Октябрь 1904 г. 8 страница

Потомъ она исчезла.

Только скользящая, вздрагивающая веревка говорила безмолвнымъ языкомъ своимъ, что онъ плыветъ, и всѣ напряженно смотрѣли на нее, слѣдили за ея трепетнымъ движеньемъ.

Страшная тишина наступила вдругъ въ небѣ и на паромѣ. Вѣтеръ спалъ, громъ стихъ, только дождь шумѣлъ...

Веревка безпомощно повисла.

Десятки глазъ смотрѣли на нее, раскрываясь все шире, съ ужасомъ, съ отчаяніемъ, съ мольбою, съ надеждой... Трескучій раскатъ грома не вывелъ никого изъ неподвижности, точно тутъ столпились мертвецы, и только вновь налетѣвшій ураганъ трепалъ одежду, волосы, бороды и шали.

Внезапно веревка вздрогнула, вышла изъ воды, натянулась,— ослабла, опять натянулась, какъ струна. Алексѣй ловко накинулъ ее на столбъ. Паромъ вздрогнулъ, закачался, будто покорно вздохнулъ и, медленно повернувшись, тихо сталъ приближаться къ берегу!

...Когда всѣ съѣхали на берегъ, о. Иванъ, съ трудомъ залѣзшій въ мокрый подрясникъ, сказалъ слегка въ октаву:

— Хорошо бы теперь разогрѣться, братіе! Есть, что ли, водчонка-то, ребята?

Вмигъ отъ возовъ протянулись бабьи руки съ бутылками. Какъ по волшебству, отогнулись полы, и изъ мужичьихъ кармановъ повылѣзли сотки и двухсотки.

— Эге! Да вы народъ запасливый!

— Батюшка! Для тебя-то! Господи!

— Ро-дно-й!!

— Ладно, ладно! Закуски-то давайте! Бабы! Нѣтъ-ли сушки какой?

И онъ покосился на о. Матвѣя, дрожащаго и жалкаго...

— Хочешь разогрѣться?

— Никогда я этой дряни не пивалъ!— стоналъ о. Матвѣй:— скорѣе бы до тепла куда, это лучше...

— А я выпью!— сказала попадья, тряхнувъ головой.

Она подошла къ о. Ивану, вызывающе и восторженно смотря въ лицо ему.

— Молодецъ, попадья!— одобрилъ о. Иванъ:— это полезно... кровь полируетъ! Только рюмки нѣтъ, ужъ извини!

— А я и... изъ горлышка!

Она взяла двухсотку, подняла ее, какъ рюмку, и сказала неестественно-повышеннымъ голосомъ, поблѣднѣвъ и смотря въ лицо о. Ивана горящими глазами.

— За героевъ... и за все геройское въ жизни!

И, отхлебнувъ водки, до слезъ закашлялась.

Не спѣша, запрокинувъ голову, булькая, о. Иванъ перелилъ въ себя содержимое полбутылки, утеръ бороду, крякнулъ и сказалъ:

— Ловко! А теперь лѣшаго попугаемъ, чтобы не баловался другой разъ.

При смѣхѣ мужиковъ онъ обернулся къ бурлящей рѣкѣ и, покрывая голосъ бури, заоралъ:

— О-го-го-го-го-го-го-о-о...

IX.

Изъ оконъ благочинническаго дома лились потоки свѣта, тусклыми пятнами играя въ уличной слякоти. Домъ гудѣлъ, какъ пчелиный улей. Но возбужденный и шумный разговоръ въ залѣ тотчасъ смолкъ, какъ только показался о. Иванъ съ компаніей. Лишь въ сосѣдней комнатѣ еще гремѣлъ кто-то съ басистымъ хохотомъ:

— Она-а, доложу я вамъ... хо-ххо! Бабенка во-острая!

Быстрая женская рѣчь врѣзывалась въ этотъ смѣхъ:

— Ужъ вспомните, вспомните мои слова, что я говорила... Отъ крестовской матушки не ждите добраго, я говорила!

И точно подъ полъ провалились хохотъ и рѣчь. Старый сѣдой благочинный съ смущенной улыбкой подходилъ къ гостямъ.

— А! Отче Иване! и отче Матвѣе! И вкупѣ съ матушкой! Радъ васъ видѣть! Радъ, радъ!

Онъ жалъ имъ руки и лобызался.

— Милости прошу къ моему шалашу. Дождикъ-то засталъ? Промочило, небось? Пожалуйте просушиться...

— Околъ змія зеленаго?

— Да ужъ тамъ какой понравится! Всѣхъ цвѣтовъ есть...

О. Иванъ объяснилъ наскоро благочинному дорожное приключеніе и попросилъ сухой подрясникъ. Немедленно откуда-то прибылъ благочинническій подрясникъ, прихожую затворили и при общемъ смѣхѣ переодѣли о. Ивана съ церемоніями, какъ владыку, причемъ подрясяикъ оказался тѣсенъ, коротокъ и трещалъ при каждомъ движеніи. Потомъ торжественно открыли дверь и повели о. Ивана подъ руки къ столу, смѣясь и крича:

— Дорогу Моисею, изъ пучины спасшемуся!

А дьяконъ Сикеровъ пѣлъ:

Мо-оря Чермнаго пу-чи-и-ну...

Смущеніе быстро прошло.

По комнатамъ возобновлялся шумный говоръ.

Болѣе всего публики толпилось у стола съ выпивкой. Здѣсь солидно крякали, подмыгивали другъ другу на бутылки, чокались, острили, потомъ, прожевывая закуску и отирая усы обширными платками, проходили въ столовую, къ чайному столу, чтобы вмѣшаться въ бойкій говоръ матушекъ, или окружали карточный столъ въ одномъ изъ угловъ залы, за которымъ въ облакахъ дыма виднѣлась тучная фигура духовнаго слѣдователя о. Ѳаворскаго, учителя Зигзагинскаго и двухъ батюшекъ незначительнаго вида. Ѳаворскій, съ круглымъ женскимъ лицомъ, едва поросшимъ растительностью, съ зобомъ и одышкой, былъ такъ рыхло-тученъ, что остряки про него говорили, будто благодать на немъ почиваетъ, какъ водянка. Онъ часто острилъ, выдумывая необыкновенныя названія для картъ, хрипло смѣялся собственнымъ остротамъ, отчего ордена на груди его прыгали. И какъ только онъ начиналъ смѣяться, у публики, окружающей столъ, расплывались лица въ широкія улыбки, и колыхались животы отъ смѣха.

— Забубню загублю!— говорилъ о. Ѳаворскій:— а ну-ка, что ты противъ моихъ забубенныхъ выставишь? Како возопіиши?

Учитель Зигзагинскій, молодой человѣкъ съ сѣрымъ лицомъ и утинымъ носомъ, вторилъ ему:

— А мы, ваше высокоблагословеніе, пришибемъ червоточинкой... Ужъ вы черви, мои черви, черви черные мои!

Оба незначительныхъ батюшки вразъ сказали:

— Пасъ!

И одновременно посмотрѣли на столъ съ закусками. О. Ѳаворскій топырилъ губы.

— А ежели... затузую я тебя? Что возглаголеши?

— Тогда мы подъ васъ дѣвицу-съ... И погибнете-съ!

— Хе-хе-хе!— разражалась публика.

— Что онъ сказалъ? Что онъ сказалъ?— суетливо спрашивалъ молоденькій дьяконъ, съ острымъ носомъ, точно клевавшимъ воздухъ, и любопытнымъ лицомъ, заранѣе расплывавшимся отъ хохота:— что онъ такое сказалъ, братіе?

— Отъ дѣвицы, говоритъ... погибнетъ!

— А-ха-ха-ха!— визгливо хохоталъ дьяконъ, перегибаясь назадъ отъ удовольствія съ такимъ видомъ, точно его щекотали подъ мышками.

И онъ бѣжалъ къ чайному столу, чтобы прошептать остроту на ухо дьяконицѣ, такой же молоденькой и такой же любопытной, какъ самъ дьяконъ.

Дьяконица всплескивала руками.

— Врешь?!— захлебывалась она.

Дьяконъ наскоро крестился:

— Ей-Богу, право! Вотъ тѣ крестъ!

Онъ бѣжалъ къ столу съ закусками и видно было, какъ тамъ жестикулировалъ и перегибался отъ смѣха.

Дьяконица нагнулась къ правой сосѣдкѣ, потомъ къ лѣвой, и острота обошла весь столъ. Матушки и дьяконицы сдержанно смѣялись, утирая лица, разгорѣвшіяся отъ смѣха, чая и вина.

— Какъ это подходитъ къ отцу-то Павлу!— сказала благочинничиха, сохраняя спокойное и солидное выраженіе на красивомъ лицѣ своемъ.

— Ужъ Зигзагинскій и скажетъ! — поджимая въ усмѣшкѣ губы, сказала сухая, какъ скелетъ, матушка, сильно качая головой, будто примѣряя, на которое плечо ее положить.

— А что правда, то правда... грѣха нечего таить!

— Вдовье дѣло, что подѣлаешь!

— Вдовье-то оно, вдовье... кабы поосторожнѣе.

— Говорятъ, у него на приходѣ, какъ которая дѣвица родитъ младенца мужского пола, Павломъ нарицаетъ...

— Что же... Павлы Павлычи, значитъ... и къ произношенію пріятно!

Матушки благодушно закрякали, а дьяконица Ивановская даже завизжала отъ восторга.

Благочинничиха разливала чай изъ огромнаго самовара и только слегка улыбалась на смѣхъ собесѣдницъ.

— Вотъ бы ему... съ...— начала было она.

Но вдругъ, оглянувшись, замѣтила Павлу Григорьевну, сидѣвшую одиноко у окна, вмигъ поджала губы и закрыла лѣвый глазъ, обводя правымъ собесѣдницъ.

Тѣ фыркнули и чуть не попадали со стульевъ.

Павла Григорьевна рѣзко поднялась.

— Я думала, я въ гостяхъ!— глухо сказала она. Всѣ любопытно притихли.

— А какъ же? — сдѣлала благочинничиха наивное лицо, хотя въ глазахъ ея играла злая насмѣшка:— на что это вы такъ обидѣлись, Господи Боже? Кажется, мы ничего такого... Конечно, обхожденіе у насъ... простое, не великатесное...

Она подчеркнула:

— Мы люди не городскіе... деревенскіе! Да, ужъ извините... мы не городскіе!

Павла Григорьевна смѣрила ее вызывающимъ взглядомъ.

На мигъ взгляды ихъ скрестились, какъ острые концы шпагъ передъ началомъ поединка. ~

— А развѣ батюшка о. Михаилъ не городской?— спросила съ внезапной усмѣшкой Павла Григорьевна:— вѣдь онъ, кажется, членъ консисторіи? Куманекъ-то вашъ?

Благочинничиха сдѣлала совершенно круглые глаза и раскрыла ротъ, но не выговорила ни слова.

Павла Григорьевна обратилась къ сухощавой матушкѣ, прожигая ее ядовитымъ взглядомъ.

— А вы что, матушка, такъ недовѣрчиво улыбаетесь? Вѣдь и вашъ вдовый дьяконъ, если не ошибаюсь, раньше при архіерейскомъ домѣ состоялъ?

— Охъ, что вы, мать... охъ, что вы,— въ ужасѣ замахала руками сухощавая матушка, точно отбиваясь отъ привидѣнія и готовая спрятать голову подъ столъ отъ нависшаго удара.

Благочинничиха встала.

— Что вы хотите, матушка, сказать?!

— Да ничего особеннаго! Просто одно только, что и вамъ городского-то кое-чего не занимать стать... напрасно вы себя унижаете!

Презрительное спокойствіе разлилось по лицу Павлы Григорьевны и она вышла въ залъ къ мужчинамъ, не обративъ никакого вниманія на свистящій шопотъ вслѣдъ себѣ:

— Ехидна!

За окномъ на улицѣ то и дѣло слышались колокольчики. Въ прихожую, шумно откашливаясь, входили новые гости, кряхтя раздѣвались тамъ, цѣловались, задавали басовитые вопросы:

— Ну, какъ ярманка?

— Да ничего себѣ ярманка!

— Мнѣ вотъ нужны будутъ оглобли... къ телѣгѣ! Стояла на заднемъ дворѣ телѣга,— мужичишки... чтобъ имъ... оглобли поворовали!

— Ха-ха! Это бываетъ...

— Съ нынѣшнимъ народомъ бѣда! Хе-хе! А на дворѣ-то сыро...

— Ничего! Иди къ столу, просушимъ!

— Просушиловка есть, стало-быть? Хе-хе-хе-хе-хе-хе-хе...

— Сѣдый грядетъ, сѣдый!— зашумѣло въ прихожей, а потомъ и въ комнатѣ.

Дьяконъ Ивановскій метнулся въ прихожую и возгласилъ:

— Передъ лицемъ сѣдаго возстани!

Потомъ въ комнату торжественно ввели подъ руки, Ивановскій и дьяконъ Сикеровъ, задыхающагося отъ туковъ стараго священника, съ сѣдою гривою, какъ у льва, и бородою длинной, какъ у Іакова. Онъ шелъ, прихрамывая, точно разбитый на ноги, зорко посматривалъ вокругъ черезъ очки, шевеля густыми, еще черными бровями.

— Братіе и отцы! Новостей вамъ привезъ,— говорилъ онъ солидною старческой октакой.

Его окружили, усадили на диванъ.

— Депутату первое мѣсто!

— Какія же новости, о. депутатъ?

— Первая новость — вельми печальная! Всѣ вы, конечно, знали козловскаго дьякона?

— Какъ же! какъ же!— хоромъ подтвердили духовные: — что съ нимъ? Не запой ли опять? Или въ монастырь?

О. депутатъ помолчалъ для эффекта и сказалъ:

— Помѣшался!

— Я его вчера на постояломъ видѣла!— метнулась къ столу Павла Григорьевна:— можетъ ли быть...

— А въ какое время дня вы его изволили видѣть?

— Часовъ въ пять такъ...

— Ну, а въ десять онъ пришелъ къ семинаріи и сталъ бросать въ окна камни, которыхъ набралъ гдѣ-то полны карманы. Конечно, схватили... А онъ кричитъ:— Пустите... Я въ мертвый черепъ бросаю! Зачѣмъ онъ глазами ворочаетъ! У него нѣтъ глазъ... однѣ впадины! Онъ, говоритъ, туда угольки вставилъ для обмана! Ложь! Ложь!

— Это его любимое словечко было,— вздохнулъ Сикеровъ.

— Мы какъ разъ со съѣзда шли, я да о. Кирикъ изъ Заозёрья. Электричество этакъ свѣтитъ... видимъ по площади за кѣмъ-то гоняются. Фигура высоченная, сухая, какъ столбъ телеграфный, голова — жбанъ, подрясникъ точно на вѣшалкѣ болтается. И отплясываетъ, посмотрѣли бы вы, яко Давидъ передъ ковчегомъ. Видимъ — дьяконъ! И видимъ, скачетъ дьяконъ,— точно звѣзды ловитъ, скачетъ и кричитъ: — "Кости стучатъ! Я тѣло мое сбросилъ... это кости стучатъ..." Вотъ-вотъ его поймаютъ, а онъ скокъ-скокъ! И ужъ въ другомъ концѣ скачетъ, глаза — угли, руками машетъ, какъ крыльями, а самъ все про кости:— "По всему міру, кричитъ, пройду и костями стучать буду... Вотъ бьетъ набатъ:— бумъбумъа... Надулъ щеки, бьетъ себя по нимъ...

— Онъ всю жизнь въ стеклянный колоколъ набатъ билъ!— сказалъ отъ стола съ картами Ѳаворскій.

Всѣ сдержанно засмѣялись, кромѣ Павлы Григорьевны.

Вспыхнувъ, она слегка вздернула голову и рѣзко проговорила:

— Зато не плодилъ дѣтей по бѣлому свѣту, а которыхъ имѣлъ, воспитывалъ!

Тутъ выползло изъ кармановъ много обширныхъ платковъ, и точно по внезапной простудѣ у всѣхъ появился насморкъ.

— Что же касается другой новости, братіе, то сія характера болѣе отраднаго,— поспѣшно заговорилъ о. депутатъ, изъ-подъ густыхъ бровей своихъ внимательно покосившись на Павлу Григорьевну: — вчера при закрытіи съѣзда владыка намъ цѣлую рѣчь по этому поводу сказалъ. Есть предположеніе болѣе, чѣмъ вѣроятное, что всѣ школы, волею правительства, отойдутъ въ духовное вѣдомство.

Самые разнообразные возгласы раздались въ отвѣтъ на это сообщеніе.

— Можетъ ли быть?

— Пустое! Откуда это?

— Вотъ превосходно!

— Ну, ужъ это, знаете, тоже... не было печали!

— Давно пора! Давно пора!

— Привѣтствуемъ мѣру сію, отъ души привѣтствуемъ!

Дьяконъ Ивановскій застылъ, не понявъ сначала въ чемъ дѣло, но потомъ заметался;

— Что такое? что такое? Стало-быть, и жалованье?

Откуда-то изъ-за толпы протиснулся о. Матвѣй. Лицо его сіяло.

— О. Сильвестръ!— говорилъ онъ:— можетъ ли это быть?!

— Предположеніе только!

— Да вѣдь вы поймите: это мечта! Это возвратъ къ великому прошлому! Прошедшее становится будущимъ! Это первый шагъ въ царство ѳеократіи! Я ждалъ этого... и глубоко вѣрю, что предположеніе превратится въ фактъ!

Шумъ въ комнатахъ возросъ.

Всѣхъ взволновала новость и ея значеніе.

Даже незамѣченнымъ прошелъ пріѣздъ Широкозадова. Только благочинный встрѣтилъ его въ прихожей да дьяконъ Ивановскій съ заискивающей улыбкой помогъ ему освободиться отъ калошъ и предупредительно распахнулъ обѣ половинки двери передъ его тучной фигурой.

— Давненько не видѣли васъ, давненько!— ласково говорилъ Александрѣ Порфирьевнѣ благочинный:— соскучились по васъ!

— Въ самомъ дѣлѣ?— улыбнулась Александра Порфирьевна.

Она съ заалѣвшими щеками протянула руку сыну благочиннаго и крѣпко, по-товарищески, пожала ее.

Это былъ средняго роста очень худой и нервный юноша, въ поношенной сѣрой студенческой тужуркѣ, съ тонкими губами, часто крѣпко и иронически сжатыми, съ нѣсколько злымъ взглядомъ умныхъ, но близорукихъ глазъ, полускрытыхъ очками.

Широкозадовъ съ готовностію отозвался на предложеніе о. Ивана "подкрѣпить плоть свою".

— Какъ ваши дѣла съ Васильевкой, Порфирій Власовичъ? — заискивающе спросилъ его унылый на видъ черный духовный, напоминавшій переодѣтаго цыгана:— есть слухъ, что ихъ завтра на судилище повезутъ, черезъ ярманку?

Онъ сокрушенно качалъ головой:

— Поучительное зрѣлище человѣческихъ страстей, въ узы заключенныхъ...

Широкозадовъ мутно смотрѣлъ на него.

— Милліонъ,— сказалъ онъ, медленно разжевывая слова,— когда въ землю зарытъ, безполезенъ! Сумѣй найти, вырыть и къ рукамъ прибрать его! А мужикъ... что! Лежитъ на сѣнѣ, не жретъ самъ и на другихъ лаетъ!

— Истинно!— изогнулся духовный.

Широкозадовъ продолжалъ мутно и внимательно смотрѣть на него, отчего духовный чувствовалъ себя неловко.

— А откуда вы слыхали,— медленно спросилъ Широкозадовъ:— что повезутъ завтра?

— Поговариваютъ.

Они чокнулись.

О. Иванъ, опрокидывая рюмку, поймалъ на себѣ взглядъ Александры Порфирьевны. И ему стало не ловко.

— Кажется, я черезчуръ усердствую!— сказалъ онъ и отошелъ отъ стола.

Онъ всталъ къ окну, такъ что ему слышенъ былъ разговоръ Александры Порфирьевны со студентомъ, пріютившихся въ пустомъ углу залы.

— Къ чему эти споры, эти раздоры,— говорила она:— особенно въ наше тяжелое время, когда всѣ должны соединиться безъ различія цвѣтовъ для общей цѣли! И не всѣ ли мы стремимся къ одному и тому же далекому берегу? Только одни хотятъ ѣхать на кораблѣ, другіе на пароходѣ... Весь споръ къ тому сводится!

— Нѣтъ, Александра Порфирьевна, мерси! — возражалъ онъ:— во-первыхъ, пароходъ идетъ по курсу, не уклоняясь, съ быстротою! А корабль поддается вѣянью вѣтровъ. Да и съ какой стати я признаю гегемонію какого-то корабельнаго экипажа, который хочетъ захватить этотъ далекій берегъ, чтобы построить на немъ образцовую кухню для изготовленія бифштексовъ! Я хочу работать не для гарантированнаго бифштекса, не для экипажа,— для идеала, для человѣчества!

— Мы всѣ работаемъ для человѣчества!— проговорила она.

— Да, и должны работать,— твердо сказалъ онъ,— слившись въ общей любви и въ общей ненависти!

Онъ помолчалъ.

— Кто знаетъ,— произнесъ онъ задумчиво, точно заглянувъ въ свое будущее:— увидимся ли мы осенъю съ вами...

Ея рука какъ-то невольно нашла его руку и сжала ее, точно въ тайной клятвѣ, а глаза смотрѣли съ тѣмъ выраженіемъ, словно она провожала его въ невѣдомый и опасный путь... И о. Иванъ, тайкомъ наблюдавшій, видѣлъ въ глазахъ ея любовь, открытую, ясную, и какую-то острую боль...

Онъ подошелъ къ нимъ.

— О чемъ это спорите?

Студентъ недружелюбно обдалъ его взглядомъ, а Александра Порфирьевна мягко улыбнулась ему.

— Мы говоримъ о томъ, чего еще не было.

— О пѣсняхъ будущаго?— улыбнулся онъ ей. Она, смѣясь, кивала ему.

— Что вы о немъ знаете, вы, такая молоденькая!— говорилъ онъ шутливо:— посмотрю я на васъ, съ виду вы такая спокойная, а въ душѣ... горячка!

— Развѣ это плохо?

Онъ улыбнулся, потомъ задумался.

— Нѣтъ, не плохо!— сказалъ онъ:— горе тому, кто ни тепелъ, ни холоденъ!

— Въ наше время всеобщаго колебанія и неустойчивости мысли,— визгливо ораторствовалъ кто-то въ шумѣ говора:— въ нашъ несчастный вѣкъ, когда безбожіе, насаждаемое геніальными еретиками, заразивъ интеллигенцію, до мозга костей невѣрующую, грозитъ подъ вліяніемъ ея заразить и весь нашъ ^=добрый русскій православный народъ...

О. Иванъ быстро обернулся.

— Нашъ пострѣлъ вездѣ поспѣлъ... Ишь, распинается!

Ораторствовалъ о. Матвѣй въ толпѣ, образовавшейся у дивана.

На диванѣ, у стола съ чаемъ, недалеко отъ игравшихъ въ карты, сидѣлъ благочинный рядомъ съ депутатомъ.

Благочинный былъ плотный мужчина, смотрѣвшій старше своихъ лѣтъ, сильно посѣдѣвшій, съ немного опухшимъ лицомъ, умнымъ, но носившимъ слѣды какихъ-то тайныхъ заботъ и, быть можетъ, давнишнихъ печалей. Все время, когда слушалъ онъ собесѣдника, молчалъ или тихимъ голосомъ вставлялъ замѣчаніе, на лицѣ его играла благосклонная усмѣшка. Но иногда казалось, что эта усмѣшка была застывшей маской,— и среди многочисленной толпы, всегда наполнявшей его комнаты, онъ самъ былъ гостемъ, не имѣвшимъ, возможности уйти, блуждавшимъ мыслью гдѣ-то далеко. Бывали моменты, когда онъ забывался. И тогда усмѣшка медленно сходила съ лица его: оно дѣлалось худымъ, утомленнымъ, строгимъ, а въ глазахъ сквозилъ оттѣнокъ безумія. Но тотчасъ же онъ слегка вздергивалъ бровями, усмѣшка приходила на свое привычное мѣсто и онъ спѣшилъ сдѣлать какое-нибудь замѣчаніе, чтобы показать, что внимательно слушалъ. Порою въ церкви онъ такъ забывался, что ему приходилось напоминать время возгласа и тогда дьяконъ Сикеровъ на цыпочкахъ шелъ съ клироса въ алтарь и, слегка тронувъ его зарукавъ, шепталъ:

— Владыко... Возглашеніе!

Въ благочиніи его очень любили, особенно низшій причтъ. Онъ улаживалъ самолично всѣ несогласія и какъ наблюдатель, много заботился о церковныхъ школахъ. Но говорили о его семейныхъ несогласіяхъ, благодушно упоминали о какой-то старой исторіи съ учительницей,— исторіи, дошедшей даже до владыки, послѣ чего учительница была переведена въ отдаленный конецъ уѣзда и тамъ вскорѣ умерла. А онъ съ тѣхъ поръ сталъ выпивать и любилъ, когда его окружала компанія. Поэтому, время его поѣздокъ по благочинію было для духовенства временемъ нескончаемыхъ празднествъ и даже оргій, въ которыхъ самъ онъ принималъ участіе только въ качествѣ благосклонно-улыбающейся тѣни, особенно съ тѣхъ поръ, какъ послѣ одного громкаго крестьянскаго процесса застрѣлился его старшій сынъ, служившій въ Старомірскѣ товарищемъ прокурора.

Въ описываемый вечеръ привычная усмѣшка чаще исчезала съ лица его и всѣ замѣчали, что благочинный неспокоенъ и отчего-то сильно волнуется. Дьяконъ Сикеровъ, съ своей рыжей гривой, подслѣповатыми глазами и длинной козлинной бородой, всегда державшійся поблизости благочиннаго, какъ его секретарь и сослуживецъ, отмѣтилъ про себя, что ложечка дрожала въ рукѣ благочиннаго, когда онъ мѣшалъ ею остывшій чай, глаза же съ безпокойствомъ незамѣтно слѣдили за сыномъ: ходилъ ли тотъ по комнатѣ, разговаривалъ ли. А когда сынъ уходилъ изъ комнаты, безпокойство благочиннаго возростало.

Разговоръ шелъ о новости дня и потому мало-по-малу всѣ сгруппировались вокругъ дивана, даже о. Иванъ и унылый духовный подошли сюда, и только одинъ Широкозадовъ одиноко, какъ монументъ, еще возвышался въ полутьмѣ у стола съ закусками.

— Воистину,— вопіялъ о. Матвѣй:— современный Іерусалимъ, сирѣчь церковь Христова, до нѣкоей степени какъ бы въ развалинахъ лежитъ. Гіены и шакалы бродятъ межъ стѣнъ, покрытыхъ мхомъ тысячелѣтій, скимны, обитающіе въ тайныхъ, роютъ норы въ бойницахъ и башняхъ, стараясь подкопать основанія. И плачъ Іереміи слышенъ далече... Ибо настали времена, когда врата адовы пытаются одолѣть церковь!.. Борьба между агнцемъ и дракономъ!

О. Матвѣй вскочилъ на любимаго конька и теперь несся на немъ безъ удержу, скакалъ, жестикулируя по пустынямъ безбожія, среди развалинъ вѣры, но скакалъ самоувѣренно, безъ страха и сомнѣній, въ широкораспахнутыя врата, за которыми видѣлись ему строгія очертанія "царства ѳеократіи". Наступило, по его словамъ, время "изжененія плевелъ", всесожженія сорныхъ травъ, куколя и волчца, заглушившихъ "ниву Божію".

— Ибо что видимъ окрестъ и всесторонне?— вопрошалъ онъ, взмахивая тоненькими ручками и строго морща маленькое личико:— интеллигенція эта тамъ... такъ называемая... свѣтскій классъ... Атеизмъ чистой крови вольтеровскій, а въ лучшемъ случаѣ безформенный пантеизмъ — вотъ ея религія! Толстовцы... Соціалисты, анархисты... отрицатели брака, собственности и государственности! на мѣсто Бога Боговъ, Творца и Зиждителя вселенной, они ставятъ себѣ, какъ истые язычники... кого? Сумасшедшаго философа Ницше или какого-нибудь разрушителя политическихъ устоевъ, вродѣ нѣмецкаго еврея Маркса.

О. Иванъ почувствовалъ на себѣ взглядъ Павлы Григорьевны. Онъ уже не первый разъ за этотъ вечеръ встрѣчалъ ея упорный и пристальный взглядъ, безпокойный и ищущій, съ какимъ-то новымъ для него выраженіемъ, которое и пугало и привлекало его и приводило въ недоумѣніе. И какъ только онъ встрѣчалъ этотъ взглядъ, словно что-то выростало въ его груди, туманомъ обволакивало предметы и онъ смущенно и подозрительно косился на сосѣдей.

Между тѣмъ о. Матвѣй былъ уже далеко и скакалъ на своемъ конькѣ по чужимъ владѣніямъ, при напряженномъ вниманіи слушателей.

— Вотъ во Франціи духовенство гонятъ. Конечно, то — черная католическая рать. А все же сказывается и въ семъ безумная дерзость интеллигентовъ и невѣровъ. Забыты историческія заслуги. Служители Бога, носители правды его, изгоняются изъ школъ, крестъ выносится изъ судовъ!

Онъ въ фанатическомъ жестѣ вытянулъ руку.

— И будетъ храмъ ихъ пустъ! Это знаменіе времени, признакъ, что Антихристъ воздвигъ главу свою! Но то въ чужой, полуязыческой державѣ творится! А что же наши суедумцы? Тотчасъ откликаются! Возвышаютъ главы свои, воздвигаютъ гоненіе на церковную школу! Слышали, читали, какъ тверское земство отличилось? Да и оно ли одно! Но... съ Богомъ шутки плохи! И тверское земство испытало это на себѣ... И Франція испытаетъ! Ибо, какъ ни силенъ будетъ Антихристъ, но надлежитъ ему быть связану и побѣждену! Силенъ Богъ нашъ!

— Кто Богъ велій, яко Богъ нашъ!— задумчиво сказалъ о. Сильвестръ, тихо барабаня по столу пальцами.

Дьяконъ Сикеровъ убѣжденно докончилъ;

— Ты еси Богъ, творяй чудеса.

Но тутъ внезапно и какъ-то испуганно икнулъ о. Ѳаворскій, точно его смутило такое настойчивое упоминаніе о Божествѣ, котораго въ душѣ онъ очень боялся.

Всѣ засмѣялись.

— Должно-быть, батюшка хотѣлъ сказать "аминь", да не вышло! — пришелъ на помощь къ Ѳаворскому Зигзагинскій...

— Не ври!— сказалъ Ѳаворскій:— это въ утробѣ моей ромъ о пирогъ спотыкнулся...

О. Иванъ взглянулъ на водянистую фигуру Ѳаворскаго, и опять встрѣтился со взглядомъ Павлы Григорьевны. Какимъ-то темнымъ взглядомъ она смотрѣла на него, отъ котораго вся кровь прилила ему къ лицу, а сердце точно оторвалось и покатилось. Точно его одного она и въ комнатѣ видѣла. Онъ вздохнулъ и тяжело отвелъ глаза. Безпокойное предчувствіе охватило его, тяжелая, медленная мысль, какъ туманомъ, стала заволакивать сознаніе.

— Да чего она... ровно я... убилъ кого...

О. Матвѣй, поощряемый вниманіемъ слушателей, уже докапывался до самыхъ основаній взрывалъ фундаменты и скакалъ на головокружительныя высоты, съ фанатическимъ блескомъ глазъ вскидывая руки, точно вызывая на борьбу кого-то ненавистнаго.

— Православіе! Самодержавіе! Народность! Вотъ три краеугольныхъ камня нашей жизни! И изъ нихъ первый — православіе! Ибо кто собралъ Русь во едино стадо и создалъ самодержавіе? Оно! Кто совокупилъ разнообразныя племена во едину народность? Оно! Русь всегда была Русью православной церковности, и въ этомъ ея сила, ея слава, ея святость, ея превосходство передъ другими народамиі Непобѣдима и крѣпка была она для враговъ внутреннихъ и внѣшнихъ, пока монастыри были ея свѣтильниками, пока горѣли въ ней солнца вѣры такія, какъ патріархи! Всегда заря истиннаго образованія, источника вѣры и силы, исходила изъ школъ церковныхъ. И вотъ повторяю... привѣтствую я это намѣреніе высшаго правительства передать намъ школы! Онѣ принадлежатъ намъ по историческому праву! Не только низшія школы... гимназіи и университеты слѣдовало бы отдать въ наши руки, подъ нашъ надзоръ...

— Позвольте!— внезапно раздался рѣзкій, ироническій голосъ:— вы отъ лица духовенства говорите или за себя?

О. Матвѣй обернулся.

Прислонясь къ печкѣ, стоялъ студентъ и, слегка раскачиваясь, терся спиною о печку и говорилъ:

— Если отъ лица духовенства, то я увѣренъ, что духовенство въ лучшей части своей само откажется отъ вашихъ словъ; если за себя, то такія рѣчи возмутительны въ устахъ священника! Вы порочите лучшихъ людей страны, вы пытаетесь отнять у нихъ то, что они добыли потомъ и кровью, что они въ тяжелой борьбѣ создавали, въ то время, какъ вы собирали калачи и кокурки съ тѣхъ бѣдныхъ рабовъ, которыхъ сами же величаете овцами...

Онъ злобно вспыхнулъ отъ собственныхъ словъ:

— Вы самозванцы, вы обманщики!! Для чего вы протягиваете ваши рабскія руки къ школамъ? Чему вы можете учить народъ? Цѣпи умственнаго рабства вы называете небесной Истиной, вѣчную подлую Ложь жизни — высшей Правдой!

О. Матвѣй взъерошился и визгливо закричалъ:

— Позво-льте!!!

— Митя! Митя! — безпокойно звалъ благочинный: — я тебя просилъ... опять ты...

Онъ привсталъ съ дивана и пролилъ стаканъ, задѣвши его рукою.

— Да не могу же я, папаша!— вскричалъ студентъ, рѣзкимъ жестомъ разведя руками:— на такія рѣчи молчать позорно!

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒