Октябрь 1904 г. 12 страница

Навстрѣчу ему рвался сынъ благочиннаго.

Внѣ себя, безъ фуражки, съ всклокоченными волосами, онъ вырывался изъ рукъ Алексѣя и отталкивалъ отца, пытавшихся удержать его.

— Пустите! Пустите!!

Онъ кричалъ какимъ-то хрипящимъ шопотомъ:

— А! Негодяй! Врагъ народа!! Я положу на тебя позорное клеймо.

Онъ вырвался, наконецъ, и подбѣжалъ къ Широкозадову. Всталъ передъ нимъ, держа сжатые кулаки позади себя, готовясь сказать что-то острое, убивающее насмерть.

Но тутъ между нимъ и Широкозадовымъ метнулась и встала Александра Порфирьевна.

— Не надо!— властно сказала она.

Она пристально смотрѣла на него своимъ темнымъ взглядомъ.

— Дмитрій! Не надо... ради... нихъ!

И передъ лицомъ этой гнѣвной толпы народа, владѣвшаго душой ея, но грозящаго отцу, точно давая какую-то торжественную клятву, она произнесла безъ смущенія и безъ аффектаціи:

— Ради... моеи любви къ вамъ... Ради будущаго!

Онъ вспыхнулъ и отступилъ, удивленно и пристально смотря въ глаза ей.

Павлинька пыталась поднять раненаго мальчика на руки, пачкая ихъ кровью.

— Чего ты смотришь!— говорила она о. Ивану:— нести его надо! Скорѣй! Нести...

Онъ отстранилъ ее и легко поднялъ эту трепетавшую ношу. Что ему стоило, гиганту, поднять эту ношу? Онъ бы могъ поднять ее до облаковъ... но онъ не зналъ о томъ, какъ не зналъ другихъ облаковъ, кромѣ видимыхъ, да еще тѣхъ, о которыхъ говорится въ Апокалипсисѣ. Косматый, какъ левъ, багровый и возбужденный, онъ двинулся — и передъ нимъ разступились. Онъ шелъ какъ по тѣсному переулку. И точно траурныя тѣни бросила на толпу грозовая туча, наконець, одолѣвшая солнце. Какъ глухое негодованіе ворчалъ вдали громъ. Съ шелестомъ все дальше выросталъ впереди о. Ивана переулокъ, а позади него съ шумомъ смыкался, точно рушились тамъ гнилыя постройки. Точно въ себя не могла придти эта тысячная толпа передъ трагизмомъ случившагося, но уже что-то глухо ворчало въ ней, точно въ груди вулкана предъ изверженіемъ.

Послышались крики:

— Земскій! Земскій! Дорогу земскому!

Урядникъ скакалъ по толпѣ.

— Разступись! Разойдись!!

Отъ завода въ коляскѣ скакалъ земскій подъ эскортомъ заводскихъ служащихъ верхами.

И внезапно вся напряженность минуты вылилась въ бурѣ криковъ:

— Они убиваютъ насъ!!

Гдѣ-то кричалъ пьяный широкозадовецъ:

— Ага! Вотъ они... вотъ... Суда нѣтъ! Все взяли... убиваютъ! Суда нѣтъ... Ага! Они обираютъ, они грабятъ насъ!

Кто-то дико звалъ, точно ударялъ молотомъ:

— Бей ихъ!

О. Иванъ невольно остановился.

Все бѣжало, что могло бѣжать, задыхаясь отъ пыли, какъ вихрь крутившейся у трактира. Земскій скакалъ обратно. Лошадь урядника металась у избъ, между телѣгъ. Духовенство совалось туда и сюда, точно заплутавшись. Все, что не бѣжало, сцѣпилось въ огромный ревущій клубокъ, въ центрѣ котораго что-то кричало жалобно и отчаянно.

— Павлинька! Павлинька!— звалъ о. Иванъ. Откуда-то она метнулась къ нему...

— Что творится! Боже мой! Боже мой!

Изъ трактира неслись крики о помощи.

Надъ крышей его взметнулся языкъ пламени и задохся въ густомъ дыму, охватившемъ крышу... Изъ оконъ прыгали люди, летѣли столы, скамьи, стулья. Буфетчица съ плачемъ протискивала сундукъ въ окно, но онъ былъ широкъ и не пролѣзалъ. Гдѣ-то все ударялся молотъ:

— Бей ихъ! Жги ихъ, проклятыхъ!

Разгорался неистовый и стихійный бунтъ. Алексѣй стоялъ на крыльцѣ трактира и кричалъ:

— Братцы! Братцы! Что вы дѣлаете! Остановитесь! Пустите урядника! Вы губите себя! Зря, зря!

Онъ отчаянно взмахивалъ. руками, его щетинистая голова стала какъ у ежа отъ волненія.

— Братцы мои! Безсмысленно это! Перестаньте!

Къ нему тянулись сотни рукъ.

— Отдай намъ Широкозадова!

Алексѣй жегъ ихъ взглядомъ.

— Не отдамъ!!

— Отдай! Ты за одно съ нимъ... предатель!

— Заткни глотку! Не предатель я. Я васъ отъ васъ самихъ защищаю! Звѣри вы! То гнетесь, какъ рабы, то бушуете, какъ звѣри! Зачѣмъ вамъ Широкозадовъ? Ихъ сотни... онъ одинъ, што ли? Вмѣсто него тысячи придутъ... Онъ васъ нищими сдѣлалъ, а вы хотите еще и въ Сибирь идти! Развѣ такъ надо бороться? Разумно надо бороться, сообща... Онъ умомъ васъ бьетъ... Да у него одинъ умъ, а у васъ тысячи умовъ, милліоны умовъ... Рѣка умовъ! Пусть въ этой рѣкѣ онъ потонетъ.. И онъ потонетъ навсегда, а вы будете господами жизни! Не кричите же, разсуждайте, какъ разумные люди.

Голосъ его властно звучалъ надъ притихшей толпой.

XIV.

Въ полутемномъ кабинетѣ благочиннаго, гдѣ ставни были плотно прикрыты, сидѣлъ о. Иванъ надъ раненымъ мальчикомъ, лежавшимъ на обширномъ клеенчатомъ диванѣ. Въ головахъ стояла Павлинька.

Докторъ забинтовывалъ рану. Въ комнату прокрался о. Матвѣй.

— Ну, какъ? Въ себя пришелъ?— шепталъ онъ.

Ему не отвѣтили. О. Иванъ махнулъ на него рукой.

— Причастить бы надо!— шепталъ о. Матвѣй.

— Его нельзя тревожить!— тихо сказалъ докторъ.

— А какъ же! А вдругъ онъ умретъ безъ покаянія!— ужаснулся о. Матвѣй.

Докторъ сощурился на него и отвернулся.

— О. Иванъ! — сказалъ онъ: — попросите постороннихъ выйти изъ комнаты.

— Уйди, Матвѣй, уйди!

Онъ положилъ ему руку на спину и тихо поталкивалъ къ двери.

О. Матвѣй вышелъ съ обиженнымъ лицомъ. Вслѣдъ за нимъ вышла Павлинька.

— Какъ тебѣ не стыдно, Матвѣй!!

Она смотрѣла на него негодующими глазами.

— Я исполняю свой долгъ священника... мнѣ стыдиться нечего!.. Ты съ ума сошла!

— Ты безсердечный формалистъ... вотъ кто ты! У людей сердце готово разорваться... а ты снуешь съ мертвыми словами!

— Мертвыя слова... Да ты что такъ смотришь на меня... ровно чужая!

— Да я тебѣ и есть чужая... тысячу разъ чужая!

У ней сморщилось лицо точно отъ боли.

— Ненавижу я тебя!!

Онъ жалко и смущенно засмѣялся, потомъ вдругъ вспыхнулъ злобой.

— Ненавидишь!— сказалъ онъ ядовито:— а позволю себѣ спросить тебя, кого же ты изволишь любить?

Онъ намекалъ на псаломщика. Но онъ не ожидалъ отвѣта.

— Кого?— быстро обернулась Павлинька:— ты хочешь знать, кого? Хочешь? Я скажу тебѣ!

Они стояли на крыльцѣ.

Отъ проливного дождя въ лужахъ вздувались пузыри, шумъ ливня заглушалъ голоса. Дождь стучалъ въ крышу, туманомъ заволакивалъ улицу, брызги его доносились вѣтромъ въ лица супруговъ.

— Я люблю о. Ивана!— отважно сказала Павлинька.

О. Матвѣй смотрѣлъ на нее широко-открытыми глазами, какъ бы защищаясь рукой отъ словъ ея, но ничего не сказалъ. Онъ внезапно понялъ, что она сказала правду, ту правду, которую говорятъ, быть-можетъ, только разъ въ жизни такъ открыто, но говорятъ такъ, какъ она сказала... Онъ понялъ, что ушло что-то отъ него навсегда, и отчаянной пустоты между ними не прикрыть никакими словами. И къ удивленію Павлиньки, ожидавшей злобнаго взрыва, онъ только пролепеталъ:

— А онъ?

Она почему-то вспыхнула, но не отвела глазъ.

О. Матвѣй опустилъ голову.

Всѣ его злобныя, ядовитыя мысли точно покатились куда-то, въ зіяющую пропасть, мосты черезъ которую обрушились. Онъ чувствовалъ себя оскорбленнымъ и несчастнымъ и въ то же время не находилъ въ себѣ чувства возмущенія. Что-то жалкое расло въ немъ...

Онъ медленно взглянулъ на нее.

Да, да, она чужая! Она ушла отъ него на какую-то волю... и говоритъ, и смотритъ иначе... И ему показался темнымъ тотъ міръ, въ которомъ онъ остался безъ нея.

Онъ тихо опустился на крылечную ступеньку, уронивъ голову на руки, не замѣчая, что дождь мочитъ подрясникъ. Опустѣвшая ярмарка рисовалась сквозь туманъ дождя странными силуэтами неуклюжихъ балагановъ, поднятыхъ вверхъ оглобель, какихъ-то шестовъ, походившихъ на висѣлицы. Когда на мигъ разрывался туманъ ливня, точно распахивались полы гигантскаго савана, вдали виднѣлись клубы бѣлаго пара на мѣстѣ потушеннаго пожара. И какъ этотъ паръ, поднимались мысли изъ бездны души о. Матвѣя. Точно помимо его воли они сцѣплялись и расцѣплялись по привычнымъ ассоціаціямъ... "Развратился народъ современный! А! Священникъ.. у священника! Когда бывало такое!.." Но въ этихъ мысляхъ онъ уже не чувствовалъ силы.

Павлинька удивленно смотрѣла на сжавшуюся и мокнувшую фигуру мужа.

— Что жъ ты... подъ дождемъ-то сидишь?

Онъ не отвѣчалъ.

Ей стало жалко его.

— Матвѣй!— сказала она тихо:— отпусти меня.

Онъ долго молчалъ, потомъ сказалъ безъ всякаго выраженія:

— Куда?

— Не знаю... Отпусти! Ты видишь... не могу я! Можетъ-быть я... учиться поѣду.

И удивленная этою мыслью, не зная, откуда она пришла, она страстно повторила:

— Вѣдь я неученая... неученая. Не знаю я ничего! Во тьмѣ брожу...

— А деньги?— глухо сказалъ онъ.

Она уныло произнесла:

— Де-е-ньги...

Онъ медленно всталъ и попіелъ.

— Матвѣй!— вскричала она.

— Ну, что тебѣ? — вдругъ зло обернулся онъ: — не держу... ступай!.. Не держу я! Ступай... куда хочешь. Уходи! Задумала, такъ... зачѣмъ, зачѣмъ спрашиваешь? Зачѣмъ говоришь въ лицо... такое! Развѣ я...

Онъ пошелъ, но на порогѣ въ сѣни еще разъ обернулся и проговорилъ возбужденно:

— Развѣ я... подлецъ?!

На дворѣ темнѣло отъ черныхъ тучъ и ливня. О. Иванъ спрашивалъ доктора:

— Ну? Какъ?

— Ничего, ничего!— сказалъ докторъ,— все пойдетъ отлично! Хорошо, хорошо! Ребрышко подгуляло, да это ничего. Адамъ, какъ извѣстно, и безъ ребра отлично прожилъ...

Онъ, смѣясь, щурился на о. Ивана.

— Развѣ только... рай потерялъ? Адамъ-то... А? Такъ это не изъ-за ребра, а изъ-за яблока... Ну, ничего, ничего, теперь и этотъ малышъ вкусилъ яблока жизни... будетъ знать, гдѣ добро, гдѣ зло... Можетъ быть, и назадъ къ раю дорогу сыщетъ, когда вырастетъ...

Онъ хитро скалилъ свои мелкіе, бѣлые зубы... Въ комнату осторожно заглянулъ благочинный.

— Михаилъ Васильевичъ! Вы еще не свободны? Къ уряднику просятъ...

— А ну его къ чорту... не хочется!

— Бокъ у него поврежденъ, говорятъ...

— Ну, ну, сейчасъ.

Докторъ попросилъ о. Ивана посидѣть около больного, обѣщая вскорѣ вернуться.

О. Иванъ остался одинъ.

Въ комнатѣ господствовали сумракъ и тишина. Мальчикъ тихо дышалъ, временами слабо стоналъ и дѣлалъ движеніе руками. Тогда отецъ Иванъ придерживалъ ему руки и сидѣлъ неподвижно.

Въ ставни стучалъ дождь.

Точно прислушиваясь къ вѣтру и ливню, неподвижно стояли кресла, обитыя черной клеенкой. Казалось, на нихъ недавно сидѣли какіе-то люди, теперь ушедшіе. Съ полокъ шкафа смотрѣли корешки метрикъ, точно храня тайны мертвецовъ, и тисненые переплеты проповѣдей, будто замолчавшихъ въ испугѣ. Въ этой тишинѣ, все еще подъ бурей впечатлѣній, такъ неожиданно, такъ властно захватившихъ его въ свой кипящій водоворотъ, о. Иванъ вспоминалъ всѣ событія послѣднихъ дней, и въ свѣтѣ ихъ разсматривалъ свою жизнь. Что-то, сильнѣе его, поднималось въ душѣ его, что-то едва раскрывшее глаза и уже вразъ гигантски выросшее, еще вчера незнакомое ему, но уже сегодня съ нимъ отождествившееся. Это былъ онъ самъ, но онъ себя не узнавалъ, точно самъ отъ себя до сихъ поръ онъ былъ куда-то спрятанъ, хитро связанный мертвыми узлами. И опять человѣкъ и священникъ боролись въ немъ. Но уже священникъ едва показывалъ сквозь ставни блѣдное лицо свое и голосъ его заглушался шумомъ ливня.

— Иване! — говорилъ онъ: — Иване! Вспомни Іова, состязавшагося съ Богомъ! Въ силахъ ли спорить съ Всевѣдущимъ человѣческая логика. Онъ указалъ путь Левіаѳану, далъ морю берега его! Безумно море, рвущееся изъ береговъ своихъ. Онъ, гремящій въ тучахъ, уложитъ волны его въ прахъ бурей гнѣва Своего! Ибо Онъ далъ человѣку законы жизни, какъ морю берега его. Горе тебѣ, человѣче подзаконный, если главу свою гордо поднимешь къ небу, споря съ Всевршнимъ!

Но человѣкъ уже нервно и страстно разрывалъ мертвые узлы мысли.

— Споръ съ Всевышнимъ! Развѣ я спорю? Я просто дышу и думаю. Развѣ я и такъ мало боялся дышать полной грудью? Вотъ передъ Нимъ я... Кому я нуженъ? Кому я далъ хоть каплю счастья? Для чего я жилъ? Я всѣмъ чуждый... всѣмъ! Всѣ ищутъ чего-то въ жизни, борятся за что-то святое, что для нихъ дороже жизни... За что боролся я?.. Или за кого? Я шелъ по холодному міру, лишенному Бога, самъ холодный, точно сердце у меня вынуто... Кто вынулъ у меня сердце? Пусть съ тѣми споритъ Всевышній... а я не спорю! Я дохнулъ воздухъ бури, которая вѣетъ вокругъ меня... И ужъ не могу, не хочу дышать другимъ воздухомъ. Все вокругъ меня тянется къ какому-то свѣту, къ солнцу, ищетъ правды жизни... А я не знаю правды жизни... И мнѣ тяжело! И я не могу больше. Пусть не ставитъ мнѣ Всевышкій предѣловъ... Я не Левіаѳанъ, но я перешагну ихъ!!

Мальчикъ застоналъ.

Онъ нагнулся къ нему.

Тотъ разгорѣлся и тяжело дышалъ. Что-то безсвязное лепетали его губы. О. Иванъ чутко прислушивался къ его лепету, точно ожидалъ услышать что-то важное, что сразу объединитъ его мысли, какъ центръ, къ которому эти мысли сбѣгутся и, вспыхнувъ, освѣтятъ путь, по которому онъ долженъ идти. Что ему этотъ мальчикъ? Почему онъ такъ возмутился, такъ взволновался и не можетъ придти въ себя,— точно не этого мальчика ранили, а его самого но больному мѣсту изо всей силы ударили! И ужъ ему казалось, что вотъ этотъ маленькій, несчастный раненый мальчикъ долженъ объяснить ему что-то важное, безъ чего нельзя жить. Еще не раскрывшая лепестки свои душа глядѣла на него съ лихорадочныхъ щекъ, изъ-подъ рѣсницъ полузакрытыхъ глазъ. Кто-то милый смотрѣлъ на него съ этого лица, кто-то близкій, давно знакомый... Но онъ не узнавалъ — кто? И какая-то большая мысль томила о. Ивана, стремясь опредѣлиться въ словахъ... И не могла!

Когда пришелъ докторъ, онъ вышелъ въ залу.

Тутъ были все тѣ же лица, кромѣ земскаго и Широкозадова съ дочерью. Но уже не было прежняго оживленія, разговаривали сдержанно и смущенно, покачивая головами, выпивали молча и то больше для порядку. Точно тяжесть придавила домъ и вотъвотъ онъ обрушится! Благочинный то появлялся въ комнату, то уходилъ куда-то и опять возвращался, оглядывая всѣхъ круглыми, недоумѣвающими глазами, отъ взгляда которыхъ становилось жутко даже о. Ѳаворскому.

— Гдѣ Митя? Гдѣ Митя?— бормоталъ благочинный, ни къ кому не обращаясь.

И опять шелъ, шелъ куда-то...

Только дьяконъ Ивановскій былъ оживленнѣе другихъ. Онъ возбужденно сновалъ по комнатѣ и обращался то къ тому, то къ другому.

— Я это зналъ! Да, да.. я это предчувствовалъ. Имъ Назарова надо было отбить! Вотъ они и отбили! Да, да... Назаровъ коноводъ у нихъ, Назаровъ — главарь. Говорятъ, тутъ у нихъ... преступное общество! Да, да... велія развращенность! Я это зналъ!

Сикеровъ, молчаливо и грустно стоявшій у печи, хмуро взглянулъ на Ивановскаго.

— А куда ты вчера телеграмму посылалъ?

Ивановскій быстро и испуганно взмахнулъ руками.

— Какую телеграмму? Какую телеграмму?

Сикеровъ медленно отвернулся отъ него.

— То-то! Не въ этомъ бы домѣ тебѣ быть!.. Подлецъ ты!

И всѣ посмотрѣли на Ивановскаго исподлобья. Ивановскій смущенно занырялъ по комнатѣ, подбѣжалъ къ столу и заговорилъ, наливая водки:

— А не мѣшаетъ успокоить сердце, отцы и братіе? Какъ вы полагаете?

Ему никто не отвѣтилъ.

Дождь съ силою заколотилъ въ окна, точно по стекламъ забили чьи-то пальцы, о чемъ-то предупреждая. Тѣни, бросаемыя грозой, сѣрымъ сумракомъ ложились на лица. И никто не замѣчалъ, что рядомъ другія грозы клокотали въ человѣческихъ душахъ. О. Матвѣй, сжавшись въ комокъ, глубоко сидѣлъ въ креслѣ. О. Иванъ задумчиво стоялъ у окна и вглядывался въ трепещущій сумракъ ливня, точно на улицѣ, гонимыя вѣтромъ, безъ конца бѣжали привидѣнія ростомъ до невидимыхъ тучъ.

— Куда же, однако, могъ дѣваться Назаровъ?— прервалъ молчаніе о. Сильвестръ.

— Я знаю куда, я знаю!— метнулся Ивановскій:— кабы меня послушали, давно бы нашли! А теперь ужъ крышка... ушелъ! Теперь онъ давно за Поёмой, въ Колычевкѣ у раскольниковъ! А тамъ взятки гладки... найдутъ ему мѣстечко, куда схорониться! Эти колычевцы всѣ смотрятъ какъ заговорщики!

— Ну-у,— недовѣрчиво сказалъ о. Сильвестръ, не смотря на дьякона:— какъ онъ въ Колычевку-то попадетъ...

— Какъ?— засмѣялся Ивановскій,— а на лодочкѣ... очень просто!

О. Иванъ обернулся и посмотрѣлъ на дьякона.

— Я не даромъ на колокольнѣ былъ!— тараторилъ дьяконъ:— У меня глазъ зоркій, далеко видитъ! Видѣлъ лодочку, видѣлъ... И видѣлъ кто около лодочки былъ... Двухъ узналъ, а третьяго нѣтъ, да это не важно! Тогда мнѣ и невдомекъ, зачѣмъ лодочка... думалъ, думалъ... А теперь зна-а-ю!

И онъ веселыми глазами смотрѣлъ на о. Ивана.

У того точно молнія вспыхнула въ мозгу. Онъ моментально понялъ, зачѣмъ Алексѣй со студентомъ припасали лодку,— зачѣмъ было въ ней ружье и что они замышляли. Густо вспыхнувъ, онъ отвернулся къ окну.

— И все-то ты, дьяконъ, брешешь!— сказалъ о. Сильвестръ.

— Брешу? У меня свидѣтели есть! Вотъ спросите о. Ивана. О. Иванъ! Вѣдь это вы гуляли по лугу, у рѣчки?

О. Иванъ недружелюбно посмотрѣлъ на дьякона.

— Ну? Я гулялъ... Что же?

— Съ Димитрій Викторычемъ?

О. Иванъ нахмурился.

— Что тебѣ за дѣло, съ кѣмъ я гуляю?

— А лодочку вы вѣдь видѣли? Вы около нея стояли?...— какъ-то торжествующе кивая, тянулъ къ о. Ивану Ивановскій свое острое, точно клюющее лицо.

О. Иванъ растерянно осмотрѣлся. Всѣ глядѣли на него любопытно. Въ дверяхъ столовой стояла Павлинька и тоже смотрѣла на него безпокойнымъ и выжидающимъ взглядомъ. И во взглядѣ этомъ о. Иванъ прочелъ, что она знаетъ, что онъ видѣлъ лодку.

— Никакой я лодки не видалъ!— закричалъ онъ, страшно обозлившись и чувствуя, какъ кровь горячей волной ударила ему въ голову:— не было никакой лодки! И ступай ты отъ меня... къ чорту, шпіонъ!! Шпіонь въ другомъ мѣстѣ!!

Ивановскій подскочилъ и сжался, точно котъ передъ прыжкомъ.

— Что же вы ругаетесь!— уже грубо сказалъ онъ:— Такъ нельзя ругаться... Вы священникъ!

Что-то широкое охватило о. Ивана.

— Не священникъ я!!— дико вскрикнулъ онъ, поднявъ кулаки къ плечамъ, точно желая тутъ же сорвать съ себя подрясникъ:— не священникъ я больше! А ты уходи съ глазъ моихъ, предатель!!

Онъ двинулся къ нему, точно желая тутъ же раздавить его.

Духовенство бросилось и удержало о. Ивана.

Онъ кричалъ:

— Уберите отъ меня этого каналью! Я раздроблю его!!

Ивановскій испуганно скрылся въ прихожей и оттуда бормоталъ что-то трусливое и угрожающее. Сикеровъ подошелъ и захлопнулъ дверь въ прихожую. Надъ крышей глухо прокатился громъ и еще болѣе стемнѣло. Въ сгустившемся сумракѣ комнаты, въ то время, какъ шумъ ливня охватывалъ домъ, точно глухой прибой, о. Иванъ стоялъ среди волнующихся духовныхъ, почти крича на ихъ удивленные вопросы:

— Я рѣшилъ! Твердо рѣшилъ! Безповоротно! Ухожу! Довольно!!

—Что съ вами?!— волновались рясы и подрясники и колебались въ воздухѣ широкіе рукава:— Откуда это? Почему?

— Потому-что я пересталъ бояться думать! Прозябалъ, какъ черзь! Ползъ во мракѣ! Жилъ, какъ приказано, а не такъ, какъ должно жить... Довольно! Я и вамъ говорю: довольно! Развѣ вы не видите, что такъ жить нельзя больше... нельзя! Позорно! Жизнь уходитъ отъ насъ въ сіяющую даль... а мы стоимъ на мѣстѣ окаменѣлые, черною стѣною... сами не идемъ и мѣшаемъ идти другимъ! Накинули на жизнь цѣлую сѣть текстовъ, подложныхъ текстовъ, потому-что оправдываемъ произволъ тѣхъ, кто уродуетъ жизнь,— проповѣдуемъ терпѣніе тѣмъ, кто и безъ того достаточно терпѣлъ. Довольно! Всѣ вокругъ насъ ищутъ рая правды, рая справедливости, страстно борятся за свой идеалъ... А мы?! Довольно!!

— Да онъ съ ума сошелъ!— тихо сказалъ о. Сильвестръ.

О. Иванъ быстро обернулъ къ нему возбужденное лицо.

— Мы всѣ безумцы! Живемъ безсознательно,— мыслимъ навязанными мыслями... мыслями рабовъ!! Мы съ дѣтства обмануты и сами превратились въ обманщиковъ... Мы ранены, какъ тотъ мальчикъ...

Онъ вытянулъ руку по направленію къ кабинету.

— Съ дѣтства ранены... только незамѣтно! Въ умъ и въ сердце ранены! И эта рана превратилась въ постоянную язву, угнетающую духъ! Нѣтъ, нѣтъ! Вся жизнь должна измѣниться! Пусть живетъ, кто хочетъ, съ закрытыми глазами... Я не могу! Довольно!!

Онъ хватался руками за грудь, точно задыхался или пытался сорвать съ себя подрясникъ.

— Я хочу быть свободнымъ человѣкомъ, служить свободному Богу!

У крыльца пропѣлъ колокольчикъ.

Какіе-то гремящіе и стучащіе звуки заполнили корридоръ.

Въ распахнувшуюся дверь прихожей поспѣшною поступью вошелъ благочинный, изсиня-блѣдный, съ раскрытымъ ртомъ, изъ котораго вылетало свистящее дыханье. Онъ трясъ руками передъ грудью, желая что-то сказать.

— Жа... Жа... Жан...

Но не могъ выговорить слова.

Повернулся и, шатаясь, вышелъ.

Всѣ ахнули, двинулись за нимъ.

О. Иванъ прошелъ въ кабинетъ. Тамъ никого не было. Онъ наклонился къ мальчику. Тотъ смотрѣлъ расширенными, лихорадочными глазами.

— Мальчикъ! Тебѣ больно?

У того скривились губы.

— Больно!

И внезапно большая мысль, томившая о. Ивана, раскрылась.

— Больно! Всѣмъ... всѣмъ больно!! Больно... и тѣсно! Мучительно тѣсно! Больно сердцу! Тѣсно уму! Угнетенъ человѣкъ.

Точно безконечныя, залитыя утреннимъ солнцемъ равнины увидалъ онъ съ вершины горъ съ золотыми гребнями. Тамъ, внизу, мучаются, не зная, отъ чего, не уясняя смысла мученій; корчась, ползаютъ въ грязи долинъ; рвутъ на части другъ друга, не понимая смысла этой бойни, и среди роскоши цвѣтущей земли, среди богатствъ природы, бредутъ, какъ рабы, истерзанные плетьми, въ лохмотьяхъ нищеты, въ цѣпяхъ позора! А онъ вошелъ на гору и видитъ, и понимаетъ неправду этого просвѣтленнымъ взоромъ и долженъ крикнуть что-то, властное и сильное, такое, что гуломъ набата отозвалось бы въ сердцахъ! Что?.. Онъ еще не знаетъ, не знаетъ что... но онъ узнаетъ!!

Въ комнату метнулась Павлинька.

— Такъ это правда?! Скажи! Скажи! Повтори!

Она вся горѣла и трепетала отъ страшнаго внутренняго возбужденія. Точно черная дверь, въ которую она съ плачемъ долго стучалась, распахнулась передъ нею и она увидала міръ, ослѣпившій ее.

Онъ протянулъ ей руки.

— Правда!

И ужъ не зноемъ страсти вѣяло на него отъ нея, а яркимъ днемъ, полнымъ красокъ и жизни.

Больной мальчикъ удивленнымъ, блестящимъ лихорадкою взглядомъ смотрѣлъ на эти двѣ крѣпко слившіяся фигуры.

А за окномъ все разгоралась гроза.

Вѣтеръ съ шумомъ отпахнулъ ставню и, какъ зовущіе, крѣпкіе пальцы застучали въ стекла дождевыя капли, нарождаясь гдѣ-то въ грозовой мглѣ, гдѣ глухо и властно рокоталъ громъ и вспыхивали молніи, точно освѣщая невѣдомые пути въ безграничныя, влекущія дали...

Октябрь 1904 г.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 7 8 9 10 1112