Октябрь 1904 г. 6 страница

— Во-время гости, что голодному кости! — заговорилъ онъ.

Голосъ у него былъ высокій, съ властными нотами.

— А не во-время гость...— началъ о. Иванъ.

— Сытому десертъ! — засмѣялся старикъ, сверля о. Ивана и Павлиньку проницательнымъ, точно прыгающимъ взглядомъ:— не знаю, святой отецъ, ни васъ, ни вашей матушки... Но навѣрно люди хорошіе! Хе-хе! Сашокъ ко мнѣ только хоорошихъ людей приводитъ. Садитесь, милости просимъ... Спасибо, что посѣтили старика! Старикъ Широкозадовъ нонче не въ чести... ослабъ, отощалъ старикъ Широкозадовъ! Шемелой его! Нынче все крупные люди пошли... Помѣ-ѣ-щики... Землевла-дѣль-цы... фабри-ка-нты...

Онъ закашлялся отъ непонятнаго о.Ивану негодованія.

Тутъ изъ темнаго угла поднялась, точно черная тѣнь, неуклюжая широкая фигура Порфирія Широкозадова. Онъ мутнымъ взглядомъ смотрѣлъ на гостей, и лицо его ничего не выражало. Здороваясь, онъ протянулъ каждому свою толстую, пухлую руку съ короткими пальцами, странно холодную, и проговорилъ, обращаясь къ отцу:

— Прохладитесь, тятенька, съ гостями-то... Поговоримъ послѣ.

Тяжелымъ шагомъ своимъ, отъ котораго прыгала мебель и даже пошевелился архіерей на стѣнѣ, Широкозадовъ вышелъ изъ спальни. И по отдаленнымъ комнатамъ слышались его грузные шаги, точно тамъ ходилъ средневѣковой рыцарь въ полномъ вооруженіи.

Старикъ проводилъ его взглядомъ ненависти.

Видимо, каждое слово сына выводило его изъ себя.

— И чего онъ стучитъ, чего онъ стучитъ!— трясся старикъ:— гробъ мнѣ сколачиваетъ?!

— Такая походка, дѣдушка. Вы не волнуйтесь! — сказала Александра Порфирьевна, садясь съ нимъ рядомъ и тихо беря его за руку.

Она поцѣловала ему руку.

Старикъ сразу успокоился, и глаза его загорѣлись веселымъ огнемъ.

— Сашокъ! Сашокъ! — говорилъ онъ: — все изъ-за тебя дѣдушка воюетъ.

— Спасибо, дѣдушка, вы за меня горой! Я на васъ надѣюсь,— говорила она ласково:— небось, дѣдушка не выдастъ, я ужъ знаю!

Старикъ залился почти дѣтскимъ смѣхомъ.

— Вотъ у меня внучка какая? — выкинулъ онъ къ о. Ивану дрожащія, худыя руки, отчего распахнулся бухарскій халатъ, обнажая хрипло дышащую грудь:— Золотая моя внучка! Вся въ меня! Дочка моя! Широкозадовская кровь... мужичья! Крутая да ласковая! Вѣдь мы, Широкозадовы, изъ лапотниковъ... Умомъ въ люди вышли... а не нахрапомъ! Вотъ посмотрите-ка... на портретъ-то!

Старикъ указывалъ на большой масляный портретъ, изображавшій суроваго крестьянина съ рѣзкимъ, умнымъ лицомъ и характернымъ темнымъ взглядомъ.

— Землепашецъ-съ... родитель мой! Вотъ какъ! Я отъ родни не отказываюсь, не стыжусь низости происхожденія моего! Ибо какой человѣкъ отъ Господа Бога рожденъ сиволапымъ? И дворяне, и купцы, и крестьяне... изъ единой глины-съ! Умъ... вотъ главное! Умомъ челіовѣкъ отъ человѣка отличіе имѣетъ... а еще душою! И у котораго человѣка душа широкая, чистая и умъ острый — тотъ воистину князь и дворянинъ, хотя бы и былъ онъ по рожденію сиволапымъ...

Старикъ опять волновался, вытягивая худую шею.

— А вотъ хотя Порфирій и сынъ мой... не люблю!

— А меня любите, дѣдушка?— спросила Александра Порфирьевна, чтобы отвлечь старика.

Старикъ взялъ ее ладонями за уши, притянулъ къ себѣ и почти благоговѣйно поцѣловалъ.

— Ты моя единственная!— говорилъ онъ растроганно: — всѣ старика бросили... не любятъ старика! Ты одна... поняла меня! Поняла дѣдушку! Дѣдушка грѣшный человѣкъ... тать и преступникъ на землѣ сей... Но одно только дѣдушка знаетъ... Кровь и душу отдастъ за тебя!

У нея показались слезы на глазахъ.

— Милый дѣдушка! Почему ты сегодня такъ волнуешься?

Старикъ не отвѣтилъ и насторожился.

— Опять стучитъ! Опять стучитъ!

Изъ отдаленныхъ комнатъ наплывали шаги Широкозадова. Весь пустынный домъ, казалось, отзывался на нихъ, пугливо вздрагивая нежилымъ, холоднымъ нутромъ своимъ.

Дверь открылась, вошелъ Широкозадовъ.

— Тятенька, я раздумалъ!— заговорилъ онъ какимъ-то безразличнымъ голосомъ, не смотря ни на кого: — мнѣ завтра ѣхать въ Богдановку, на ярмарку. Договоримъ сейчасъ до конца... Благо, здѣсь и Александра и вотъ батюшка... Батюшка тоже можетъ слово благоразумія сказать.

Онъ тяжело, сопя, опустился въ кресло, слегка разставивъ ноги и уронивъ на колѣни свои толстыя руки.

— Александра! — сказалъ онъ: — ты свою затѣю не бросила?

— Какую затѣю?— взглянула она удивленно.

— Въ Питеръ учиться ѣхать...

Лицо у нея стало строгое, упорные глаза помутнѣли, какъ у отца.

— Я не измѣняю своихъ рѣшеній! — сказала она сухо.

— А если я... прикажу?!

— Я совершеннолѣтняя, и могу поступать самостоятельно! У меня есть цѣль въ жизни, и ничто не заставитъ меня свернуть съ моего пути!

Широкозадовъ забилъ по колѣнямъ короткими пальцами.

— А если я... прикажу?!— упорно и грубо повторилъ онъ: — мнѣ... наплевать на твое совершеннолѣтіе! Я отецъ! Я тебя воспиталъ... я отвѣчаю за тебя! Я знаю, что для тебя худо, и что хорошо! Смотри, дочь!.. Отецъ все видитъ! И такъ уже ты на худомъ пути...

— Что же это за худой путь мой?

— Знаю я... знаю! Каждый твой шагъ знаю! Зарѣчница! Думаешь, люди не замѣчаютъ, съ какою ты шушерой водишься! Мнѣ уже люди, власть имѣющіе, говорятъ... Конфузишь отца! Довольно!

Онъ притопнулъ ногой, отчего она вспыхнула.

— Довольно!!— повторилъ онъ:— кончила гимназію.. будетъ! Побаловалась! Для хорошей невѣсты этого довольно!

— Для невѣсты?— вскричала она:— что это значитъ?

— Удаловъ за сына сватаетъ! За старшаго сына. Удаловъ... коммерціи совѣтникъ! Фабрикантъ... Удаловъ... милліонеръ! Понимаешь?

Онъ сдѣлалъ руками жестъ, будто держалъ ими шаръ.

— Это въ руки счастье идетъ... огромное счастье! Довольно, дочь... довольно глупостей! Этого счастья упускать нельзя! Первая партія въ губерніи! Мы... какъ на гору взойдемъ! Широкозадовыхъ рукой не достанешь! Ты еще глупа, не умѣешь разсуждать! Царицей будешь! Все ползать будетъ у твоихъ ногъ, потому-что въ деньгахъ сила... Огромная сила! Власть! И чѣмъ больше ихъ,— тѣмъ больше власти! Огромной власти! У меня полъ-уѣзда въ рукахъ... Все тебѣ оставлю! Золотымъ кругомъ сдавишь все, царить будешь! За умъ только возьмись! Удаловъ — первый промышленникъ! У него губернаторъ въ рукахъ... въ гостяхъ бываетъ... Министра принималъ!

Онъ охватывалъ руками какія-то воображаемыя пространства.

— Блескъ! Царицей будешь! Въ брилліантахъ вся! Ты! Широкозадова! Удаловъ! Милліонеръ!! У него пріиски на Уралѣ, розсыпи: свои камни драгоцѣнные! Купайся въ нихъ!!

Александра Порфирьевна всплеснула руками и страстно вскричала въ гнѣвѣ:

— Да вы это что же? Торговать мной задумали?!

И она невольнымъ жестомъ оперлась на плечо дѣдушки.

Тотъ зло и ядовито смѣялся.

— Ничего, Сашокъ, ничего!— говорилъ онъ:— онъ идетъ прямо, какъ Широкозадовъ! Только онъ заплутался! Не впередъ идетъ, а назадъ... Навстрѣчу намъ! А потому, сынокъ, ужъ не обезсудь, мы съ тобой поборемся!

Онъ протягивалъ къ нему дрожащія руки.

— Я съ вами, тятенька, бороться не желаю!— опять глянулъ на него Широкозадовъ тяжелымъ взглядомъ:— не къ лицу это намъ! Я васъ убѣдить хочу! Стары вы-съ... и какъ бы изъ ума выжили, не понимаете интереса своего! А не вы ли сами меня когда-то вотъ точно такъ же женили! Худо ли вышло?

— Каюсь предъ Господомъ!— сказалъ старикъ, опуская голову, правда, сынокъ!.. Заслужилъ упрекъ этотъ! Другой я тогда былъ... Не понималъ! Умъ почиталъ, а сердцемъ пренебрегалъ... Вотъ и убилъ я въ тебѣ сердце... Виноватъ я! Ты мною созданъ, коршунъ... только не дамъ я тебѣ Сашка! Не дамъ, коршунъ! Отъ нея у меня... умъ просвѣтлѣлъ! Сашокъ пойдетъ своею дорогой... у золотого сердца, у соколинаго ума дорогъ плохихъ быть не можетъ...

— Вы съ ума сошли, тятенька!— всталъ Широкозадовъ.

Но старикъ уже кричалъ властнымъ широкозадовскимъ крикомъ:

— Я такъ хочу!!

Широкозадовъ вспыхнулъ.

— Такъ я же откажусь отъ нея! Лишу ее наслѣдства! Пусть, пусть идетъ... своей дорогой! Я знаю эти дороги! Это все Синайскій! Сынъ благочиннаго богдановскаго! Студенческія затѣи! Я знаю... Шуры-муры!

— Какъ вамъ не стыдно говорить такъ! — густо вспыхнула Александра Порфирьевна.— Если я... если я люблю его! Я не хочу скрывать! Я не скрываю! Я же вамъ объявляю: онъ женихъ мой!

— Вотъ, вотъ... вотъ!— указывалъ на нее отцу пальцемъ Порфирій Власычъ; — воспитали: пусть, пусть еще доучиваться ѣдетъ! Пусть! Только я повторяю: пусть не ждетъ ни копѣйки денегъ отъ меня на свои дурацкія затѣи!

— Деньги, деньги!— заговорила вдругъ быстро и порывисто Александра Порфирьевна: деньги! Ваши деньги! Мнѣ не надо вашихъ денегъ... оставьте ихъ себѣ! Не надо мнѣ! Буду въ трущобѣ жить, сама прокормлю себя своимъ трудомъ! Не надо мнѣ вашихъ денегъ!

Широкозадовъ густо побагровѣлъ.

— Да что мои деньги... воровскія, что ли!?

Тутъ всталъ на свои дрожащія ноги старикъ и, запахивая халатъ, заговорилъ зло и хрипло:

— Денегъ не дашь? Не надо! У старика Широкозадова найдется еще копѣечка про черный день... Найдется, сынокъ! А твоихъ не надо! Воровскіе, спрашиваешь? Я честной коммерціей зарабатывалъ деньги, а твои деньги — соки бѣдняковъ...

— Не надо, дѣдушка, не надо!— остановила его Александра Порфирьевна:— не надо такъ говорить!

Широкозадовъ смотрѣлъ удивленными и точно сонными глазами. Какъ будто и отца, и дочь онъ видѣлъ первый разъ и не узнавалъ ихъ, и ихъ рѣчи казались ему чуждыми и странными. Точно весь извѣстный ему міръ перевернулся передъ нимъ; всѣ фигуры и очертанія въ немъ были не тѣ, какими онъ привыкъ ихъ видѣть. Онъ помолчалъ, смотря мутнымъ взглядомъ на плачущую дочь и на отца, что-то шарившаго по стѣнѣ дрожащими и невѣрвыми руками. Круто повернувшись, онъ вышелъ и хлопнулъ дверью. Опять его шаги пугали старый домъ своей тяжестью.

— Стучи! Стучи!— хрипѣлъ старикъ, нашаривая на стѣнѣ сюртукъ и уходя за ширмы.— Сашокъ!— говорилъ онъ оттуда:— раскрой окно, крикни Гаврилѣ лошадь запречь.

— Куда вы хотите, дѣдушка?

— Молчи! Молчи! Поѣдемъ вмѣстѣ... къ Рудометову. Молчи, Сашокъ.

Онъ вышелъ изъ-за ширмъ, до комизма странный, жалкій въ своихъ узкихъ черныхъ брюкахъ и длиннополомъ сюртукѣ. Онъ напоминалъ изсохшую отъ безкормицы дрофу. Сѣдая, маленькая голова его тряслась на худой и тонкой шеѣ.

Когда, по отъѣздѣ Широкозадовыхъ, о. Иванъ съ Павлинькой проходили мимо фасада дома, имъ на минуту мелькнуло сквозь пыльныя окна лицо Широкозадова. Онъ проводилъ ихъ тупымъ и мутнымъ взглядомъ.

VII.

Кто не зналъ въ Старомірскѣ протоіерея Рудометова?

Массивный, съ грудью колесомъ, по которой, прикрывая ордена, распласталась густая, красивая, черная борода, съ рѣзкими чертами лица, съ выпуклыми черными глазами, онъ обладалъ при всемъ томъ медвѣжьимъ басомъ и рѣшительными манерами. Басъ его былъ поистинѣ великолѣпенъ!

Прихожане святодуховской церкви, приходя въ церковь въ недѣлю о. Рудометова, никогда не справлялись, кто служитъ: еще издали, съ паперти, слышны были изъ нѣдръ храма его, какъ бы изъ звѣриной клѣтки, воздыханія.

Рудометовъ былъ строгъ и настойчивъ. Считая себя за общественнаго дѣятеля, онъ никогда не придавалъ цѣны чужому мнѣнію. Его проповѣди звучали всегда угрозой гибели. Адъ онъ умѣлъ рисовать такими красками и такъ подробно, точно лично обошелъ всѣ его закоулки и видѣлъ Сатану лицомъ къ лицу. Говорили, что онъ напоминаетъ Саванароллу. Онъ первый поднялъ вопросъ на духовномъ съѣздѣ о необходимости отбирать дѣтей у сектантовъ.

— Отцы и бр-ратіе!— гремѣлъ онъ на весь съѣздъ:— если мы заключаемъ вора въ темницу, разбойника посылаемъ въ каторгу, прокаженнаго въ больницу, то какъ же подобало бы поступить съ сектантомъ, который есть воръ, ибо отъемлетъ у ребенка благодать крещенія,— разбойникъ, ибо убиваетъ его душу, прокаженный, ибо заражаетъ смрадомъ грѣха младенца! Но мы милосерды, какъ милосердъ Христосъ: оставляемъ на свободѣ преступника, ожидая его раскаянія, и лишь спасаемъ жертву его, исхищая изъ бездны грѣха родительскаго и пррародительскаго...

Борода его трепетала на груди, и глаза горѣли.

— Мы не полицейскіе!— замѣтилъ кто-то изъ молодыхъ батюшекъ.

Но Рудометовъ не сдался.

— Мы — полицейскіе Бога вышняго!— сказалъ онъ:— ибо стражи храма его и охранители стада его!

При всемъ томъ Рудометовъ состоялъ круннымъ пайщикомъ акціонернаго предпріятія по сбыту за границу джибаги и дубленыхъ кожъ "Пироговичъ и К°", почему мѣстные интеллигенты его звали:

— Буржуа въ рясѣ!

Когда о. Иванъ съ Павлинькой вошли въ свѣтлую залу, прекрасно обставленную, съ пальмовидными растеніями у оконъ,— портретами архіереевъ въ золоченыхъ рамахъ и зеркалами въ простѣнкахъ, тутъ господствовало оживленіе. Была именинница старшая дочь протоіерея, которая играла въ этотъ моментъ на піанино "Маршъ буровъ". Звуки піанино входили въ связь съ басовитымъ говоромъ духовныхъ и тѣми откашливаніями въ октаву, на которыя былъ способенъ только протодіаконъ Сѣверозападовъ, мужчина саженнаго роста, съ круглыми глазами и красной жилой на лбу отъ постояннаго напряженія. Его чаще всего можно было видѣть у стола съ выпивкой, гдѣ соревновалъ ему соборный дьяконъ Антиливановъ, черный и тучный, старавшійся даже въ манерахъ подражать протодіакону. Для этого онъ откашливался въ октаву, прислушиваясь, не звякнетъ ли стекло, рюмку выбиралъ самую большую и, обводя присутствующихъ строгимъ взглядомъ, опрокидывалъ рюмку такъ, будто проглатывалъ. Съ нимъ чокались два иподіакона, его почитатели, очень похожіе другъ на друга, оба кудрявые, оба — теноры, одинъ Павловскій, другой Петропавловскій. Они подмигивали другъ другу и напѣвали вполголоса передъ выпивкой:

Вотъ и рѣчка, вотъ и мостъ,—

Черезъ рѣчку перевозъ...

Кто бы рюмочку поднесъ,

Мы бы вы-ыпили!

— Х-ха-а!— сочувственно смѣялся протодьяконъ. И гдѣ-то ему отзывалось стекло.

Псаломщикъ Рудометовъ разглаживалъ горстью усы и говорилъ протодіакону:

— А ну-ка и я такъ попробую!... Х-х-ха-а!!

Но у него не выходило.

По залѣ прохаживалось нѣсколько духовныхъ.

О. Матвѣй сидѣлъ вблизи піанино, дѣлая видъ, что прислушивается со вниманіемъ къ музыкѣ. Но лицо у него было озабоченное. Увидавъ о. Ивана съ Павлинькой, онъ расцвѣлъ и пошелъ къ нимъ навстрѣчу.

— Ну, вотъ, получай свою попадью!— сказалъ ему о. Иванъ.

И тотчасъ отошелъ въ сторону, наблюдая издали за супругами, вставшими къ окну, отмѣчая, что отецъ Матвѣй слишкомъ сильно жестикулируетъ, а лицо Павлиньки слишкомъ холодно. И что-то непріятное шло у него по сердцу, когда онъ видѣлъ ихъ вмѣстѣ. Онъ принималъ это чувство за негодованіе на о. Матвѣя. "Не ему бы..." шепталъ онъ, не понимая точно смысла этого выраженія.

Близъ него разговаривали Чугунниковъ и Пироговичъ.

Чугунниковъ былъ апоплектическаго тѣлосложенія. Изъ рыжей бороды смотрѣло красное лицо съ отдувающимися щеками.

— Ф-фу-у!— шумно вздыхалъ Чугунниковъ, напоминая человѣка, только что воротившагося изъ бани.— По нонѣшнимъ временамъ газету издавать... чижало-съ! Ты коммерсантъ, ты гласный думы, ты членъ благотворительнаго общества, ты въ банкѣ членъ совѣта... Про кого не напиши, всякъ тебѣ пріятель, и всякъ обижается...

Пироговичъ мягко смѣялся.

Онъ весь былъ мягкій, гибкій, изящный и вѣжливый, съ наклонностью къ полнотѣ, еще не портившей наружность, съ холенымъ бритымъ лицомъ, золотистыми усами и смѣющимися глазами, въ которыхъ блестѣли умъ и хитрость.

— А вы бы поставили дѣло такъ, Акиндинъ Захарычъ!— сказалъ онъ:— обсуждали всякое явленіе вообще, не касаясь частностей. "Вообще" все можно обсуждать! Это ни къ чему не обязываетъ и никого не задѣваетъ...

— Стараюсь! Да вѣдь... сотрудники!

И Чугунниковъ тяжело вздохнулъ.

— Ф-ф-у-у...

Къ о. Ивану подошла Александра Порфирьевна.

— А знаете, зачѣмъ дѣдушка сюда пріѣхалъ?— сказала она, сіяя:— онъ хочетъ взять свои деньги изъ предпріятія и отдать мнѣ!

Она, кажется, готова была бить въ ладоши и прыгать.

— А денегъ-то мно-ого!

— При чемъ же тутъ Рудометовъ?— удивился отецъ Иванъ.

— Вотъ тебѣ разъ? Да у него же и небесная, и земная торговля въ рукахъ! Вѣдь около прежнихъ-то безсребренниковъ давно уже хорошее серебряное дѣло завелось... Сидятъ теперь въ кабинетѣ,— кивнула она головой къ двери:— счета разсматриваютъ...

— Небесные?— улыбнулся ей о. Иванъ.

Она дружелюбно засмѣялась:

— Пойдемте-ка, послушаемъ, вотъ тутъ споръ интересный.

Они подошли къ дивану.

Народу тутъ собралось много.

На диванѣ сидѣлъ маленькій, сѣденькій ключарь, добродушно похохатывающій; рядомъ съ нимъ о. Клавдій изъ градотроицкой церкви, тучный, съ умнымъ, строгимъ лицомъ, не въ мѣру обросшимъ бородою цвѣта овечьей шерсти.

Тутъ же стояли и сидѣли: сынъ Рудометова, семинаристъ пятаго класса, высокій, худой, съ рѣшительнымъ лицомъ; сынъ о. Клавдія, тучный и бѣлый, съ холеной физіономіей; нѣсколько батюшекъ, необыкновенно молчаливыхъ, и студентъ Удаловъ.

Удаловъ что-то энергично говорилъ.

Это былъ болѣзненный юноша, страшно худой, съ синеватымъ цвѣтомъ угрястаго лица. Онъ не выпускалъ изъ рукъ папиросы.

— Такъ говорить,— разсуждалъ онъ настойчиво,— значитъ, зарывать голову въ небесные пески, по выраженію Ницше! Съ насъ довольно этихъ песковъ, господа! Намъ нужно устраивать наше безпризорное земное жилище, въ которомъ мы всѣ задыхаемся. Нашу прекрасную землю, которую мы же обратили въ юдоль слезъ и мученій.

— Это не отъ насъ!— сказалъ о. Клавдій:— не мы ее такъ устроили!

— Знаю!

— Вотъ видите! И вы съ этимъ согласны! Вы только встаньте на правильную точку зрѣнія: развѣ вы вѣчный житель земли? Не лежитъ ли ваше отечество тамъ, гдѣ вашъ заблуждающійся разумъ видитъ только ницшеанскіе пески?

— Я не стороннцкъ православной точки зрѣнія.

— Почему же православной? позвольте? Это вообще религіозная точка зрѣнія, понятная и обязательная для каждаго человѣка, вѣрящаго, что онъ не червь минутный, а вѣчный гражданинъ неба! И тогда земля есть только суровая школа для будущихъ гражданъ неба! Вотъ вамъ отсюда понятны всѣ слезы и мученія, законны испытанія и бѣды!

— И торговля джибагой?— сказалъ семинаристъ Рудометовъ, не улыбаясь.

Всѣ засмѣялись.

— Нужно же поддерживать существованіе!— снисходительно улыбнулся о. Клавдій.

— Для испытаній?— такъ же хладнокровно сказалъ семинаристъ:— тогда не лучше ли раздать имѣніе и идти побираться, существованіе-то и этимъ можно поддержать, а бѣдъ и мученій прибавилось бы... И Христу пріятно!

— Кривотолки вы, господа,— слегка оскорбился о. Клавдій:— и софисты! Вообще нынѣшняя молодежь— софисты! Ищутъ новыхъ путей, ищутъ новыхъ истинъ, тогда какъ есть одна только Истина, премірная и вѣчная, и одинъ къ ней путь... Эта Истина непостижима для ума гордаго! Ее величайшіе философскіе умы старались понять, опредѣлить,— и не могли! А она сама открываетъ себя смиренному сердцу! Повторяю, это не есть спеціально православная точка зрѣнія: это точка зрѣнія религіозно-философская вообще! Что касается православія, то поскольку оно есть человѣческое учрежденіе, оно закаменѣло, и я самъ ищу въ немъ новыхъ путей, новыхъ согласованій съ Божественной Волей...

— Лжеумствуешь, новоявленный еретиче!— смѣялся ключарь:— въ пути лукавы уклоняешься...

— Почему же? Многіе вопросы церковной практики, вопросы брака какъ свѣтскихъ людей, такъ и духовныхъ, вопросъ о свободѣ религіозной совѣсти, наконецъ, вообще вопросъ объ отношеніи церкви къ государству... Все это назрѣвшіе вопросы.. и такихъ много! Они требуютъ пересмотра и разрѣшенія въ духѣ справедливости, въ духѣ новыхъ требованій жизни!

— Въ этомъ я совершенно согласенъ съ папашей!— сказалъ студентъ. уперевшись въ спинку стула и раскачиваясь:— устраивать жизнъ нужно, это несомнѣнно. Въ ней много недочетовъ. Но нельзя забывать изъ-за случайныхъ нуждъ земного вѣчныхъ, коренныхъ вопросовъ существованія. Нельзя рыться въ земной пыли и тѣмъ удовлетворяться. Нужно обращать свой взоръ къ небу, къ звѣздамъ... Только тамъ горятъ, сверкая, путеводныя искры, въ томъ мірѣ мистическихъ тайнъ.

— Намъ съ вами не по пути!— сказалъ семинаристъ:— до свиданья!

Всѣ захохотали, а Александра Порфирьевна забила въ ладоши:

— Браво, браво, браво!

Удаловъ стряхнулъ пепелъ въ стоявшую на столѣ золоченую пепельницу.

Онъ былъ серьезенъ и немного мраченъ

— Граждане неба!— сказалъ онъ, кривя губы:— да если есть такое небо, то насъ первыхъ туда не пустятъ! Потому что мы лжецы! Мы разсказываемъ сказки больному ребенку, чтобы отогнать отъ него привидѣніе, которое и есть мы сами!

— Что за парадоксъ!— вскричалъ студентъ.

— Не парадоксъ,— истина! У насъ есть прекрасное отечество,— земля! Что мы изъ нея сдѣлали? Ахъ, простите, о. протоіерей! Не мы сдѣлали, говорите вы. Знаю! Но вы же сами называете землю школой, хотя отождествляете школу съ тюрьмой! И ужъ мы-то, мы прошли достаточно эту школу, чтобы понимать причины и слезъ, и мученій... Теперь корни у дерева жизни обнажены трудами лучшихъ людей. И корни эти гнилы! И гниль эта изучена подъ микроскопомъ. Гниль нездоровой наслѣдственности...

Онъ болѣзненно кривилъ губы.

— Проклятой наслѣдственности, приводящей къ гибели дѣтей! Гниль общественныхъ учрежденій, гдѣ процвѣтаетъ рабство во всѣхъ формахъ, гдѣ рабовладѣльцы утѣшаютъ рабовъ сказками о "небесныхъ пескахъ", сами задыхаясь въ зловонномъ воздухѣ рабства...Нѣтъ!мНужно забыть о пескахъ! Нужно оздоровить землю, нужно вспахать ее и засѣять зернами справедливости, истины, знанія, чтобы создать на ней царство красоты, которому позавидовало бы само Божество ваше!

Въ это время въ двери поспѣшно вышелъ протоіерей Рудометовъ, громко разговаривая со старикомъ Широкозадовымъ.

Всѣ поднялись и двинулись навстрѣчу протоіерею.

У того лицо было озабочено.

— Здравствуйте, здравствуйте, господа!— говорилъ онъ:— благодарю, благодарю!— отвѣчалъ онъ на поздравленія съ именинницей:— ужъ вы меня извините! Я сейчасъ только на минутку урвался со съѣзда и сейчасъ опять туда! Тороплюсь! Тороплюсь! Пожалуйте, господа, въ столовую... закусить, чѣмъ Богъ послалъ... А меня извините, ѣду!

Большинство двинулось къ столовой, откуда выходила нарядно одѣтая попадья, подъ стать протоіерею, дебелая и солидная.

Протоіерей подозвалъ жестомъ Чугунникова.и Пироговича.

— Чудакъ-то! — указалъ онъ на Широкозадова:— деньги требуетъ... а! Ха-ха! Ну, чего же... Отдамъ! Время выбралъ, нечего сказать!

— Сейчасъ кризисъ, Власъ Игнатьевичъ! — мягко сказалъ Пироговичъ.

Широкозадовъ шутливо отмахивался.

— Не пугай ты меня этими словами! Старъ я для нихъ! А вотъ нужны деньги, и подай! Больше я ничего не знаю! Будетъ! Старъ я для торговой операціи...

— Ф-фу-у!— отдулся Чугунниковъ:— но вѣдь не въ банкъ же вы ихъ положите! Тамъ развѣ такой процентъ...

— Спрячу въ чулокъ да сяду на него!— смѣялся Широкозадовъ:— а помирать буду, съ медомъ съѣмъ... А то возьму,— да гимназію построю.

Чугунниковъ удивленно посмотрѣлъ на него и сказалъ:

— Ф-фу-у!

Широкозадовъ позвалъ Александру Порфирьевну и распрощался.

Въ это время псаломщикъ Рудометовъ крадучись подошелъ къ Павлѣ Григорьевнѣ. О. Иванъ строгимъ взглядомъ наблюдалъ за ними, не замѣчая, что краска облила ему лицо. Павла Григорьевна сказала что-то рѣзкое Рудометову и отвернулась. Тутъ она поймала взглядъ о. Ивана, покраснѣла, улыбнулась и подошла къ нему.

— Что мы тутъ будемъ дѣлать? Скучно... То же здѣсь, что и вездѣ... Тоска!

— Что тебѣ сказалъ Рудометовъ? — спросилъ о. Иванъ хмуро.

— Что такое?

Она лукаво посмотрѣла на него.

— Какой ты... ревнивый! Я не знала!

Онъ вспыхнулъ и взглянулъ на нее строго.

— Не говори глупостей! Какъ не стыдно.

Вечеромъ, возвратясь отъ Рудометова, они пошли въ садъ вдвоемъ, потому что о. Матвѣй отказался.

Еще солнце было надъ горизонтомъ, а ужъ въ садикѣ передъ рестораномъ дефилировала публика; съ балкона ресторана неслись звуки марша. Внутри вокзала хлопали пробки, слышался хохотъ и звонъ стакановъ. Гдѣ-то глухо стучали билліардные шары. Воздухомъ доносило запахъ пива и кухни. Всѣ смотрѣли, посмѣиваясь и перешептываясь, на высокую фигиру священника. О. Иванъ чувствовалъ себя неловко.

— Пойдемъ-ка лучше... гдѣ поглуше!

Въ глухой аллеѣ Павлинька взяла его подъ руку.

Они вышли къ откосу и сѣли на зеленую скамейку.

Внизу серебрилась рѣка, къ нимъ доносился свѣжій запахъ воды. По рѣкѣ сновали лодки. На одной изъ нихъ играла гармоника. За рѣкой темнѣло Зарѣчъе. Солнце садилось позади зарѣчья, и потому всѣ постройки его, заводы и трубы фабрикъ казались черными сквозь красноватую дымку заката. На фабрикахъ уже зажглись огни,— тамъ еще происходила работа.

— Помирились?— спросилъ о. Иванъ Павлиньку.

Она слегка коснулась его плечомъ.

— Какой ты чудакъ!— произнесла она съ грустью:— вѣдь мы и не ругались.

— Такъ стало-быть... ты поѣдешь?

Она помолчала.

— Не отравляй ты мнѣ вечера! Посмотри... какъ хорошо тутъ! Забыться хочется! Посмотри! Какія нѣжныя краски! Ахъ, зачѣмъ я не художница! Я бы рисовала... Смыслъ въ жизни былъ бы!

— А какой смыслъ жизни въ рисованьи?

— Не знаю... А какой смыслъ въ теперешней жизни?

Басовитый заводскій гудокъ поплылъ въ воздухѣ.

Гдѣ-то кончали работу. Ему отозвались здѣсь и тамъ скрипучіе или тонкоголосые гудки, словно фабрики перекликались.

— Живешь день за день...— сказалъ о. Иванъ, задумчиво наблюдая, какъ солнце опускается въ багровый туманъ:— для чего живешь...

Она ласково нагнулась и заглянула ему въ лицо.

— И ты?..

Съ балкона долетѣли звуки трубы: — тру-ту-ту-ту-ту...

Солнце коснулось горизонта и день побагровѣлъ, точно сонное лицо. Черныя трубы отпечатались на дискѣ солнца и точно выросли. По балкону будто отплясывали боги изъ "Орфея въ аду":— "мы пойдемъ — пойдемъ мы"... О. Иванъ съ Павлинькой опять вмѣшались въ толпу. Когда они проходили мимо дверей вокзала, съ бѣлыхъ его ступенекъ кого-то выводили подъ руки.

— Смотри!— сказала Павлинька:— самъ Удаловъ!

Это былъ низкорослый, широкоплечій, тучный старикъ съ бычачьимъ, пьянымъ лицомъ. Его осторожно поддерживали подъ руку съ одной стороны офиціантъ, съ другой — самъ хозяинъ вокзальнаго ресторана г. Шикъ. Удаловъ ломался, кобенился и хрипѣлъ:

— Я царь... я Богъ!..

— Фаэтонъ!! Малшикъ! Живѣй!— шепталъ другому офиціанту m-r Шикъ.

Офиціантъ стрѣлою летѣлъ къ выходу и тамъ кричалъ:

— Удаловскій кучеръ! Лошадей!

Публика разступалась передъ этимъ торжественнымъ шествіемъ.

Удаловъ хрипѣлъ, почти на рукахъ увлекаемый къ выходу и шурша по песку отяжелѣлыми ногами:

— Я че-е-рвь...

Боги кончили свой бѣгъ.

Музыка смолкла.

Въ тотъ же моментъ изъ-за рѣки донеслись звуки хорового пѣнія. Что-то торжественное, величавое поплыло въ воздухѣ, точно невѣдомый гимнъ возяикъ откуда-то изъ таинственной глубины и поднимался выше и выше, все охватывая собой. Удалова забыли. Всѣ изъ садика бросились къ откосу. Даже г. Шикъ и офиціанты бѣжали вслѣдъ за публикой. Видно было, какъ за оградою сада извозчики встали на козлы, освѣщенные зарей, и смотрѣли въ ту же сторону, куда, жестикулируя, указывали бѣгущіе люди.

Заря охватила полнеба точно заревомъ.

На ея багровомъ фонѣ чернѣли рѣзко силуэты трубъ гигантскихъ фабрикъ и заводовъ Зарѣчья. Улицы Зарѣчья были полны. Точно черные гномы, угрожая землѣ, вышли изъ невѣдомыхъ трещинъ и шумною, плотною толпой медленнымъ потокомъ заполняли улицы съ колеблющимися въ воздухѣ знаменами. И точно изъ одной гигантской груди лились смѣлые звуки торжествующаго гимна.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒