Октябрь 1904 г. 7 страница

— Попдемъ туда, пойдемъ! — шептала Павлинька возбужденяо:— что это? Ахъ, какъ это интересно! Что это?

Она тянула его за рукавъ, пробиваясь черезъ толпу.

— Пойдемъ! Я тутъ знаю близкую дорогу.

Они поспѣшно начали спускаться по тропинкѣ, которая вывела ихъ на нижнюю улицу откоса, гдѣ въ одинъ порядокъ лицомъ къ рѣкѣ выстроились дома извѣстныхъ фабрикантовъ. Теперь въ этихъ домахъ мелькали огни, то открывались, то закрывались окна; въ нихъ смотрѣли встревоженныя лица. Здѣсь и тамъ выходили изъ парадныхъ дверей хозяева этихъ жилищъ, сходились группами.

— Смотри,— шепталаПавлинька, увлекая о. Ивана:— вотъ Шилороевы,— вотъ Нагель... Вотъ Кандауровы!

О. Иванъ удивленно осматривался.

Освѣщенные багровымъ румянцемъ зари, эти тучные и важные люди подошли къ откосу, громко переговариваясь, безпокойно жестикулировали. Когда Павлинька съ о. Иваномъ поспѣшно шли мимо, какой-то высокій, сѣдой старикъ говорилъ:

— Сейчасъ же надо дать знать губернатору!

— Ужъ Мейеръ поскакалъ.

— Это удаловскіе подняли всѣ заводы!..

Пѣніе разросталось, точно къ сотнямъ первоначальныхъ голосовъ присоединялись тысячи. И будто вздрагивали дома въ трепетѣ.

— Скорѣй, скорѣй!— шептала Павлинька.

Ихъ обгоняли, спотыкаясь, какіе-то люди въ курткахъ.

Бѣжали полицейскіе. Проскакалъ полицеймейстеръ. Гдѣ-то раздалась военная команда.

У моста ихъ догнала Александра Порфирьевна.

Обычное спокойствіе оставило ее. Лицо ея пылало, глаза сіяли.

— Слышите! слышите!— говорила она,— скорѣй, скорѣй...

За мостомъ они попали въ медленно и стройно идущую толпу.

Здѣсь шли люди въ рабочей одеждѣ, иные не сняли даже фартуковъ. То блѣдныя, то загорѣлыя, но спокойно-торжественныя лица. Въ вихрь подымающихъ звуковъ попали путники.

— Вотъ шилороевскіе идутъ... а это удаловскіе!— возбужденно показывала Александра Порфирьевна:— вотъ эти черные... смотрите! Это отъ Нагеля...

Многіе ей радостно кивали, снимали шапки, махали ими...

— Съ нами?

— Съ вами!!

Гдѣ-то около нея загорѣлось "ура"...

И его подхватили и дальше. Оно перешло въ какіе-то грозящіе крики, изъ которыхъ можно было разобрать только одно слово:

— Долой!.. Долой!!!

И эти крики бѣжали къ тому берегу, гдѣ по откосу виднѣлись испуганно-жестикулирующіе изящно одѣтые люди, освѣщенные, какъ заревомъ, багровымъ свѣтомъ зари, огнемъ отражавшейся въ стеклахъ.

Мѣстами мелькали уже знакомыя о. Ивану лица. Какъ земляной комъ шелъ въ черномъ фартукѣ Потаповъ.

Твердо вышагивалъ рядомъ съ нимъ Ляксанычъ, неся знамя, и лицо его горѣло отъ сосредоточеннаго возбужденія.

О. Иванъ прочиталъ надпись на знамени и испуганно вздрогнулъ. Онъ, какъ сонный, осмотрѣлся кругомъ удивленными глазами, впервые уясняя себѣ грозный смыслъ происходившаго: точно впервые увидалъ пропасть, въ которую катился знакомый ему міръ! Ему показалось, что въ головѣ у него закружился вихрь, крутя тучи какихъ-то засохшихъ мыслей, а въ груди поднялось широкое чувство, никогда не испытанное. Онъ отдавался этому властному потоку стройно идущихъ людей, смотрѣлъ на серьезныя, сосредоточенныя лица, наблюдалъ, какъ суетилась растерявшаяся полиція и какъ взводъ солдатъ, заграждавшихъ одинъ изъ переулковъ, взялъ къ ружью по командѣ, но такъ и застылъ безъ движенія. Онъ думалъ, что новая сила какая-то выросла въ жизни, пока жилъ онъ въ своемъ глухомъ углу, сила грозящая, еще непонятная ему... Но вспоминая факты жизни, онъ подумалъ, что это "новое что-то" растетъ вездѣ...

Стемнѣло.

Толпа расходилась, таяла съ пѣснями, замиравшими вдали.

— Хотите я васъ съ хорошими людьми познакомлю?— возбужденно говорила Александра Порфирьевна: — Хотите?

Они молча вошли за нею на какой-то дворъ.

— Васенька дома?

Сѣдой старикъ еврей внимательно осмотрѣлъ ихъ, улыбнулся Александрѣ Порфирьевнѣ и молча указалъ на высокій, черный сарай, откуда раздавались голоса. Они проникли туда. Сарай былъ обширный, безъ потолка, съ черными, толстыми балками. Здѣсь, при свѣтѣ лампы, стоявшей на столѣ, помѣщались на верстакахъ, на скамьяхъ, среди стружекъ и бѣлыхъ, только-что обструганныхъ досокъ, все больше молодые люди съ возбужденными лицами. На него всѣ посмотрѣли строго и подозрительно, но Александра Порфирьевна закивала головою:

— Свои! свои!

Ораторъ, молодой еврей, съ нервнымъ до болѣзненности лицомъ, съ нервной жестикуляціей, заговорилъ страстно, возбужденно, отъ волненія усиливая акцентъ.

— Я говорю... событія растутъ!!! Я говорю... теперь, моментъ, когда мы должны предъявить требованія формулировать ихъ рѣзко, ясно, опредѣленно, безъ рабскаго страха. Я презираю трусливую умѣренность, боящуюся назвать плеть плетью даже тогда, когда она опускается на спину!

Онъ гнѣвно протягивалъ руки.

— Я пре-зи-раю!!!

Къ Александрѣ Порфирьевнѣ подошелъ молоденькій юноша съ бѣлой бородкой. Отъ него пахло клеемъ и на одеждѣ еще дрожали стружки.

— Васенька!— обратилась къ нему Александра Порфирьевна,— познакомьтесь всѣ...

Она познакомила его съ о. Иваномъ.

Васенька ласково и внимательно посмотрѣлъ на о. Ивана подслѣповатыми, добрыми глазами и заговорилъ что-то о нѣмецкомъ рейхстагѣ, о Бебелѣ, о послѣдней крупной побѣдѣ соціалъ-демократіи...

О. Иванъ странно смотрѣлъ и слуіпалъ.

Онъ искалъ глазами Александру Порфирьевну. Но она уже была у стола; свѣтъ лампы падалъ на ея взволнованное и радостное лицо. Ей хлопали и что-то кричали со всѣхъ сторонъ, а она кивала головою.

— Господа!— говорила она:— я такъ счастлива сегодня, такъ довольна! Нѣтъ выше счастья, какъ видѣть растущую побѣду, побѣду разумной, организованной силы надъ испуганнымъ чудищемъ угнетенія... еще одну побѣду новаго міра надъ старымъ! Но я все-таки хочу сказать нѣсколько словъ по поводу заявленія Моисея Абрамыча...

И она начала говорить что-то непонятное для о. Ивана. Онъ взглянулъ на Павлиньку. Та широко открытыми, лихорадочно блестящими глазами осматривалась вокругъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Поздно въ эту ночь о. Иванъ провожалъ отъ Перехватова Александру Порфирьевну. Павлинька осталась ночевать у отца.

О. Иванъ шелъ задумчиво, смутно настроенный.

— О чемъ вы задумались? — тихо спросила Александра Порфирьевна.

— Да такъ... Какъ-то все странно... Что-то новое вокругъ! Что-то незнакомое! Какъ-то всѣ... словно думаютъ и живутъ по-иному... Всѣ чего-то хотятъ! И вотъ мнѣ даже странно, что я... не хочу ничего!

Онъ задумчиво посмотрѣлъ на нее изъ-подъ шляпы темными глазами.

— И говоря откровенно, мнѣ какъ-то совѣстно этого. Точно я въ первый разъ думать началъ! Какихъ-то мертвыхъ людей видѣлъ я до сихъ поръ... Или самъ, что ли, мертвый былъ?!. И увидалъ живыхъ... пламенныхъ, какъ Маккавеи!

Онъ помолчалъ.

— Точно не жилъ я!

Ночь нѣжными объятьями обнимала Зарѣчье. Шаги ихъ далеко звучали по безлюдью. Мимо нихъ скользнула проститутка и чему-то тихо засмѣялась.

— Зачѣмъ вы пошли въ священники? — негромко спросила Александра Порфирьевна.

— Зачѣмъ?

Онъ помолчалъ.

— Куда же было идти?..

Онъ чувствовалъ смутную тяжесть на душѣ.

— Иванъ Василичъ!— сказала Александра Порфирьевна, первый разъ назвавъ его такъ.

И она тихо коснулась его руки.

— Вы меня простите! Я вѣдь... такая несдержная... Я васъ оскорбила давеча.

— Чѣмъ?— удивленно посмотрѣлъ онъ на неё.

— Своимъ выраженіемъ... о священникахъ! Я такъ привыкла считать священниковъ... врагами народа.

— Нѣтъ!— вдругъ горячо сказалъ о. Иванъ, почувствовавъ какой-то острый уколъ въ сердце: — нѣтъ, я не врагъ народа! Если я пошелъ въ священники... то кто знаетъ... какъ это вышло! Странно какъ-то... Вотъ, мнѣ кажется, я долго шелъ подземельемъ... и вотъ свѣтъ какой-то! А я еще не могу понять, что это за свѣтъ... Но я употреблю все усиліе мысли... и пойму!

Но ее все мучила какая-то тайная мысль. Когда уже близко завиднѣлся широкозадовскій домъ, она сказала:

— А все-таки я васъ оскорбила! Я тѣмъ болѣе не имѣла на это права, что мой собственный отецъ...

Губы ея крѣпко сжались, какъ отъ острой боли.

— Принадлежитъ къ классу угнетателей... Но что жъ... его извинить надо! Онъ въ этомъ, быть можетъ, уже не такъ виноватъ... Онъ человѣкъ стараго міра. Этотъ міръ надъ нами уже безсиленъ, но на нашихъ отцовъ онъ легъ бременемъ и придавилъ ихъ къ земной грязи. Да я и благодарна отцу: онъ далъ мнѣ жизнь и далъ образованіе! Два безцѣнныхъ дара! Зато я исправлю зло, которое онъ дѣлаетъ...

— Какъ?— взглянулъ онъ удивленно.

— Вы слышали, что давеча говорилъ Удаловъ? Онъ славный мальчикъ... не правда ли? Все въ жизни подгнило, подгнили самые корни лжи. Эту ложь, плодящую слезы, еще крѣпко охраняютъ люди стараго міра. Чтобы придать ей блестящій видъ, существуютъ рабочіе, созидающіе богатства, которыми не пользуются. Чтобы придать ей силу, существуютъ солдаты со штыками и пушками, чтобы окупить ее,— существуютъ биржа и банки. Чтобы оправдать ее,— существуютъ судьи и священники... вы простите меня опять! Чтобы разрушить эту ложь... пришли мы!

— Мы? — повторилъ онъ, удивляясь этой дѣвочкѣ, такъ авторитетно поучающей его непонятными ему рѣчами:— кто это... мы!

— Мы!— горячо сказала она:— всѣ, кто ненавидитъ царящую ложь, кто жаждетъ бороться съ нею грудь съ грудью... Мы, отбросившіе предразсудки нашихъ отцовъ, перегородки, раздѣляющіе людей на богатыхъ и бѣдныхъ, аристократовъ и рабовъ! Мы, поклоняющіеся солнцу будущаго... Мы... демократы!

У калитки дома они простились.

— Александра Порфирьевна,— удержалъ онъ ее слегка за руку:— что давеча пѣли?

Она тихо засмѣялась.

— Пѣсни будущаго!

VIII.

День клонился къ вечеру, а жаръ не спадалъ. Раскалённый воздухъ былъ душенъ. Небеса казались сѣрыми, пыльными, степная зелень поблекла. Даль курилась, словно желтый туманъ выходилъ на концахъ поля изъ невидимыхъ земныхъ расщелинъ. Среди желтыхъ, сѣрыхъ, бурыхъ, пыльныхъ тоновъ на западѣ зловѣщей черной тѣнью поднималась изъ-за горизонта туча, какъ крутая спина. Солнце шло къ ней, а она подвигалась къ солнцу... И солнце, точно отъ страха, блѣднѣло, погружаясь въ испаренія.

Подрясникъ на о. Иванѣ взмокъ, изъ сѣраго превратился въ черный и слегка курился, какъ курились взмыленные бока лошадей. О. Иванъ обернулся къ тарантасу и просительно заглянулъ подъ громадный, покрытый пылью зонтъ, гдѣ пріютились супруги.

— Павлинька! Ужъ ты мнѣ позволь, старику, подрясникъ-то снять... уморился!

— Что это, Иванъ Василичъ, какія церемоніи!— засмѣялась Павла Григорьевна:— свои люди-то!

— То-то. Вѣдь съ вашей сестрой безъ церемоній нельзя! Все по свѣтскости... а я не умѣю! — говорилъ о. Иванъ, снимая подрясникъ и оставаясь въ просторной свѣтлой ситцевой рубахѣ, подпоясанной истертымъ ремешкомъ.

Онъ снялъ и шляпу, и отдуваясь, какъ китъ, обмахивалъ себя ею.

— Жа-ара-а! Ну, и гроза будетъ, братики мои! Только бы до парома вовремя добраться да переправиться черезъ Поёму.

— А поскорѣе бы ѣхалъ!— отозвался изъ подъ зонта о. Матвѣй.

— Запрягись-ка самъ! Развѣ можно лошадей гнать въ такую духоту. Видишь, въ мылѣ всѣ...

Онъ любовно смотрѣлъ на лошадей.

— Ду-у-шевныя!!

Солнце изъ блѣднаго становилось краснымъ.

Воздухъ пропитался багровымъ отсвѣтомъ, багровымъ стало небо, а степь, съ разбросанными тамъ и сямъ одинокими стогами, будто напиталась кровью. Лишь туча оставалась черной. Она медленно, но неумолимо росла; отъ ея чернаго туловища протянулись черныя руки на полнеба, будто кто враждебный и самоувѣренный вызывалъ міръ на единоборство. И вокругъ природа проникалась тревогой. Тревожно сновали ласточки, кулики съ печальнымъ свистомъ проносились куда-то. Галки торопливо летѣли на ночлегъ, оглашая воздухъ рѣзкими криками. Стога, кусты, барсучьи насыпи, казалось, со вниманіемъ смотрѣли освѣщенной стороной своей на западъ, тревожно выжидая; отъ неосвѣщенныхъ же сторонъ ихъ бѣжали длинныя тѣни.

— Будетъ потѣха! — говорилъ о. Иванъ, наблюдая, какъ быстро выростала туча:— нынѣшнее лѣто грозъ-то не было... Эта наверстаетъ! Да скоро, что ли, Поёма-то?— спросилъ онъ работника.

Абдулка привсталъ на козлахъ, черезъ дугу наблюдая убѣгавшую дорогу.

— Бирста!— коротко сказалъ онъ.

— Верста-а?.. Ну, такъ поторапливай. Въ грозу паромъ не пойдетъ, не заночевать бы на бережку подъ березками. А до Богдановки, тамъ, кажется, верстъ семь еще останется? Ну, не пріѣхать намъ къ о. благочинному сухими! Вспа-аритъ бока!

Пригорокъ и кусты быстро выростали.

— Жара-то... Печка!— отдувался о. Иванъ.— Ого! Теперь бы въ воду!

— Большой вода идетъ!— осклабился, Абдулка, кивнувъ на тучу.

— Да-а-а! Погремитъ и посверкаетъ... А какъ это по-твоему,— обернулся онъ къ Абдулкѣ:— отчего громъ гремитъ?

Абдулка пожевалъ губами.

— Аллахъ гуляйтъ.

— А, можетъ быть, Магометъ? — засмѣялся о. Иванъ.

Абдулка подумалъ.

— Мужетъ быть... Имъ работать — дѣла нѣтъ! Мала-мала полежалъ, мала-мала погулялъ.

— Хорошая жисть!

— Сява лучше надо! Наша мулла сарманайскій тамъ бывалъ.

— Гдѣ?

Абдулка ткнулъ пальцемъ къ небу.

— Тамъ! Два день спалъ,— хоронить хотѣлъ,— а онъ вставалъ. Бу-ульно хвалилъ!

— Чего же онъ тамъ дѣлалъ?

— Барашка кушалъ, кумызъ кушалъ... дивочка игралъ. Бу-ульно хвалилъ! Потомъ жена ему глаза царапалъ...

— За что?

— За дивочка... Потомъ мулла сказывалъ: барашка былъ, кумызъ былъ, а дивочка не былъ...

О. Иванъ смѣялся.

— Нѣтъ, Абдулка, слушай-ка! Тебѣ непремѣнно креститься надо! Богъ-то у насъ одинъ, только вѣра разная, а наша вѣра ку-уда лучше вашей! Вонъ у васъ въ раю-то, какъ на землѣ, барановъ жрутъ да кумысъ лакаютъ! Развѣ это рай? Какой это рай! У богатаго человѣка и на землѣ рай выходитъ: и бараны, и кумысъ есть, и женъ гаремъ цѣлый... А у насъ, братъ, въ раю-то... благода-ать!

Абдулка моталъ головой.

— Богъ одинъ, вира разна. Всякій вира хорошъ, который человѣкъ хорошъ. Богъ на морда видитъ, который человѣкъ хорошъ. Который человѣкъ — плохой человѣкъ, татаринъ, русскій... пся ровна... баръ-биръ... шайтанъ лапамъ гуляйтъ!

И онъ закричалъ на лошадей гортаннымъ крикомъ, который онѣ такъ хорошо понимали, Онѣ поджались, вытянулись. Пригорокъ все выросталъ. Съ рѣки потянуло прохладой. Лошади захрапѣли, втягивая ноздрями свѣжій воздухъ.

Внезапно угрюмая тѣнь упала на дорогу.

Солнце погрузилось въ тучу.

Ласточки исчезли, кулики смолкли, только вдали гдѣ-то безпокойно кричала запоздавшая галка. Стога и пригорки будто присѣли и прижались къ землѣ. Туча, поглотивъ солнце, на мигъ пропиталась багровымъ свѣтомъ, но снова потемнѣла и стала черной, только кое-гдѣ на ней клубились сѣрыя пятна, будто отъ застывшихъ пушечныхъ выстрѣловъ. Казалось, голова чудовища разросталась надъ полями, и космы волосъ ея, мѣстами сѣдыхъ, мѣстами черныхъ, разбросались но небу.

Подъ зонтомъ разговаривали.

— Я сказалъ и повторяю,— недовольно ворчалъ о. Матвѣй:— лучше быть первымъ въ деревнѣ, чѣмъ послѣднимъ въ городѣ. Тутъ я хозяинъ... лицо! Передо мною мужики шапки ломятъ! Тутъ я чувствую власть свою! Тутъ я и священникъ, и администраторъ, и до нѣкоторой степени судія! Единовременно! и вообще...

— И вообще?— съ оттѣнкомъ презрѣнія въ голосѣ повторила Павла Григорьевна.

— И вообще я въ городъ ни въ какомъ случаѣ не пойду!

— Да развѣ я зову тебя туда?

— Какъ?— удивленно сказалъ о. Матвѣй:— такъ чего же тебѣ тогда нужно? Чего тебѣ мало? Что у тебя за жадная душа!

Павла Григорьевна молчала.

— Я тебя спрашиваю, наконецъ!— раздраженно закричалъ о. Матвѣй:— что молчишь? Надо намъ договориться до конца!

Не отвѣчая ему, Павла Григорьевна выглянула изъ-подъ зонта.

— Гроза идетъ!— вскричала она:— какая прелесть!

Она поспѣшно закрыла зонтъ, говоря возбужденно:

— Сейчасъ громъ будетъ! Громъ... молнія! Буря! Какъ я люблю! Мнѣ все хотѣлось на морѣ въ грозу побывать... Въ штормъ! Иванъ Василичъ, посмотри. Туча... черная, черная!!

Она указывала рукой.

— Словно крѣпостная стѣна надвигается... А вонъ бойницы!! Сейчасъ пальба будетъ! Бомбы, стрѣлы полетятъ! А снизу... у горизонта... что-то сѣрое дымится! Словно конница скачетъ!

Она всплескивала руками.

— Гроза!!

— Вотъ вспаритъ бока-то!— шутилъ о. Иванъ.

— Ничего... не сахарная!

О. Матвѣй вытащилъ изъ-подъ себя большую шаль и сталъ укрывать плечи жены.

— Холодно стало послѣ жары-то... Прикройся!

Она, не спуская глазъ съ тучи, отвела его руки.

— Уйди...

Кони мчали.

Ужъ дорога вышла на пригорокъ и вдали показались широкіе и темные изгибы рѣки. Въ воздухѣ разливалась влажность.

— Когда я была подросткомъ-дѣвочкой,— говорила Павла Григорьевна: — бывало, какъ гроза,— я въ степь... Домъ нашъ стоялъ у самой лѣсной опушки... Иду навстрѣчу тучѣ... Буря налетитъ, треплетъ, рветъ меня всю, а я иду! И весело... И чего-то грустно... Такъ гру-устно, гру-устно! Воть подошелъ бы кто,— взялъ бы за руку, повелъ бы... въ самый ураганъ,— гдѣ громъ, гдѣ молніи... Бывало, вся мокрая до нитки приду домой... И не спится ночью.. И подушка мокрая отъ слезъ, а о чемъ плачу, не знаю...

— Всегда были глупости на умѣ:— проворчалъ о. Матвѣй, закутываясь въ шаль, отчего сразу сталъ напоминать цыгана.

Тарантасъ сдѣлалъ три поворота по песчаной дорогѣ, среди низкорослаго дубняка и выѣхалъ къ парому.

Отъ парома кричали десятки голосовъ:

— Ско-р-ѣй!! Гроза и-де-етъ!!

У парома батюшкиныхъ лошадей вмигъ отпрягли, а тарантасъ вкатили на паромъ, гдѣ нѣсколько крестьянскихь телѣгъ съ разнымъ товаромъ стояло поднявъ вверхъ оглобли, такъ что для тарантаса оставалось еще мѣсто. Батюшка самъ наблюдалъ, какъ вводили на паромъ лошадей.

— Осторожнѣй, братіе!— говорилъ онъ:— пугливые у меня кони-то... особливо коренникъ! Зубы вышибетъ.

— А мы слышимъ,— звоняетъ колоколецъ!— суетился около батюшки, ничего не дѣлая и мѣшая другимъ, низкорослый паромщикъ съ сизымъ носомъ и слезящимися глазами: — безпремѣнно, думаемъ, батюшка! Потому у начальства звонъ стро-огій, а у батюшекъ колокольцы поютъ, какъ пѣвчіе на молебнѣ.

Онъ метнулся къ высокому мужику.

— Куды возжу-то тянешь... чертоломъ! Бархатна духовная возжа-то! Не веревка!

— Н-ну... ты!— хмуро скосился мужикъ:— подхалюза!

Паромъ отчалилъ.

Онъ бороздилъ еще свѣтлое пространство рѣки, а къ западу, откуда шла туча, казалось, въ рѣку вылились чернила съ кровью. Уже туча утратила всякія формы. Это была нароставшая мгла, надвигавшійся хаосъ,— еще молчащій, но уже таящій ужасы, отъ которыхъ заранѣе вздрагивала земля.

Сидя въ тарантасѣ, Павла Григорьевна не спускала съ тучи широко раскрытыхъ блестящихъ глазъ, сложивъ руки будто въ молитвѣ какому-то невѣдомому, но влекущему ее божеству.

— Митричъ! Тяни крѣпче!— кричали мужики паромщику.

— Подсоби иди!— хрипѣлъ Митричъ.

— До грозы бы Богъ далъ! Ишь наползатъ...

— Ничего, съ нами батюшки!

Мужики смѣялись.

— Что это вы за товары везете, братіе?— спросилъ о. Иванъ, щупая возъ:— на ярманку, что ли?

— Въ Богдановку, на ярманку. Ярманка завтра. Такъ... всячину веземъ... чашки да ложки, черепки да плошки.

— Хорошій торгъ бываетъ?

— Дрянь!— отозвался отъ тарантаса о Матвѣй.

— Нѣтъ,— ничего себѣ! — говорили мужики: — въ прежни годы совсѣмъ была добра ярманка... Ну, новѣшны года... извѣстно, вездѣ народъ подорвался. Хлѣба нѣтъ, сѣна нѣтъ... скотъ перевелся...

— А народъ извелся!— угрюмо вставилъ высокій мужикъ, сдвинувъ шапку на затылокъ и смотря на тучу:— отъ разныхъ притѣсненіевъ...

Бабы на возахъ при этихъ словахъ, будто по уговору, вздохнули, а мужики понурились.

— Земскій... извѣстно что... его благородіе... строгонекъ... Тоже тѣснитъ... и не къ дѣлу иной разъ!

— Посамостоятельнѣе надо съ нимъ!— сказалъ чей-то спокойный, немного насмѣшливый голосъ:— кто шапку ломитъ да спину гнетъ,— самъ на всякое притѣсненіе напрашивается.

О. Иванъ взглянулъ на говорившаго. Это былъ кряжистый, сутулый мужикъ, съ умнымъ спокойнымъ лицомъ, веснущатымъ и бритымъ. Щетинистые усы прикрывали у него тонкія, рѣшительно-сжатыя губы, а взглядъ у него былъ какой-то хмуро-насмѣшливый.

— Ты храбрый... какъ тебя звать-то?— сказалъ о. Иванъ.

— Звать-то меня Алексѣемъ,— отвѣчалъ мужикъ,— а храбрость-то всѣмъ полезна. Горячаго коня не бьютъ, не хлещутъ, зубастую собаку не трогаютъ! Большая птица индюшка, да что въ ней толку,— а гусь зашипитъ да шею вытянетъ,— отъ него сторонятся...

— Это правильная рѣчь!— сказалъ высокій крестьянинъ:— мужикъ привыкъ къ окрику,— не огрызается... Вотъ на него всякая сволочь верхомъ и садится... Да ничего!— вдругъ добавилъ онъ хмуро:— отходитъ время!

— Умное слово хорошо и выслушать! — сказалъ Алексѣй:— кабы всѣ мужики такъ думали... Общей думой!

— И будутъ!— сказалъ круто крестьянинъ.

О. Иванъ съ удивленіемъ слушалъ этотъ разговоръ. Но вдругъ онъ схватился за шляпу и крикнулъ:

— Э-ге-ге! Ну, теперь держись, братіе!

Паромъ достигъ уже середины рѣки. Рѣка нахмурилась.

Зловѣщая тишина какъ что-то живое, опасливо таящееся, обняла потемнѣвшіе берега. Точно умерли птицы, припали къ песку кулики, застыли въ камышахъ утки; только съ отчаяннымъ крикомъ металась надъ рѣкою чайка,— будто потерявъ дорогу. Лошади храпѣли, пугливо вытягивали шеи въ предчувствіи первыхъ ударовъ, быстро надвигавшихся изъ растущей тьмы. Черною тѣнью опрокинулась туча въ рѣку, и паромъ, казалось, несся въ самую пасть чудовища, готоваго дохнуть ураганомъ, брызгами, пѣной, пылью...

И оно дохнуло!

Еще издали увидалъ о. Иванъ, какъ неподвижныя деревья низового берега взлохматились, почернѣли, взмахнули всѣми вѣтвями, вразъ нагнулись къ землѣ. Словно играя въ чехарду, черезъ нихъ запрыгали клубы дорожной и пашенной пыли, всталъ огромный вихрь и, крутясь, обрушился въ воду.

Мигъ...

И все смѣшалось: вода, земля, берега, деревья, небо...

Кто-то огромный дышалъ чернымъ, влажнымъ, пыльнымъ дыханьемъ. Съ свистящимъ воемъ вѣтеръ рвалъ водную поверхность, расшибая ее въ брызги,— раздиралъ вверху въ клочья тучи.

Кони топали, ржали.

Полы армяковъ хлрпали, точно ладоши; солома взбызилась на возахъ; бабы припали къ ней, причитая:

— Царица Небесная! Страсти какія! Съ нами крестная сила!

— Митричъ! Тяни! Тяни крѣпче! Ляксѣй... помогай ему! Берись всѣ, братцы!

У кричащихъ мужиковъ вѣтеръ пытался оторвать бороды и невидимой рукой трепалъ ихъ за волосы.

Павла Григорьевна замерла въ безмолвномъ восторгѣ.

Она смотрѣла въ самую глубь бѣгущей бездны, слѣдила напряженнымъ взглядомъ за безумнымъ полетомъ вверху черныхъ, сѣрыхъ обрывковъ разорванныхъ вѣтромъ тучъ и радостно вздрогнула, когда, какъ изъ лопнувшей гранаты, надъ головою ея зигзагами побѣжали молніи, и трескучей тяжестью упалъ на воду громъ.

— Спрячься, спрячься!— испуганно бормоталъ ей о. Матвѣй,— иди подъ тарантасъ... сейчасъ ливень будетъ!

— Уйди!— сказала она нетерпѣливо.

— Тяни, Ляксѣй, тяни!— орали мужики:— Митричъ!

— Батюшка! Подсоби!— смѣясь, обернулся Алексѣй къ о. Ивану:— ты, видатъ, сильный...

— Ничего, ничего!— сказалъ о. Иванъ, засучивая рукава:— за хвостъ лошадь остановлю!

— На скаку?

— А то въ стойлѣ, что ли?

И онъ хотѣлъ взяться за канатъ.

Но въ это время сверху, изъ тучъ, точно тяжесть упала:— яростный порывъ вѣтра вдавилъ паромъ въ воду, обнялъ его со всѣхъ его смоляныхъ боковъ,— накренилъ и съ отчаянной силой толкнулъ впередъ. Алексѣй, хрипя, пошатнулся и грузно грохнулся на полъ, а черезъ него кубаремъ покатился Митричъ.

Канатъ, шурша, заскользилъ, безсильно падая.

Какъ долгіе годы носившій цѣпи рабъ, паромъ дрогнулъ, почуявъ свободу. Онъ закачался, остановился на мигъ въ раздумьи и быстро понесся по срединѣ рѣки, тихо вращаясь. Берега поплыли, на нихъ деревья гнулись въ отчаяніи, будто готовясь провалиться въ бездну, вокругъ парома черныя волны прыгали съ угрозой.

— Канатъ лопнулъ! Канатъ!!

Людей и животныхъ охватила паника.

Тучи треснули, молніи съ грохотомъ впились въ берега.

Полилъ ливень.

Лошади бились и визгливо ржали.

Бабы метались на возахъ, выкрикивая слова молитвъ. Возгласы отчаянія ихъ сливались съ воемъ вѣтра, шумомъ дождя, съ растеряннымъ говоромъ мужиковъ.

— Ребята!.. Пропали!

— Тамъ... ниже... горный берегъ!!

— Камни! Пороги!!

Митричъ метался у бортовъ.

— Господи! Господи! Господи! Смертынька... Господи! Аннушка моя... Аннушка! Доченьки мои... прощайте... доченьки!..

— О, о, о!— вторили ему бабы.

И онѣ прыгали съ возовъ къ бортамъ, гдѣ сновалъ Митричъ и повторяли его движенья...

— Это Богъ! Это Богъ... за тебя!— визгливо кричалъ перепуганный и блѣдный о. Матвѣй женѣ: — кайся, преступница! кайся... какъ Іона...

— Тутъ китовъ не водится!— презрительно сказала попадья.

Она съ трепетнымъ восторгомъ дышала воздухомъ грозы и опасности, подставляя голову ливню и только боясь передъ всѣми обнаружить переполпявшую ее радость.

О. Иванъ стоялъ въ недоумѣніи, уперши руки въ бока и полураскрывъ ротъ. Онъ соображалъ, что еще верста, другая и паромъ неминуемо разобьется о пороги,

— Господи благослови! — раздался вдругъ крикъ смертельнаго ужаса.

И о. Иванъ увидѣлъ, какъ Митричъ, истово перекрестившись, готовился прыгнуть въ воду. А занимъ крестились бабы, мужики, и тоже тѣснились къ борту.

О. Иванъ поймалъ Митрича за рубаху, въ то время, какъ Алексѣй ухватилъ въ охабку толстую бабу, готовившуюся прыгнуть въ воду.

— Куда ты, разбойникъ?— кричалъ о. Иванъ,— утонуть хочешь?

Митричъ стоялъ съ выпученными глазами, ничего не понимая и трясясь отъ ужаса.

— Идіотъ!— въ октаву сказалъ о. Иванъ. И, покрывая голосъ бури, онъ закричалъ:

— Людіе! Стой!!

Все смолкло на паромѣ, даже лошади, почуявъ голосъ властной воли,— затихли и скосились налитыми кровью глазами въ сторону человѣка, ставшаго хозяиномъ парома и ихъ судьбы.

— Вы што? Сбѣсились? — кричалъ онъ: — перетонуть задумали?! Живо!! Веревки сюда! Давай веревки!

Никто не сталъ спрашивать — зачѣмъ.

— Веревки! Бабы! Веревки батюшкѣ...

— Возжи давай! Скручивай! — распоряжался о. Иванъ.— Гнилыхъ не надо! Крѣпкія давай! Живо!! Абдулъ, вяжи! Всѣ сюда! Связывай! Алексѣй!

Громъ, не переставая, гремѣлъ.

Ливень отсѣдалъ туманной мглой, дрожащею и шумной, въ которой вертѣлись берега, точно паромъ стоялъ, а берега бѣжали.

О. Иванъ сбросилъ подрясникъ.

— Попадья! Отвернись!— кричалъ онъ.

Онъ сбросилъ сапоги и широкіе бѣлые панталоны.

Въ одной рубахѣ, неуклюже двигаясь, отбрасывая рукой съ лица намокшіе волосы, дливные, какъ у русалки, онъ обвязалъ себя подъ грудью веревкой и, перекрестившись, бухнулся въ воду, какъ грузный водолазъ,— отфыркнулся, тряхнулъ гривой, заоралъ:

— Отпускай веревку... не дремли! Алексѣй! Распоряжайся!

— Небось,— крикнулъ Алексѣй.

— Отпускай дюжѣй!! Когда крикну, заарканивай!

Жилистыя руки его... разъ, два... тяжело какъ лопастья, мѣрно, плавно разсѣкали волны. Онъ фыркалъ, громко и сильно вздыхалъ. Съ напряженнымъ вниманіемъ, съ надеждой и страхомъ, слѣдили мужики и бабы, какъ постепенно онъ скрывался за туманомъ ливня, въ черной пасти воющихъ стихій, за мглою бури. Казалось, деревья на стемнѣвшемъ берегу грозили ему черными вѣтвями, низко сгибаясь надъ водой, а черныя волны бились вокругъ съ насмѣшливымъ плескомъ. При вспышкахъ молній еще раза два мелькнула его косматая голова, будто свѣтящаяся фосфорическимъ свѣтомъ.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒