Октябрь 1904 г. 4 страница

Онъ глубоко втянулъ въ себя воздухъ.

Блѣдная фигура проститутки робко скользнула къ нему и испуганно отошла.

Онъ опять тихо засмѣялся.

Веселые и нѣжные образы замелькали въ мозгу его, неясные и манящіе на какую-то свѣтлоокую высоту.

Но случайно взглядъ его упалъ на семинарію, и онъ вздрогнулъ, точно кто строгій заглянулъ ему въ самую душу наблюдающимъ окомъ.

Ему вспомнились слова дьякона:

— Эти іезуиты...

И онъ пристально всмотрѣлся въ семинарію, проходя взоромъ по ея уже тёмнымъ окнамъ, точно слѣпые глаза строго смотрѣвшимъ на него, вспоминая ея черные корридоры, низкіе и душные классы... Точно тѣнь огромная падала на него отъ семинаріи. На него и на его жизнь. И сама она стояла въ тѣни, бросаемой соборомъ, и въ тѣни этой она казалась громаднымъ ящикомъ, въ которомъ смутно гудѣло населеніе звѣрьковъ, милыхъ и невинныхъ, съ покорностію невѣдѣнія склонявшихъ головы подъ вѣковымъ педагогическимъ молотомъ, высѣкавшимъ въ умахъ и сердцахъ ихъ... священныя надписи могильныхъ плитъ, подъ которыми, отравленная углеродомъ, будетъ судорожно задыхаться грудь ихъ, всегда... всегда... и искалѣченныя очи не будутъ видѣть иной жизни, кромѣ жизни червей, сверлящихъ могилы. Вотъ здѣсь воспитывались о. Иванъ и о. Матвѣй и тотъ дьяконъ, который такъ походилъ на ворона.

О. Иванъ смотрѣлъ пристально на темныя стѣны, и ему представлялись фигуры воспитателей такими, какъ онъ ихъ помнилъ, далекими и чужими,— но, какъ созвѣздія въ гороскопѣ астролога, сыгравшими рѣшительную роль въ его жизни. Вотъ ректоръ... рыжеватый, проворный монахъ, съ свѣтлыми, впивающимися глазами, вѣчно бѣгающій съ заплетенной, какъ мышиный хвостъ, косичкой по длиннымъ и темнымъ корридорамъ, всюду внезапно появляющійся, чтобы водворить порядокъ и исчезнуть. Его мечтой было водворять порядокъ во всѣхъ сферахъ жизни,— въ умахъ, въ сердцахъ, въ поведеніи. Поймавъ кого-нибудь въ моментъ "преступнаго дѣянія", напр. съ папиросой, онъ велъ, какъ на буксирѣ, виновнаго въ свою квартиру. И корридоры шептали:— "попалъ въ плѣненіе вавилонское". Плѣненіе продолжалось иногда болѣе часу. Начиналось оно знаменитымъ:

— Ну-съ?

И плѣнникъ сразу начиналъ потѣть и корчиться.

Это ничего, что онъ курилъ. Всѣмъ извѣстно, что воспитанники курятъ и пьютъ. Но онъ долженъ это дѣлать такъ, чтобы не видали люди, потому что "на насъ" и безъ того много нареканій.

— Мы — апостолы! Мы должны носить ризы чисты и бѣлы, дабы люди уважали насъ и шли на нашъ голосъ, какъ овцы на голосъ добраго пастыря. Наши же слабости, наши черныя пятна должны мы скрывать, ужъ если не можемъ отъ нихъ освободиться. Въ жизни долженъ быть строгій порядокъ!

Потомъ онъ начиналъ говорить о вредѣ куренія, хотя и самъ курилъ, что было всѣмъ извѣстно,— говорилъ долго и увлекательно, съ полнымъ знаніемъ дѣла, заинтересовывалъ плѣнника. И когда тотъ уже начиналъ чувствовать расположеніе къ лектору и утрачивалъ свою настороженность, внезапно начиналъ обвинять его во всѣхъ проступкахъ, какіе только случались въ семинаріи, говоря, что кто способенъ на малый проступокъ, способенъ и на большой, путалъ, сбивалъ, требуя сказать, кто сломалъ рѣшетку въ нижнемъ корридорѣ, чтобы уходить по ночамъ,— кто подобралъ ключъ къ фундаментальной библіотекѣ,— кто изобразилъ ректора на классной доскѣ въ видѣ монашествующаго осла. И горе тому, кто, оглушенный, запутанный, хоть отдаленно проговаривался: онъ становился среди товарищей на положеніе вѣчнаго фискала, бродя одиноко, какъ отверженный. И, слабодушный, мстя, онъ становился дѣйствительнымъ фискаломъ, любимцемъ и необходимымъ орудіемъ ректора.

Въ классѣ ректоръ былъ увлекательный разсказчикъ.

У него была своя теорія о землѣ и звѣздахъ.

— "Въ день страшнаго суда земля распадется на составные элементы. И такъ-какъ элементы земли въ то же время суть элементы тѣла, вся земля уйдетъ на воскресшія тѣла. И тѣла эти, воспріявъ свои безсмертныя души, разселятся по звѣздамъ сообразно славѣ ихъ".

Такъ онъ толковалъ текстъ: "ина слава лунѣ, ина слава звѣздамъ".

— Куда дѣнутся грѣшники? — спрашивали его.

— Будутъ бродить, какъ Каины, по мертвымъ планетамъ.

Его "фантазіи" нельзя отказать въ величественности,— но нельзя не признать, что жертвы его воспитательной системы могли попасть только на мертвыя планеты.

Преподаватель догматическаго богословія Высоковъ былъ въ другомъ родѣ. Онъ представлялъ собою мрачное, мистическое продолженіе ректора.

Черный, хмурый, требовательный, съ жестокой улыбкой ставившій единицы; человѣкъ всегда съ особымъ мнѣніемъ, не прощавшій въ теченіи года вины, совершенной въ началѣ года; — единственный высказывавшійся за исключеніе. провинившихся, хотя бы весь педагогическій совѣтъ былъ за прощеніе,— Высоковъ поднимался въ самую глубь небесъ, выше ректорскихъ звѣздъ,— и видѣлъ тамъ лишь Бога мрачнаго,— Карателя, посылающаго съ незримаго престола только глады, моры, потопы, землетрясенія и всякія несчастія. Все горе, всѣ случайности жизни онъ объяснялъ наказаніемъ или попущеніемъ своего Неумолимаго Бога, всѣ радости ея — только искушеніемъ.

— Терпѣніе,— говорилъ онъ угрюмымъ и сдержаннымъ басомъ: — первая христіанская добродѣтель.

Его любовь къ Богу была любовью истерзаннаго раба, цѣлующаго плеть владыки,— о любви къ ближнимъ онъ говорилъ какъ о ненависти къ ихъ ошибкамъ, оскорбляющимъ Бога. Его небо было страшно, и мрачное краснорѣчіе его часто закрѣпляло въ робкихъ душахъ и узкихъ умахъ этотъ страхъ навсегда.

Съ этимъ страхомъ шли въ жизнь и распространяли его.

О. Иванъ невольно отвернулся отъ семинаріи, точно въ ея стѣнахъ, ея окнахъ и карнизахъ онъ различилъ черты лица Высокова.

И онъ съ отраднымъ вздохомъ вспомнилъ духовника, преподававшаго "гомилетику, сирѣчь науку о духовномъ краснорѣчіи". О, этотъ былъ весь отъ земли. Съ козлиной бородкой, слегка сутулый, добрый, съ безцвѣтнымъ лицомъ и ласковымъ взглядомъ, духовникъ любилъ уменьшительныя имена существительныя: "козликъ", "ватрушечка", "шерстка". Онъ недавно только, овдовѣвъ, перевелся изъ деревни и весь еще былъ полонъ воспоминаніями. Сильно потрепанный, опустившійся, съ сизымъ пористымъ носомъ,— онъ больше преподавалъ практическіе совѣты, нежели науку, о которой былъ невысокаго мнѣнія.

— Ты мужичка ублажи,— говорилъ онъ,— а онъ тебѣ сейчасъ... телушечку! Золотой онъ, мужичокъ-то... Умѣй только съ нимъ!

Онъ долго, ласково, монотонно говорилъ о "телушечкахъ", "пѣтушкахъ", "яичкахъ", словно бредилъ и видѣлъ на яву золотые сны. И всѣмъ мерещились какія-то золотыя поля, по которымъ бродятъ мужички и разносятъ золотыхъ телушечекъ. Поборы рисовались въ поэтическомъ ореолѣ, всѣмъ хотѣлось поскорѣе туда... на эти золотыя поля!

И съ этимъ сномъ, съ этимъ бредомъ шли въ жизнь.

И на всѣ явленія ея смотрѣли сквозь сумбуръ могильныхъ надписей и во всѣхъ страшныхъ драмахъ ея не могли разобраться. Натуры нѣжныя таяли и гибли въ мукахъ раздвоенности, между тѣмъ, что знали и что видѣли, натуры сухія черствѣли и ожесточались, натуры гордыя отчаявались и кончали наглымъ презрѣніемъ къ себѣ, къ людямъ, ко всему святому.

О. Иванъ вздохнулъ и отвернулся.

На гауптвахтѣ медленно и торжественно пробило одиннадцать часовъ.

— О. дьяконъ! — грубовато обратился къ о. Ивану рослый человѣкъ въ фартукѣ, безъ шапки, со спутанными волосами: — не видалъ ли удаловской хозяйки? Сбѣжала, слышь... Скажи, сдѣлай милость!

— Я не знаю удаловской хозяйки!

— Ахъ, ты, братецъ.... Да ее весь городъ знаетъ! Чтобъ ее... Какъ вырвется изъ-подъ запору,— въ трахтеръ... Бьетъ ее хозяинъ-то. Онъ подрядчикъ, хозяинъ-то... Удаловъ! Може слыхалъ? Богатый,— старинный подрядчикъ!— У него заводы! А хозяйка-то, вишь ты... не въ себѣ малость... Я, слышь, плотникъ у него... Пымай, говоритъ. Любовникъ, слышь, былъ у ей въ стары-те годы. Помялъ его Удаловъ... значитъ, до смерти... Съ того у ней и пошло... Ахъ, ты, чтобъ... Пойтить поискать еще въ "Плевнѣ"...

Онъ быстрымъ шагомъ ушелъ, стуча сапогами.

Тишина.

Опять поцѣлуй звучитъ и женскій смѣхъ носится въ воздухѣ, здѣсь и тамъ, точно сверху падаютъ лепестки цвѣтовъ и задѣваютъ воздушныя струны. А въ скверѣ все ходятъ, ходятъ, и точно не могутъ никуда придти. И ужъ оркестръ храбро зажариваетъ "Пляску мертвецовъ", знакомую о. Ивану еще съ того времени, какъ онъ гулялъ здѣсь съ Павлинькой.

Онъ вспомнилъ Павлиньку, вспомнилъ жену и, глубоко вдохнувъ и выдохнувъ воздухъ, началъ тихо прогуливаться по площади.

Что случилось въ его жизни?

Что-то непоправимое...

Словно вынули у него душу!

Ни съ чѣмъ у него нѣтъ настояшей, любовной связи: всему и всѣмъ онъ чужой и всѣ ему чужіе. И только вотъ здѣсь, въ этой тишинѣ, въ этомъ забвеніи, въ этой отдаленности отъ всѣхъ поглощающихъ мелочей,— онъ чувствуетъ и видитъ, какая постоянная, точащая, какъ ржа, тоска живетъ въ немъ. Тамъ гдѣ-то стога сѣна, поѣдающіе ихъ быки; прихожане, которымъ говоритъ онъ проповѣди по "троицкимъ листкамъ" или "Путятину", посѣвы, полосы, неисправные работники... Все это чужіе люди и онъ имъ чужой,— случайно къ нимъ попавшій по силѣ обстоятельствъ и волѣ начальства... Вся эта жизнь — чужая: въ ярмо ея онъ впрягся, не разсуждая, потому что, кромѣ этого ярма, передъ нимъ ничего не было...

И вотъ... жена!

Какъ онъ женился на ней? Зачѣмъ? Даже не спросилъ ее, хочетъ ли? Повезли его, смотрины сдѣлали... А онъ,— только-что кончилъ семинарію, былъ сильно выпивши. Все ему представлялось свѣтлымъ, всѣ люди — хорошими, съ радостными лицами. Обнимались, поздравляли... Вѣнчали! Онъ смотрѣлъ на бракъ, какъ на побочное обстоятельство,— главное было впереди... жизнь! Онъ даже слышалъ, что у этой высокой, немного блѣдной, немного гордой дѣвицы былъ романъ... Онъ даже видѣлъ слезы подъ ея вѣнчальнымъ вуалемъ, обильныя слезы, немного его оскорбившія, но онъ зналъ, что "всѣ невѣсты плачутъ"...

И потомъ... стали жить... И потомъ...

Не замѣчая, онъ ускорилъ шаги, точно заметался по площади.

Не понимаетъ онъ жену...

Чужіе они! Чужіе!

Павлинька... та другая! Та ближе ему! Если бы не Павлинька...

И ему казалось, что безъ Павлиньки міръ былъ бы для него пустыней! Что-то страшное безъ нея! Вотъ попадья ревнуетъ... Да вѣдь онъ ее маленькой зналъ... малюсенькой... вотъ этакой... гимназисткой... въ коротенькомъ платьицѣ! Не онъ развѣ сваталъ ее за Матвѣя? Онъ любитъ ее? Копечно, любитъ... какъ хорошую женщину,— только! Какъ милую женщину! Развѣ это грѣхъ?! Да развѣ и можно ее не любить? Онъ ее понимаетъ... и не вѣритъ никакимъ сплетнямъ... Все вздоръ, клевета одна! Она чистая, чистая... славная! Вотъ пойдетъ онъ завтра и вернетъ ее... уговоритъ... Что скажетъ, то она и сдѣлаетъ!

Онъ ужъ сталъ разсуждать и руками, къ удивленію часового у гауптвахты, остановившись среди площади и вспомнивъ Павлинькино письмо.

— Вотъ и она, стало-быть... Несчастная! А я думалъ... вѣдь Матвѣй хорошій человѣкъ! Да что это! Словно давитъ насъ въ жизни что, дышать мѣшаетъ... Тюрьма словно!

Вдругъ въ свѣтѣ яркаго электричества, точно воплощеніе той жизни, о которой онъ думалъ, передъ нимъ встала женщина и, покачиваясь на нетвердыхъ ногахъ, забормотала плаксиво и жалостливо съ глуповатой улыбкой:

— Купецъ! Купецъ! Дай пьяницѣ копѣечку... Дай!

На ней былъ широчайшій капотъ, точно передѣланный изъ стараго стеганнаго одѣяла. Она въ немъ путалась,— онъ волочился по землѣ, пыля. По пьяному лицу ея бродила идіотская улыбка, она протягивала руки съ параличными пальцами.

— Я — Удалиха! Меня всѣ знаютъ! Дай, купецъ... Я отдамъ! Въ долгъ дай! Копѣечку! За мертвенькихъ выпью!

У ней слезы лились, а она улыбалась.

— За покойничковъ!

Пошатываясь и икая, точно всхлипывая, она вплотную подошла къ о. Ивану; онъ съ жуткой дрожью увидалъ ея черные, безумные глаза, круглые, какъ у совы, но темные, бездонные, какъ міръ невѣдомой скорби.

— А можетъ... и ты... купецъ... покойничекъ? И за тебя... выпью! Да, да! Только ты, смотри, не сказывай...

Она положила ему на грудь тяжелую, холодную, точно мертвую руку, опасливо озираясь и шепча:

— Мужу-то... не сказывай! Всѣ померли... всѣ... и я!.. А онъ... живъ еще!

О. Иванъ досталъ монету и хотѣлъ ей дать, чтобы она ушла.

Вдругъ давешній плотникъ выскочилъ изъ переулка и, крадучись, дѣлая громадные и стучащіе скачки, бросился на нее.

— Услѣдилъ я те, пьяницу! Умаялся я съ тобой, анаѳемой... Онъ те, мужъ-то!

Взмахнувъ руками, Удалиха забилась въ припадкѣ, дико крича.

Плотникъ схватилъ ее и, какъ звѣрь съ добычей, поволокъ, точно мѣшокъ, набитый чѣмъ-то мягкимъ, но тяжелымъ.

На гауптвахтѣ медленно пробило двѣнадцать.

Тамъ стучали ружья, смѣняли часового.

Изъ садика летѣли звуки гремучаго нѣмецкаго марша "Mit Bomben und Granaten"...

О. Иванъ медленно пошелъ домой.

Тамъ дьяконъ, кончивъ ромъ, все еще горячо, взмахивая руками, какъ воронъ, что-то повѣствовалъ о. Матвѣю, у котораго было кислое и несчастное лицо.

— Ну, дьяконъ!— сказалъ о. Иванъ:— пора и честь знать, намъ спать надо!

Дьяконъ сразу стихъ и началъ прощаться. Лицо у него стало угрюмое и несчастное, и видимо ему не хотѣлось уходить куда-то за дверь, во тьму, на жертву своей тоскѣ и думамъ. О. Ивану стало жаль его.

— А что съ твоимъ старшимъ сыномъ, дьяконъ?— спросилъ онъ, чтобы смягчить свою невольную грубость:— давеча ты что-то такое говорилъ, что тебѣ въ дѣтяхъ не везетъ? Вѣдь старшій-то у тебя, кажется, въ Харьковѣ учится? Въ ветеринарномъ? Развѣ что и съ нимъ случилось?

Дьяконъ насупился и сталъ тяжело дышать.

— Сидитъ!— сказалъ онъ:— по политическому...

О. Иванъ отшатнулся отъ него.

На утро о. Иванъ собрался въ Зарѣчье. О. Матвѣю онъ велѣлъ дожидаться его до трехъ часовъ на квартирѣ, а потомъ идти къ Рудометову.

— Я сейчасъ къ Григорію Петровичу трахну!— говорилъ онъ.— Ужъ вотъ есть у меня такая увѣренность, что Павлинька у отца! Я, братъ, ее знаю! Ну, а если, паче чаянія, что-либо подобное справедливо... что люди болтаютъ насчетъ рудометовскаго племянника,— что Богъ дастъ,— насядемъ на протоіерея! Онъ племянника на днѣ моря сыщетъ и сообразно положёнія дѣлъ воздѣйствуетъ!

О. Матвѣй вздохнулъ и покрутилъ своей маленькой головкой.

— Кабы Богъ-то далъ!

— А ты уповай!

Облачившись въ новую черную рясу и совершенно неидущую къ ней порыжѣлую, пропыленную шляпу, о. Иванъ торжественно направился по казначейской улицѣ въ Зарѣчье, вызвавъ своимъ видомъ удивленіе какого-то тощаго мѣщанина, который долго смотрѣлъ ему вслѣдъ, потомъ плюнулъ и злобно сказалъ:

— Колокольня!

Перейдя широкій, длинный понтонный мостъ, о. Иванъ углубился въ грязныя, узкія улицы Зарѣчья. Онѣ были пустынны. Населеніе разбрелось по заводамъ, фабрикамъ, базарнымъ прилавкамъ; ребятишки еще не повылѣзли изъ норъ своихъ, чтобы барахтаться въ лужахъ, зеленыхъ, никогда вполнѣ не просыхавшихъ. Это безлюдье, напоминавшее пустынность кладбища, оттѣняло всю покривившуюся, лохматую, неуклюжую убогость построекъ. Только одинъ новый и бѣлый флигель, какъ король съ трона, посматривалъ гордо съ высокаго фундамента на убогихъ сосѣдей.

О. Иванъ зналъ его.

Красный фонарь у его входа былъ потушенъ и, скрипя, качался отъ вѣтра. У крыльца стояли дрожки. Два дюжихъ молодца сажали въ нихъ поношенное пальто, въ которомъ, если что и было, то такъ съёжилось и сжалось, точно призрачное счастье при свѣтѣ дня.

— Кто это?— строго спрашивалъ усатый полицейскій.

— Гость!— отвѣчалъ одинъ изъ молодцовъ.— Удаловскій приказчикъ, Иванъ Прокофьичъ съ мыльнаго. Третій день. Совсѣмъ слабый человѣкъ! На фатеру надо... хорошій человѣкъ-то! Вишь дочь у него пошла... по этой части... съ Удаловымъ! Онъ съ тѣхъ поръ...

Пальто молчало.

Его сажали, а оно валилось на сторону, точно всѣ кости его размякли отъ счастья жизни или, кто-то наступивши, раздавилъ его.

Узкій, безобразный переулокъ, возбуждавшій тоску даже въ бродячей собакѣ, которая сидѣла у длиннаго, забрызганнаго грязью забора и выла, поднявъ кверху голодную морду,— вывелъ о. Ивана къ широкому полю, изрытому по всѣмъ направленіямъ. Кучи и груды глины напоминали поспѣшио набросанныя могильныя насыпи. На границахъ этого глинорытнаго поля чернѣли длинныя, покрытыя копотью строенія, напоминавшія корридоры. О. Иванъ хорошо ихъ зналъ: это были удаловскіе кирпичные сараи. Возлѣ нихъ краснѣли кладенцы только-что обожженнаго кирпича. Среди сараевъ, какъ кровля храма, возвышалась громадная черная крыша надъ гигантскою печью, въ которой обжигались кирпичи. Сквозь щели ея еще валилъ густой дымъ, точно дыханье чудовища, красная пасть котораго бросала изъ-подъ крыши багровые отсвѣты на поле. А между тѣмъ и поле, и постройки были безлюдны: нигдѣ не виднѣлось ни единой живой души.

За угломъ переулка, окнами на кирпичные сараи, стоялъ веселый домикъ, бѣлый, съ яркой зеленой крышей, съ палисадникомъ, въ которомъ зеленѣли акаціи. Всѣ пять оконъ его были распахнуты; въ нихъ виднѣлись цвѣты и слегка трепещущія отъ вѣтра кисейныя занавѣски. На парадной двери сіяла ярковычищенная мѣдная дощечка съ надписью; "коллежскій ассесоръ Григорій Петровичъ Перехватовъ".

Изъ оконъ плыли звуки гитары и тихій напѣвъ.

О. Иванъ узналъ голосъ Павлиньки.

Молоденькая служанка сначала спросила;

— Кто тамъ?

А потомъ отворила ему, улыбаясь какъ-то загадочно, и онъ, пройдя за нею темныя сѣни съ гладкимъ крашенымъ поломъ, вступилъ въ крошечную переднюю, гдѣ снялъ рясу, тяжело отдуваясь и отирая лобъ большимъ краснымъ платкомъ.

Вошелъ въ залу.

Точно съ грязной, вонючей палубы потрепаннаго бурею корабля спустился онъ въ капитанскую каюту. Тутъ былъ міръ уюта, тотъ тихій уголокъ мѣщанскаго довольства, какой можно отыскать у старыхъ заштатныхъ чняовниковъ, десятки лѣтъ свивавшихъ гнѣздо,— гдѣ мечтали они мирно умереть послѣ жизни, которую старались прожить настолько "честно", чтобы и на томъ свѣтѣ получить такое же довольство. Все тутъ пригонялось десятки лѣтъ, все сотни разъ переставлялось и примѣрялось, прежде чѣмъ встать такъ какъ стояло, всякая вещь имѣла свою исторію и свои воспоминанія, такъ что трудно было сказать: хозяивъ ли имѣлъ всѣ эти вещи, или вещи имѣли хозяина; онъ ли держалъ ихъ въ плѣну, или онѣ его. Точно красивая мечта, реализовавшаяся и застывшая въ неподвижныхъ формахъ, стояли тутъ старинные, немного неуклюжіе стулья у оконъ, сквозь бѣлыя кисейныя занавѣски которыхъ свѣтъ мягко ложился на листья олеандровъ, китайскихъ розъ, фикусовъ, и туй, годами выроставшихъ въ тепличной обстановкѣ комнаты; на крытыхъ скатертями столикахъ въ простѣнкахъ стояли лампы подъ краснымъ абажуромъ; лежали альбомы, въ которыхъ еще сохранялись выцвѣтшія фотографіи какихъ-то особъ въ фижмахъ и кринолинахъ. Въ углахъ стояли этажерки съ бездѣлушками или старинными журналами. На стѣнахъ и простѣнкахъ въ изобиліи висѣли снимки цѣлаго племени чиновниковъ, группами и въ одиночку: коллежскіе секретари съ меланхолическими лицами перемежались здѣсь съ оекретарями губернскими. Всѣ вмѣстѣ окружали какой-нибудь строгій, благообразный бюрократическій ликъ, въ свою очередь съ оттѣнкомъ почтительности улыбавшійся какому-нибудь еще болѣе строгому и благообразному лику. Точно цѣлое полчище чиновниковъ снискало здѣсь себѣ пріютъ среди окружающаго моря бѣдности и стонущаго труда.

У изразцовой печи на черномъ клеенчатомъ диванѣ сидѣла Павлинька, перебирая струны гитары.

Ее обливалъ мягкій свѣтъ солнца, играя на бѣлизнѣ печи. Она сидѣла, положивъ ногу на ногу, точно пѣвица на ресторанной эстрадѣ. Голова ея была нѣсколько ухарски откинута назадъ, углами губъ она держала папиросу, едва закуренную и давно потухшую. Лицо у Павлиньки было миловидное, необыкновенно бѣлое, по-дѣтски пухлое; въ сѣрыхъ глазахъ вспыхивали и гасли задорныя искры; мелкія, мягкія кудри оттѣняли бѣлизну красиваго и умнаго лба; точно карминомъ накрашенныя губы бороздила насмѣшливая улыбка, но въ углахъ ихъ залегло что-то горделивое и въ то же время горькое, точно таилась тамъ строгая мысль, которую она гнала отъ себя, съ беззаботно вызывающимъ видомъ откидывая голову.

Увидавъ о. Ивана, она полууронила гитару.

Глаза ея потемнѣли.

Но тотчасъ яркая, нѣжная краска облила лицо ей, и точно искры смѣха брызнули изъ глазъ. Отбросивъ гитару, кинувъ куда-то папиросу, она вскочила, живая, какъ огонь.

— Какъ я рада!— говорила она. Она взяла его за обѣ руки.

— Я думала... папа! А это вонъ кто! Иванъ Василичъ! Вотъ ужъ не ожидала! Никакъ не ожидала! Какъ кстати! Боже мой, какъ кстати! Голубчикъ мой, знаешь что: сегодня непремѣнно, непремѣнно пойдемъ на музыку,— какъ бывало... Хорошо? Мнѣ такъ о многомъ надо поговорить съ тобою!

Замѣтивъ, что о. Иванъ съ необыкновеннымъ удивленіемъ смотритъ куда-то въ уголъ, она прослѣдила его взглядъ, увидала окурокъ папиросы и еще веселѣе и задорнѣе расхохоталась.

— Ты куришь?!— сказалъ о. Иванъ.

Она со смѣхомъ пропѣла ему:

— Эмансипація!

И принялась кружить его по комнатѣ.

— Какъ я рада! Какъ я рада!

— Да что съ тобою?— нахмурившись и съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на нее о. Иванъ:— какая-то ты... не своя ровно! Солидная особа, матушкой называешься... а точно дѣвочка!

Она оставила его, бросилась на диванъ, откинувъ гфлову на спинку, пунсовая, тяжело, со смѣхомъ дыша и смотря за окно на солнце.

— Посмотри! Солнце въ окно смотритъ! Точно первый разъ вижу его! Солнце! Милое солнце! Какое яркое! Какимъ зноемъ, какою радостью вѣетъ отъ него!

Задумчивое выраженіе медленно легло на ея лицо, и краска съ него сбѣжала.

— Иванъ Василичъ, я вѣдь... отъ Матвѣя то уѣхала.

— Знаю,— сказалъ о. Иванъ.

Она рѣзко выпрямилась.

— Знаешь? Откуда знаешь? Что .знаешь?

И вдругъ горько и презрительно засмѣялась.

— А-а! Посланникъ! Понима-а-ю!

— Я все знаю! И письмо твое читалъ. И... съ кѣмъ ты уѣхала знаю!

Она хмурилась и внимательно смотрѣла исподлобья.

— А если бы и такъ? Что же?

Онъ не смотрѣлъ на нее. Сѣлъ рядомъ съ нею.

— Слушай, Павлинька! Вотъ тамъ разное такое, понимаешь... словомъ, рта не закроешь никому! И Матвѣй... И въ нашемъ селѣ болтаютъ... А я вотъ все-таки... Ты мнѣ... скажи по чистой совѣсти... по душѣ!

— Что?

Онъ затруднялся, какъ выразиться.

— Да вотъ, будто... если ты уѣхала съ... съ этимъ... какъ его... такъ вотъ онъ... словомъ, есть между вами что-нибудь?

Она молчала, а онъ ждалъ, отвернувшись

Что-то упорное, дерзкое прошло по ея лицу. Минуту она словно колебалась, что отвѣтить, и вдругъ сказала рѣзко и отчетливо:

— Нѣтъ!

Онъ разомъ повернулся къ ней, сіяя.

— Ну, вотъ! Ну, вотъ! Я такъ и зналъ!.. заговорилъ онъ горячо:— я вѣдь знаю, ты... порохъ пороховичъ! Ну, что-нибудь тамъ не по тебѣ, сейчасъ ты... Сумасбродка ты! А вѣдь, голова и сердце у тебя хорошія... ей-Богу! Да что! Да развѣ бы повѣрилъ я когда всѣмъ этимъ розсказнямъ! Да я бы, можетъ быть, про себя всякой пакости повѣрилъ, а про тебя... никогда!

У нея вздрогнули губы.

— Никогда? Не повѣрилъ бы?

Онъ даже вспыхнулъ весь.

— Нѣтъ! И знаешь что! Я такъ и Матвѣю сказалъ: пустое! И письмо... и уѣхала! Сгоряча она! Скучно ей. Да вѣдь что же... Всѣмъ намъ... скучно! Ужъ такъ живется! Не думай, говорю, вернется она! И вотъ... шелъ я сюда, и зналъ, что ты тутъ. Чувствовалъ, что ты тутъ! Знаешь, у меня чутье есть... Чему ты смѣешься? Такъ вотъ... иду, и чувствую, что ты тутъ! И думаю: вотъ скажу ей... Вернись, Павлинька! Вернись къ Матвѣю! Утиши свое горячее сердце!

Онъ мягко смѣялся.

— Скажу ей такъ... И вернется!

Онъ ласково взялъ ее за руку.

— Правда? Вернешься?

— Въ склепъ?— рѣзко сказала она выраженіемъ письма.

Онъ возбужденно всталъ съ дивана.

— Чего ты ищешь? Чего тебѣ надо?— вскричалъ онъ:— какой ты жизни хочешь? Такой жизни, какой не бываетъ? Того, чего нѣтъ? Да посмотри вокругъ! Всѣ-всѣ, всѣ такъ живутъ! Ты еще счастливѣе другихъ. Матвѣй человѣкъ умный... достойный! Онъ уже теперь въ слѣдователи избранъ! У него хо-орошая голова! Онъ, братъ, пробьетъ себѣ дорогу,— да-а! И приходъ у васъ хорошій! И домъ — полная чаша! Захотѣть тебѣ стоитъ, будетъ у васъ согласье, любовь, миръ,— веселіе! Тебѣ на жизнь радоваться надо! А ты вотъ пишешь въ письмѣ... Зачѣмъ такія слова? Зря! Зря!

Разсуждая руками, онъ ходилъ по комнатѣ.

— Погляди... всѣ мы живемъ! Не всегда сладко, конечно, не всегда ужъ такъ вотъ, загонъ къ загону, чудесно! То же и мысли, и горести... и неудачи! И тоска... Все бываетъ! А живемъ! Она вся, жизнь-то, такая! Развѣ нами установлено? Мы... что? Мы, волы впряженные... тянемъ! И всѣ вокругъ тянутъ сію колесницу, ей же имя жизнь! И терпимъ... что подѣлаешь. Не нами положено! Сверху это, отъ Бога! Ежели и тяжко... терпи! Удѣлъ человѣка на землѣ — терпѣніе. Не такъ ли? А ты вотъ... рвешься куда-то! Куда? Чего тебѣ надо? Чего ты ищешь? Оттого и тоска у тебя... Невѣдомо чего хочешь! Кровь у тебя горячая... мечтательница ты, вотъ что!

Пока онъ говорилъ, она слушала его съ какимъ-то покорнымъ видомъ безсилія, уронивъ руки на колѣни. И мало-по-малу то горькое, что таилось въ складкахъ губъ ея, разлилось по лицу, точно отблескъ сѣраго, угрюмаго дня.

— Мечтательница!— тихо усмѣхнулась она: — такъ чего же ты хочешь отъ меня? Ну, вотъ... вернусь я... буду шерсть собирать, ссориться съ работницами, буду куръ щупать, буду яйца считать, къ попадьямъ на тройкахъ ѣздить, сплетничать съ ними... величаться передъ ними модной шляпкой, шелковой юбкой. Буду на фортепьяно по цѣлымъ днямъ Штрауса играть... ну... А потомъ что?

Онъ молча смотрѣлъ на нее, удивляясь такой картинѣ жизни.

— Пересчитаю всѣ яйца, перещупаю всѣхъ куръ... переиграю всѣ вальсы... А потомъ что? Неужели такъ всю жизнь?! Годъ за годомъ?! Вотъ старѣть буду... морщины по лицу пойдутъ, глаза будутъ тухнуть... Очки куплю, и все буду куръ шупать, яйца считать... играть вальсы... на тройкахъ ѣздить...

Онъ молчалъ, самъ подавленный такою перспективой, ане находя словъ, и не умѣя ихъ найти.

— Дѣти будутъ!— сказалъ онъ.

Она вскочила съ дивана съ испуганнымъ лицомъ и страстно вскричала:

— Нѣтъ, нѣтъ! Не дай Богъ!! Не надо!!

И такъ ясенъ, такъ понятенъ былъ ему этотъ ужасъ ея, что онъ молчалъ.

Еще взволнованная своимъ порывомъ, захваченная потокомъ мыслей, забившихся въ головѣ ея отъ этого таинственнаго и страшнаго слова "дѣти", она прошлась по комнатѣ, съ руками за спиной, съ растеряннымъ лидомъ.

— Не надо, не надо!— повторяла она:— избави Богъ! Я и то боюсь, страшно боюсь этого! Зачѣмъ мнѣ дѣти? Что я имъ дамъ? Когда въ каждомъ словѣ своемъ буду видѣть обманъ? Нѣтъ, нѣтъ... И ужъ меня они безнадежно навѣки вѣчные свяжутъ...

Она нервно сжалась.

Всѣ черты лица ея, недавно такъ возбужденно-задорнаго, приняли строгія очертанія, какія кладетъ только мысль, упорно гонимая, но настойчивая.

Она подняла съ полу свой окурокъ.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒