разнервничался, что аж начал заикаться. Зубодер на другом конце провода тоже опешил от удивления и заухал, как филин. Потом он спросил Мороженщика, записал ли тот эти кадры на видео. Старый Ван сказал, что нет, и Зубодер вызверился на него, обозвав болваном, обсосом, тупицей и форменным мудаком! После этого Юй с горечью добавил, что самый его близкий друг, оказывается, не догадался записать на видео момент наивысшей славы честного Зубодера. Мороженщику стало ужасно стыдно, и он поклялся, что непременно станет впредь записывать подобные моменты. С тех пор телик Мороженщика стал неотступно следовать за Зубодером. Куда бы тот ни отправился, старый Ван настраивался на каналы этой страны и усердно искал трансляции народных выступлений, а отыскав, вперивал немигающий взгляд в экран, как кот, следящий за мышью. В руках его покоился пульт, всегда готовый включить запись.

Когда Мороженщик увидел у ворот Сун Гана, Зубодер как раз перелетал из Мадрида в Торонто, и потому Ван был временно избавлен от необходимости таращиться в телик. Заметив давно пропавшего с глаз Сун Гана, он тут же выскочил наружу и потащил его к себе в проходную. Там он усадил его на итальянский диван и начал вещать про всякие приключения Зубодера.

— Где он только смелости набрался, — вздохнул в конце старый Ван. — Ни слова по-ихнему, а везде разъезжает.

Сун Ган погрузился в беспамятство. Его снова скрутила боль под ложечкой, и глаза блуждали по комнате, не глядя на Мороженщика. Он не услышал ни слова из того, что тот сказал. Сун Ган знал, что Бритого Ли там нет, да и Линь Хун тоже, и никак не мог понять, что он сам там делает. Он молча просидел у Мороженщика полчаса, потом так же молча поднялся и вышел из шикарной проходной, а старый Ван все бежал за ним следом, не затыкаясь ни на минуту. У ворот Мороженщик остановился и сказал что-то еще, но Сун Ган его не услышал. Его глаза безо всякого выражения смотрели на лючжэньские улицы, а ноги тяжело топали в сторону дома.

Глава 47

Вернувшись в Лючжэнь, Сун Ган провел шесть дней тихо, как мышка. За это время он шесть раз готовил себе еду, но каждый день съедал всего по плошке риса. Он почти совсем не выходил из дому, разве что за продуктами. На улице ему встречались знакомые, и из их обмолвок он узнал, что же произошло между Бритым Ли и Линь Хун, но ему, казалось, это было глубоко фиолетово. Вечером седьмого дня Сун Ган достал семейный альбом, проглядел все их с женой совместные фото, вздохнул и захлопнул его. Потом он выудил снимок с матерью, отцом и двумя братьями: Бритым Ли и Сун Ганом. Эта черно-белая фотография уже успела пожелтеть. Сун Ган опять вздохнул, вложил карточку в альбом и упал на кровать, заливаясь слезами.

Через семь дней, прошедших, как в бреду, его сознание наконец прояснилось. Сун Ган живо представил себе все, что происходило между ним, Бритым Ли и Линь Хун двадцать лет назад, и понял, что Линь Хун не следовало тогда выходить за него замуж. Ей нужно было выбрать Бритого Ли. Едва эта мысль посетила Сун Гана, как на сердце у него стало легко и свободно, словно камень свалился.

На рассвете восьмого дня Сун Ган уселся за обеденный стол и принялся добросовестно строчить два письма: одно для Линь Хун, а другое — для Бритого Ли. Писалось трудно. Сун Ган совсем не был уверен, что писал без ошибок и не напутал ничего с иероглифами. Он с болью вспомнил себя двадцатилетнего. А ведь он так любил читать, так любил литературу — даже написал однажды рассказ, который нахваливал Бритый Ли. Прошли годы. Жизнь давила на него всем своим весом так, что Сун Ган еле успевал переводить дыхание. Он забросил чтение, и вот теперь обнаружил, что даже письмо написать не в состоянии.

Сун Ган запомнил все сомнительные иероглифы и, нацепив повязку, отправился в книжный магазин, чтоб свериться со словарем. Потом он вернулся домой и снова взялся за письма. Ему было жалко денег на словарь. Хотя Сун Ган и привез с собой тридцать тысяч юаней, он считал, что не смог обеспечить Линь Хун достойную жизнь, а потому в конце концов все деньги должны достаться ей. За несколько дней он успел сбегать в магазин с десяток раз. Продавцы, заметив его, начинали смеяться. Между собой они обсуждали Сун Гана. Говорили, что тот раньше был главным подменщиком, а теперь сделался главным ученым. Потом они стали звать его главным словарником. Сун Ган, слушая их треп, только улыбался и молча продолжал, свесив голову, искать в словаре нужные иероглифы. За пять дней непрерывной писанины, беготни в книжный магазин и правки он наконец управился с письмами. Потом переписал их набело. После этого Сун Ган с облегчением встал от стола, пошел на почту и купил там два конверта с марками. Он написал на конвертах адреса и имена, наклеил марки и вложил письма в нагрудный карман.

Тут Сун Ган почувствовал тугую боль под ложечкой, которая становилась все сильнее, словно бы там разошлись все швы. Он с опаской прислушивался к своим ощущениям. Потом Сун Ган медленно расстегнул рубашку и почувствовал, что майка уже насмерть приварилась к телу. Снимать ее было невыносимо, словно отдирать слой кожи. От боли его забила дрожь. Когда она начала потихоньку стихать, он вскинул руки и, опустив голову, увидел, что швы под грудью уже воспалились. Черные нитки, которыми были соединены края ран, туго стягивали красную, отечную кожу. Сун Ган вспомнил, что на шестой день после операции нужно было снять швы. Прошло уже тринадцать дней, и боль стала невыносимой.

Он встал, сходил за ножницами и, вооружившись зеркалом, собрался самостоятельно избавиться от швов. Сун Ган испугался, что ножницы могут быть грязными и прокалил их пять минут над огнем, а потом подождал еще минут десять, пока они не остыли. Потом он начал потихоньку обрезать нитки. Когда кусочки ниток усеяли лезвия, он почувствовал, как боль под ложечкой потихоньку затихает. Покончив со швами, Сун Ган внезапно ощутил, что все тело раскрылось, словно бы стало больше.

В сумерках он аккуратно завернул все деньги в старую газету и положил под подушку, оставив в кармане только десять юаней. Потом он достал ключ от дома и, внимательно поглядев на него, положил на стол. Надев повязку, он подошел ко входу, раскрыл дверь и оглядел напоследок собственную квартиру. Ему показалось, что она видится четко и ясно, а вот ключ на столе словно бы расплывается в тумане. Сун Ган тихо закрыл дверь. Постояв немного снаружи, он подумал, что раз ключ остался внутри, то назад ему дороги нет.

Сун Ган развернулся, перешел через улицу и нырнул в закусочную напротив. Он отродясь не пробовал тамошних пельменей с трубочкой и вот решил узнать, каковы они на вкус. Сун Ган огляделся по сторонам, но ни Чжоу, ни Сестренки Су, ни даже матери ее в закусочной не увидел. Сун Ган не знал, что Чжоу успел заразить своей страстью к корейским сериалам обеих женщин. С понедельника по пятницу вся семья торчала дома, самозабвенно уставившись в экран телевизора. Сун Ган застыл на мгновение у входа и увидел за кассой какую-то незнакомую девицу. Он подошел к кассе и, подумав немного, промямлил:

— И как едят эти?..

Девушка не поняла, что он хочет сказать, и спросила:

— Что значит как едят?

Сун Ган понял, что ошибся, но не смог сразу вспомнить, как надо сказать. Ткнув пальцем в упражняющихся с пельменями посетителей, он произнес:

— Ну, эти вот пельмени с трубочкой…

Посетители заржали.

— Ты в детстве титьку у мамки сосал? — спросил кто-то.

Сун Ган догадался, что над ним хотят поиздеваться, и неожиданно остроумно ответил:

— Мы все сосали.

— А как вырос, пельмени-то небось уплетал? — продолжал допытываться мужик.

— Все уплетали, — не сдавался Сун Ган.

— Ну ладно, — отозвался остряк, — щас я тебя научу: сперва соси, как титьку, изнутри бульон, а потом уплетай, как пельмень, что останется.

Посетители зашлись нечеловеческим хохотом. Даже девица за кассой невольно улыбнулась, но Сун Ган и не думал улыбаться. От собственных слов в голове у него прояснилось, и он сказал:

— Я имел в виду — почем пельмени?

Девица сообразила, что ему надо, взяла деньги и протянула чек. Сун Ган с чеком в руках продолжал стоять у кассы, пока она не попросила его выбрать столик и добавила, что пельмени как раз готовятся и нужно будет подождать минут десять. Сун Ган оглядел хохочущих посетителей и выбрал место от них подальше. Он замер с равнодушным взглядом, как школьник за партой, в ожидании заказа.

Когда пышущие жаром пельмени наконец появились, Сун Ган медленно освободился от повязки и, вставив трубочку в рот, принялся шумно высасывать из них бульон. Хохотавшая компания чуть не окочурилась со страха — бульон в пельменях был пусть и не крутой кипяток, но уж восемьдесят — девяносто градусов в нем было как пить дать, а Сун Ган сосал его как ни в чем не бывало, словно то была прохладная водичка. Покончив с первым пельменем, он принялся за второй, а потом и за третий. После этого Сун Ган вскинул голову и смерил взглядом пораженный народ. Он улыбнулся, и у них похолодело в кишках от этой улыбки, потому что то была улыбка ненормального. Сун Ган опустил голову и вложил в рот пельмень. Управившись со всеми тремя, он надел повязку и вышел из закусочной.

Солнце уже заваливалось за горизонт, и Сун Ган побрел по поселку ему навстречу. Он шел по улице совсем не так, как раньше. Высоко вскинув голову, Сун Ган глядел во все глаза по сторонам на пешеходов и магазины. Когда кто-нибудь окликал его по имени, он больше не хмыкал себе под нос, а приветливо махал в ответ. Проходя мимо прозрачных витрин, он останавливался и внимательно изучал выставленные товары. Многие лючжэньцы видели тем вечером Сун Гана. Потом куча народу вспоминала, что раньше он всегда словно спешил куда-то, зато в тот памятный вечер шел медленно, словно прогуливался, неспешно изучая вещи в витринах, оглядываясь вслед каждому прохожему и даже не обделив вниманием придорожные платаны. Перед одним музыкальным магазином он задержался минут на пять-шесть. Послушав две какие-то попсовые песенки, он пробурчал из-под повязки:

⇐ Предыдущая 37 38 39 40 414243 44 45 46 Следующая ⇒