Октябрь 1904 г. 9 страница

О. Матвѣй наступалъ на него:

— Позвольте!!

Но тутъ и въ духовенствѣ разыгрались страсти. Точно вихрь ворвался въ толпу духовныхъ, рукава ихъ заболтались и сами они всѣ точно закружились.

— Вѣрно, вѣрно!— кричали молодые:— мы не солидарны съ такими взглядами!

— Это фанатично!

— Мы дѣлаемъ свое дѣло, а свѣтскіе люди свое! Мы сами оттолкнули отъ себя интеллигенцію нетерпимостью.

— Но какіе же, однако, мы обманщики?

— Позвольте! Позвольте!

— О. Савелій! Не горячитесь!

— Правда, о. Матвѣй!

Тутъ всталъ о. Ѳаворскій и сказалъ:

— То, что отнято, должно быть возвращено! Это истинная правда! А то, что мы обманщики, это... это... это съ вашей стороны, Димитрій Викторовичъ, нехорошо... и неблаговидно-съ! Ибо и сами вы происходите, такъ сказать, отъ... іессеевъ-съ!.. Странно мнѣ слышать ваши словеса въ семъ домѣ, искони благочестивомъ...

О. Иванъ съ интересомъ ждалъ продолженія сцены.

"Завелъ Матвѣй кашу!" — думалъ онъ.

Но въ это время кто-то тихо дотронулся до его локтя. Онъ почему-то сильно вздрогнулъ и обернулся.

Павлинька звала его взглядомъ за собою.

Онъ покорно пошелъ за нею.

Прошелъ прихожую, вышелъ въ темныя сѣни, гдѣ черная собака ткнула его мордой, обнюхивая. Павлинька скользнула куда-то за дощатыя дверцы, и онъ проникъ слѣдомъ за ней.

Тутъ былъ чуланъ.

Въ немъ, повидимому, кто-то обиталъ, потому что въ углу на доскахъ примостилась грязная перина, а рядомъ на широкомъ и старомъ красномъ сундукѣ стоялъ неуклюжій деревянный фонарь, сквозь разбитыя стекла котораго, мигая, свѣтилъ сальный огарокъ. По стѣнамъ на полкахъ лежали рѣшетья съ яйцами, была навалена грудами шерсть и стояли широкобокіе кувшины, точно прыгавшіе въ колеблющемся свѣтѣ огарка. Пахло затхлостью и съѣстнымъ, особенно рѣзокъ былъ запахъ ветчины. Въ оконце подъ крышею сквозь паутину смотрѣла ночь.

— Ты чего секретничать вздумала? — спросилъ о Иванъ.

Павлинька смотрѣла на него снизу вверхъ, близко ставъ къ нему, и молчала. Дрожащій свѣтъ огарка обливалъ ее игрой свѣта и тѣней. Взглядъ ея былъ тотъ же темный и ищущій, что такъ пугалъ и привлекалъ его. И въ этомъ полусумракѣ онъ точно въ первый разъ увидалъ ее: пышную грудь, блестящіе глаза, милый и нѣжный овалъ лица,

Легкая, но острая игла коснулась его сердца щемящей отравой.

Онъ слегка отодвинулся.

— Ну?

Она порывисто, но какъ во снѣ, двинулась къ нему.

— Позволь мнѣ...

— Ну?— повторилъ онъ, чувствуя приливъ странной слабости.

— Я такъ... такъ тебя... Такъ уважаю тебя! Позволъ мнѣ... отъ всей души... поцѣловать тебя!

— Чего вздумала!— хотѣлъ онъ сказать. Но сказалъ:

— Что жъ... ну!

Слегка вскрикнувъ, она приподнялась, крѣпко охватила его шею руками и впилась въ губы ему страстнымъ, долгимъ, точно давно жданнымъ, жаднымъ поцѣлуемъ.

— Я не могу... больше не могу!— задыхалась она у него на груди:— я тебя... любить хочу! Я... тебя... люблю тебя! Герой! Ты... герой!

И точно слиться она съ нимъ хотѣла, раствориться въ немъ, взять къ себѣ часть мощи его и стать торжествующей, побѣдоносной, сильной.

И эта живая страсть, недостававшая ему, ударила въ него, какъ электрическій токъ, дохнула на него огненнымъ дыханьемъ, опалила, сожгла всѣ его мысли, предчувствія, сомнѣнья, его прошлое и настоящее: міръ ликующей и зовущей необъятности раскрылся передъ нимъ, точно взвивалась съ шумомъ какая-то черная завѣса и свѣтъ ослѣпилъ его. Все тайное, жившее въ немъ безсознательно, все его чувство къ ней ударило ему въ голову, точно шумнымъ пламенемъ опалило его. Онъ вздохнулъ, охватилъ ее, извивающуюся, страстно-плачущую, какъ медвѣдь сжалъ въ объятъяхъ, цѣловалъ ея дрожащія губы, пилъ ея слезы.

— Уйдемъ! Уйдемъ!— шептала она.

— Уйдемъ!— повторялъ онъ за нею въ полубезпамятствѣ.

Не было времени, казалось ему, когда бы онъ не любилъ ее.

— Ты сильный... сильный! — страстно повторяла она:— уйдемъ... оставь все! мы здѣсь чужіе! И ты... и я!!

— И я!— повторялъ онъ, какъ эхо.

— Мы создадимъ лучшую жизнь! Мы сумѣемъ создать! Почему должны мы задыхаться? Почему? Развѣ ты не задыхаешься подъ нею? Развѣ ты не желаешь сбросить ее?

— Кого?!— съ смутнымъ испугомъ спросилъ онъ.

— Рясу!!

Онъ вспомнилъ и очнулся.

Поблѣднѣлъ и оттолкнулъ ее.

Все его прошлое возмутилось въ немъ.

— Пусти! Ты съ ума сошла! Позабыла, кто я и кто ты сама!

И онъ бросилъ ей слово, подсказанное ему въ этотъ мигъ всѣмъ его кастовымъ прошлымъ:

— Вавилонянка!

Какъ сонный, съ трясущимися руками, прошелъ онъ въ залу и быстро сталъ ходить по свободному пространству, не замѣчая, что тутъ разыгрывается скандалъ.

У стола съ картами оставили игру.

Благочинный стоялъ съ протянутыми руками, безсильно убѣждая:

— Митя! Митя!

Сынъ не слушалъ отда.

Нѣтъ, нѣтъ, онъ не можетъ молчать, онъ долженъ, онъ обязанъ сказать имъ въ глаза всю горькую правду.

— Новый общественный строй смететъ васъ съ лица земли,— бѣшено кричалъ онъ, указывая въ упоръ главнымъ образомъ на о. Матвѣя.— Только въ исторіи останется черная страница! Вы не соль... вы грязь земли! Вы говорите о культуркампфѣ во Франціи, проводите параллель между собою и западнымъ духовенствомъ... Вы не имѣете права на эту параллель! Западное духовенство культурно, просвѣщено, образовано! Оно, въ лицѣ католическаго духовенства, создало науку, искусство, литературу, положило первое основаніе современной гражданственности, цивилцзаціи! Это — величайшія заслуги! А какія заслуги у васъ?! Чѣмъ можете гордиться вы? Тѣмъ унизительнымъ положеніемъ, которое занимаете въ теченіе вѣковъ, состоя на службѣ сильнаго противъ слабаго и угнетеннаго, забывъ долгъ и традиціи апостольскія, элементарную честь и совѣсть!

— Да это что же такое!— взмахивалъ ручками и почти подпрыгивалъ о. Матвѣй въ необузданномъ гнѣвѣ:— вѣдь это колебаніе самыхъ божественныхъ устоевъ жизни... Это святотатство!

— Митя! Прошу тебя!— взывалъ благочинный.

— Димитрій Викторычъ! Вы же сами духовный!— сказалъ, шевеля бровями, о. Сильвестръ.

Студентъ гнѣвно и страстно обернулся къ нему.

— А вы думаете, мнѣ не больно говорить все это? Мнѣ больно!.. Во мнѣ ваша кровь течетъ... наслѣдственная, во мнѣ говоритъ голосъ вашихъ же предковъ, вашихъ дальнихъ предковъ, которые выводили народы изъ земли рабства, царямъ въ глаза говорили правду, темницъ не боялись! Но гдѣ, гдѣ у васъ божествепно-гордый духъ вашихъ предковъ?! Гдѣ ваша соль?!

Голосъ его сталъ груднымъ, онъ точно задыхался.

— На ваши умъ и совѣсть надѣты цѣпи! И вы ихъ цѣлуете! Вы гнете ваши безсильныя колѣни передъ тюремщиками!

— Димитрій Викторычъ! Позвольте...

— Вы — рабы!! И хотите сдѣлать другихъ рабами! Но нельзя, говорю я вамъ, угашать духъ до безконечности! Онъ проснется... Онъ уже проснулся, духъ протеста, свободный, гордый духъ побѣдоноснаго разума... И спадутъ съ него, звеня, ваши ржавыя цѣпи!! Придутъ свободные проповѣдники Правды... А вы уйдете во тьму...

— Нѣтъ! Это ужъ что же такое, о. благочинный!— почти завизжалъ о. Матвѣй при общемъ ропотѣ духовныхъ:— это рѣчи, достойныя такого еретика и врага Св. Церкви, какъ Толстой!

Студентъ порывисто кинулся къ столу и налилъ себѣ вина.

— Предлагаю этотъ тостъ... за Льва Толстого!!

Точно бомбу бросили среди духовныхъ.

Въ залѣ поднялся ропотъ, шумъ, крикъ.

О. Ѳаворскій бросилъ на столъ карты и заявилъ, что онъ уѣдетъ. Гдѣ такъ поносятъ духовенство, онъ, какъ священникъ и, кромѣ того, духовный слѣдователь, не можетъ находиться! Благочинный то искалъ глазами исчезнувшаго сына, бормоча:— "Митя, Митя! Можно ли такъ!", то упрашивалъ о. Павла остаться и не обращать вниманія.

— Молодежь! — говорилъ онъ:— намъ, старикамъ, ужъ извинять ихъ приходится!

Но о. Павелъ только взбѣленился отъ этихъ словъ.

— Во-первыхъ, какой же онъ старикъ!

Тутъ ужъ взволнованный шумъ перешелъ въ смѣхъ и хохотъ. Дьяконъ Ивановскій изгибался отъ хохота и бормоталъ, перебѣгая отъ одного къ другому:

— Онъ не старикъ! Хи-хи! Это вѣрно! На это есть много свидѣтелей! Особенно въ его приходѣ...

— Смолкни!— угрюмо оборвалъ его дьяконъ Сикеровъ.

— Братіе!— умолялъ благочинпый,— оставимъ распри и раздоры! Прошу отцовъ къ столу!

— Идѣже пребываютъ выпивоны съ закусонами,— пробасилъ Сикеровъ.

А Ѳаворскій добавилъ при общемъ смѣхѣ:

— За толстаго Павла выпить не возбраняется?

Всѣ потянулись къ столу.

Ночь была душная и сырая.

Что-то черное, зловѣщее, казалось, нависло надъ землею. Тучи все еще брели по небу одинокими фигурами, тяжелыя и усталыя, не давая больше дождя землѣ. Отъ земли влага поднималась къ нимъ душной мглою.

Старый домъ благочиннаго спалъ.

По его биткомъ набитымъ комнатамъ раздавались шумные вздохи, стоны, бормотанье, точно, пользуясь сномъ людей, ожилъ домъ и тосковалъ отъ своихъ воспоминаній.

О. Иванъ спалъ въ комнатѣ студента, маленькой комнатѣ, съ окномъ во дворъ. Онъ проснулся съ крикомъ, весь въ поту; поднявшись, дико озирался, не понимая, гдѣ онъ. Потянувшись къ окну, онъ облокотился на подоконникъ и выставилъ голову на воздухъ. Кошмаръ еще владѣлъ имъ. Что-то горячее, густое, казалось ему, переливалось въ его жилахъ и, какъ свинеігь, тяготило голову. Съ трудомъ возвращалось къ нему чувство дѣйствительности, и онъ вспомнилъ, что находится у благочиннаго, узнавши бѣлѣвшіе въ темнотѣ каменные сараи. Постепенно ему приходило на память, какъ вчера онъ излишне усердствовалъ у стола и потомъ бродилъ по спящей ярмарочной площади, среди неподвижныхъ телѣгъ и молчаливыхъ балагановъ, точно хотѣлъ куда-то спрятаться самъ отъ себя; измученный, усталый, вернулся уже въ спящій домъ и бросился на разостланную по полу кошму, стараясь забыться отъ мыслей и заснуть. Какъ сквозь бредъ помнилъ онъ, что студентъ лежалъ, одѣтый въ свою куртку, въ сапогахъ, будто и не имѣлъ обыкновенія раздѣваться на ночь; лежалъ неподвижно, не шевелясь, застывшій, какъ трупъ, но не спалъ, потому что безшумно вставалъ иногда, подходилъ, какъ тѣнь, къ окну и къ чему-то присматривался. И помнилось, или приснилось это о. Ивану, что раза два безшумно отворялась дверь и въ нее осторожно вставлялась голова благочиннаго и его блѣдное лицо осматривало комнату. Онъ даже шепталъ имя сына. Какая-то тоска и ужасъ звучали въ его шопотѣ. Но сынъ не отзывался. Потомъ все исчезло передъ о. Иваномъ.

Всѣ шепчущіе звуки ночи потонули въ сонной тьмѣ.

Ему снилось, что въ сумракѣ утра онъ идетъ съ крестнымъ ходомъ, ири отдаленномъ звонѣ колоколовъ, къ широкой свѣтлой рѣкѣ, названіе которой давно позабылъ онъ. Ему жутко и страшно, что онъ забылъ названіе. Онъ долженъ вспомнить его! Онъ силится вспомнить, а люди ждутъ и ропщутъ. И этотъ ропотъ растетъ и бѣжитъ на него, грозитъ ему. И вдругъ изъ тихихъ водъ рѣки всплываетъ женщина... Она манитъ его къ себѣ, говоритъ что-то, непонятное, точно на чужомъ языкѣ. Внезапно онъ разбираетъ одно только слово:

— Уйдемъ!

Ужасъ и радость охватываютъ его...

Онъ силится крикнуть ей что-то большое, сильное, что сразу разрѣшитъ всѣ сомнѣнья, но языкъ его связанъ, и едва возникшая мысль расплывается, и крикъ его ужасенъ.

Отъ этого крика онъ и проснулся.

И теперь, куда бы ни повелъ онъ воспаленными глазами, передъ нимъ стояла эта бѣлая фигура сна, и онъ хорошо зналъ, кто она такая: у нея было лицо Павлиньки, ея взглядъ, зовущій и ищущій.

О. Иванъ вздохнулъ шумно, какъ вздыхаютъ ночью лошади на лугу.

— На-вож-деніе!

Онъ круто мотнулъ головой и сталъ по столу шарить шляпу, стараясь дѣлать это тише, чтобы не потревожить студента. Но споткнувшись объ одѣяло на полу, съ удивленіемъ замѣтилъ, что на кровати никого нѣтъ. Тогда внезапно вспомнилъ онъ призывный свистъ въ окно, и теперь по-своему истолковалъ его, опять испустивъ тяжелый вздохъ:

— О, Господи... Плоти окаянство... всюду, всюду!

Онъ прошелъ въ сѣни, осторожно ступая черезъ спящія фигуры и, выйдя на дворовое крыльцо, тяжело и грузно опустился на ступени.

Въ виски его билась кровь.

Сырая мгла, нѣмая и неподвижная, не приносила облегченья: онъ вдыхалъ вмѣстѣ съ нею что-то разслабляющее, кошмарное, точно весь міръ бредилъ вмѣстѣ съ нимъ предразсвѣтнымъ бредомъ. Очертанія строеній казались ему странными, пугающими: неоживляемые дневнымъ движеньемъ, эти амбары, бани, каретники казались мертвыми ящиками, особой формы гробами, выросшими изъ земли и мѣшающими жить. Обширный, приземистый домъ, молчаливый, черный, изъ котораго временами выплывали стонущіе звуки, точно вздохи самоубійцы-сына, покончившаго жизнь свою въ одной изъ его комнатъ, былъ точно придавленъ и въ то же время давилъ самъ, какъ темничныя стѣны.

И передъ глазами о. Ивана все двигалась бѣлая фигура сна и все кричала свое:

— Уйдемъ!..

Разстегнувши подрясникъ, снявъ шляпу, о. Иванъ, полураскрывши ротъ, дышалъ, какъ усталый, смотря въ небо.

Звѣзды тускло блестѣли въ одиночку здѣсь и тамъ немигающими очами. Медленно, какъ тяжелыми вѣками, закрывались онѣ тучами, чтобы потомъ опять открыться и неподвижно глядѣть, точно съ неба склонялось надъ землею чье-то печальпое лицо.

Позади скрипнула дверь.

О. Иванъ обернулся.

На него смотрѣло блѣдное лицо благочиннаго.

— Это вы, о. Иванъ?— шепталъ благочинный: — а я сейчасъ былъ у васъ въ комнатѣ. Не видали ли Митю? Мнѣ подумалось, вы вмѣстѣ ушли...

Онъ вышелъ на крыльцо и, казалось, не ждалъ отвѣта.

О. Иванъ чувствовалъ непонятную ему огромную тревогу въ шопотѣ и словахъ благочиннаго. И потому, помолчавъ, сказалъ:

— Молодая кровь!

Благочинный уныло проговорилъ полушопотомъ:

— Не то!

Онъ стоялъ и молчалъ, точно чутко прислушиваясь къ чемуто. Гдѣ-то вздохнула лошадь. Гдѣ-то сонно гагакнуль гусь. Въ воздухѣ безшумно метнулась ночная птица и потонула во тьмѣ.

Благочинный опустился на крыльцо рядомъ съ о. Иваномъ.

— Вотъ хожу... не сплю!— заговорилъ онъ полушопотомъ, точно боясь разбудить таинственные закоулки молчащаго дома:— ахъ, дѣти, дѣти!

— Да о чемъ вы такъ безпокоитесь?— проговорилъ о. Иванъ:— молодой человѣкъ... извѣстно...

— Когда Михаилу застрѣлиться,— отвѣчалъ благочинный болѣе на свои мысли, чѣмъ слова о. Ивана:— у меня было предчувствіе... какъ пріѣхалъ онъ, какъ взглянулъ я на его блѣдное лицо, какъ услыхалъ я его первыя слова: "папаша, говоритъ, я къ вамъ отдохнуть... а можетъ быть, и совсѣмъ пріѣхалъ"... Такъ я точно черную яму увидалъ передъ собой... И какъ сталъ онъ говорить объ измѣнѣ, и о томъ, что человѣкъ подлъ и слабъ, и что онъ самъ убійца! Я ночей не спалъ... и точно все укараулить что-то хотѣлъ... И не укараулилъ!

Онъ помолчалъ

— Вотъ и теперь... Что-то есть, что-то повисло надо мной... ужасное! Я ужъ чувствую... вижу!

— Да что?— удивленно посмотрѣлъ о. Иванъ.

— Кабы зналъ я... Михаилъ былъ сосредоточенный человѣкъ... А Митя горячъ, несдержанъ, упрямъ... Боюсь я! Такое смутное время теперь... Вотъ... куда-то ходитъ... Молчитъ... А говорить начнетъ... все больное, раздраженное! А слухи нынче обо всемъ... такіе непріятные слухи... Вотъ и Ивановскій на что-то намекалъ...

— Нашли кого слушать!— разсмѣялся насмѣшляво о. Иванъ: — стрекоза!

Благочинный поднялся.

— А можетъ онъ въ каретникъ спать ушелъ... Въ дому-то душно! Посмотрю пойду.

Безшумной походкой онъ пошелъ къ темнымъ строеньямъ, точно черное, тоскующее привидѣніе, шгутающее среди построекъ, похожихъ на гробы.

О. Иванъ вышелъ за ворота.

Мимо бѣлѣющей церкви, черезъ ярмарку, напоминающую гигантскій таборъ, онъ вышелъ на луговую дорогу и быстро зашагалъ по ней, точно стараясь убѣжать отъ собственныхъ мыслей. Но эти безпокойныя мысли снова захватили его въ свою крѣпкую власть, сильнѣе, чѣмъ вчера, когда блуждалъ онъ во тьмѣ, какъ оглушенный, мучили его тяжелѣе, чѣмъ кошмарный сонъ. Въ головѣ его точно вставали волны прибоя. Снова буря бушевала въ немъ, такая же, какъ вчера на рѣкѣ, когда онъ такъ смѣло бросился въ мутную кипящую бездну и радовался борьбѣ съ нею. Но отъ этой внутренней бури онъ изнемогалъ. Вихрь снесъ и смялъ призрачное спокойствіе жизни его, и душа его открыла свои туманныя очи, чтобы ужаснуться тому, что увидѣла. Его чувства были опредѣленны, но его мысли были лабиринтомъ безъ выхода. Теперь въ немъ боролись человѣкъ и священникъ на туманномъ лугу сознанія. И борьба ихъ заключалась въ томъ, что человѣкъ съ безумнымъ крикомъ страсти вставалъ во весь ростъ свой и тотчасъ падалъ, а священникъ все время молился о немъ, путая слова молитвы, мѣшая ихъ со слезами, молился о томъ, чтобы побѣдить человѣка,— чтобы человѣкъ навѣкъ замолкъ, идя пробитой для него кѣмъ-то въ жизни тропою, подъ грозящимъ небомъ, по землѣ, ждущей его, чтобы превратить въ ничтожный прахъ то, что и при жизни было мертвымъ прахомъ. Человѣкъ задыхался, захлебывался, какъ подстрѣленный вставалъ и кричалъ:

— Да развѣ я хотѣлъ?! Это ложь! Это неправда! Когда я надѣвалъ на себя рясу, я радовался только тому, чего не понималъ, а отъ того, что понималъ, я плакалъ! Почему же я не могу сбросить ее, когда хочу, почему я долженъ жить, какъ въ могилѣ, когда вся душа моя рвется навстрѣчу свѣту новой, вольной жизни?.. Почему эта новая жизнь грѣшна?! Хотѣлъ бы я знать! Все это ложь!

А священникъ кротко говорилъ, вздыхая:

— Иване! Иване! Вскую мятешися... На тебѣ почиваетъ благодать Духа Святаго... Развѣ ее можно отбросить, какъ тряпку? Это хула на Духа, грѣхъ непрощаемый! Неужели ты измѣнишь обѣту, данному самому Богу?.. И для чего? Какую новую жизнь найдешь ты, клятвопреступникъ! Развѣ совѣсть не замучитъ тебя,— не отравитъ каждую твою преступную радость? Да, да... преступную! Потому что, забывъ жену и дочь, на кого ты любострастно взираешь? Окаянство плоти говоритъ въ тебѣ... Подави... убей ее! Аще око твое смущаетъ тя, изми его...

И на сторонѣ священника была мудрость поколѣній, сила устоевъ, крѣпость текстов., На сторонѣ человѣка — только ужасъ жизни и любовь его. И человѣкъ не зналъ, какой новой жизни онъ хочетъ. Онъ представлялъ ее себѣ вольной, какъ степь, свѣтлой, какъ зорю, но безъ опредѣленныхъ очертаній. А священникъ зналъ опредѣленно свой путь и увлекалъ по нему человѣка.

О. Иванъ обезсилѣлъ отъ этой борьбы.

Онъ шумно вздохнулъ, озираясь, какъ сонный.

— Хоть бы искупаться.

Ужъ занималась заря. Звѣзды погасли.

Точно блѣдная улыбка шла по небу. Тучи ушли безъ остатка, небо стало совершенно чистое. Съ луговъ легкой дымкой поднимался туманъ. Оставляя темные слѣды въ мокрой густой травѣ, о. Иванъ прошелъ къ рѣкѣ и, раздѣвшись, съ шумомъ бросился въ воду, точно упало въ нее столѣтнее дерево.

Рѣчка была тихая, почти вровень съ берегами, заросшая густой зарослью камыша, среди котораго тамъ и сямъ блестѣли омута своею серебристой гладью.

О. Иванъ сидѣлъ въ холодной водѣ, ногою отыскивая, гдѣ бьютъ ледяные родники, погружался съ головою, такъ что на поверхности волосы его плавали какъ водоросли; блаженно отфыркивался, заставляя въ камышахъ испуганно возиться и крякать утокъ. Большая рыба задѣла ему ногу. Онъ хотѣлъ поймать ее и отъ быстраго движенья нырнулъ и глотнулъ воды.

И тотчасъ ему стало весело.

Одѣваясь, онъ чувствовалъ потоки силы, забродившей въ жилахъ.

Ему захотѣлось жить... жить... Идти быстро по росистымъ лугамъ, навстрѣчу зарѣ, пѣть, кричаіь... Набравши въ грудь воздуху, онъ загоготалъ во всѣ легкія:

— Ого-о-о... Уй-йде-е-емъ!..

И самъ испугался.

— Иване, Иване!— бормоталъ онъ, залѣзая въ бѣлые панталоны и возвышаясь на туманномъ берегу, какъ привидѣніе:— до чего ты дожилъ, что ты дѣлаешь, о. Иване!

И засмѣялся, поймавъ себя на пародіи извѣстной проповѣди, а также сообразивъ, что ничего преступнаго онъ въ данный моментъ не дѣлаетъ.

А въ лугахъ далеко гдѣ-то, у горнаго ущелья, откликнулось ему эхо зовущимъ крикомъ.

— Уй-де-е-емъ!!.

Онъ быстро зашагалъ по лугу вдоль рѣчки.

Мысли его стали бодрѣе, увѣреннѣе.

Внезапно онъ остановился и прислушался.

Кто-то осторожно пробирался камышами.

Звуки были отчетливоясны: шуршалъ камышъ, слегка бурлила вода у бортовъ, весло тихо, но звонко стучало.

— Охотникъ, что ли, или рыболовъ?— вглядывался о. Иванъл

Онъ зналъ, что эта камышистая рѣчка невдалекѣ впадала въ широкую Нобму. "Рыбакъ,— подумалъ онъ,— ѣздилъ въ ночное ставить на рѣкѣ перетяги". Уже вблизи, склоняясь, вздрагивали камыши, и сдержанный разговоръ достигъ его слуха.

— Я съ тобою не согласенъ! — говорилъ молодой голосъ,— не понимаю этой медлительности! Не перевариваю! Когда-то, что-то... Разсудительность такая! Я понимаю натискъ, бурю!

— Буря все можетъ... айда... жарь!— отвѣчалъ другой голосъ: — а потомъ что? Вспыхнетъ пламя, попалитъ, пожжетъ... погаснетъ. Налетитъ вѣтеръ на пепелъ и развѣетъ его! Нѣтъ, я думаю такъ:— вотъ растетъ лѣсъ! Претъ изъ земли сила несмѣтная, медленно... зато вѣрно! Боольшой лѣсъ! Сучками, корнями переплетется... и дотянется онъ до облаковъ... И заглянетъ, что тамъ, за облаками!

— Жизнь шире твоей теоріи. Ты... какъ бы это сказать... догматизируешь ее! И получается что-то стоячее, омертвѣлое!

— За-ачѣмъ! Я тебѣ силищу только представляю, когда она сообща, не зря, а по обдуманности, значитъ, по обоюдной... Поди-ка, постукай по такому лѣсу топорикомъ, когда онъ за облака-то заглянетъ... побѣгай съ плеточкой, съ нагаечкой вокругъ... Не-ебо-ось!

Голоса были очень знакомы о. Ивану, но разговоръ шелъ не громко, и онъ не могъ узнать разговаривавшихъ. Въ лодкѣ опять заговорили.

— Чаль налѣво, къ берегу!

— Тутъ луга!

— Тѣмъ лучше. Укромное мѣсто... И камышъ тутъ густой. Лодку не видать, дорога сюда лознякомъ да шиповникомъ.

— Это что говорить... И луга-то вѣдь у васъ прямо за амбарами начинаются... А тутъ только до Поёмушки матушки добраться... Вотъ кричалъ только кто-то здѣсь...

— Далеко гдѣ-то. По зарѣ-то вѣдь разносится...

— И то правда.

— Причаливай, Алексѣй!

Лодка съ силою врѣзалась въ камыши.

О. Иванъ недоумѣвалъ надъ разговоромъ и съ интересомъ ждалъ, кто покажется изъ лодки. Къ его удивленію, изъ нея выскочилъ студентъ, а за нимъ тотъ мужикъ Алексѣй, который помогалъ о. Ивану на паромѣ. Студентъ былъ въ высокихъ сапогахъ, въ синей блузѣ, перетянутой ремнемъ, поверхъ которой на плечи наброшена была тужурка. Онъ сбилъ фуражку съ полинявшимъ околышемъ на затылокъ и, подпершись руками въ бока, отдувался однѣми губами, смотря на лодку.

— Привяжи ее, Алексѣй, чтобы не видно было, и замѣтку сдѣлай. А на ружье травы набросай.

Алексѣй принялся привязывать лодку и вдругь увидѣлъ о. Ивана.

— Попъ!— выпрямился онъ. И тотчасъ поправился:— гнѣздовскій батюшка!

Студентъ быстро обернулся къ о. Ивану, посмотрѣлъ на него злымъ и темнымъ взглядомъ.

— Что это вы, отче, спозаранку странствуете.

— Купался.

И, продолжая недоумѣвать, о. Иванъ спрашивалъ:

— А вы что это?

— Да ничего...

— Ужъ не на свиданье ли ѣздили?— добродушно засмѣялся онъ.

Студентъ покраснѣлъ и опять зло посмотрѣлъ на него.

— Я этимъ не занимаюсь!— рѣзко сказалъ онъ.

О. Иванъ смущенно замолчалъ.

Поговоривъ что-то вполголоса съ Алексѣемъ, студентъ сказалъ громко:

— Ну, спасибо, Алексѣй! Можетъ, еще вздумаю прокатиться, такъ не откажись. Заплачу, не безпокойся...

— Благодарствуй...

Студентъ, снявъ фуражку по направленію къ о. Ивану, быстро зашагалъ въ туманѣ и скрылся въ густой заросли дубняка. Но что-то было въ его разговорѣ съ Алексѣемъ иное, чѣмъ послѣднія слова, и о. Иванъ недоумѣвалъ, что ему вздумалось кататься ночью? Да и Алексѣй-то мужикъ не здѣшній... Или на охоту ѣздили? И чего онъ такъ обидѣлся на мои слова?

Онъ подошелъ къ Алексѣю.

— Здравствуй.

Тотъ возился съ лодкой и хмуро отвѣчалъ, не оборачиваясь:

— Здравствуй.

— Что же это ты... такъ-то! Поздороваться-то какъ слѣдуетъ не хочешь!

— А какъ еще надо?

— Подъ благославенье бы, чай, слѣдовало... эхъ, ты!

Алексѣй выпрямился, посмотрѣлъ на священника, потомъ молча и медленно подошелъ подъ благословенье.

— Куда это вы ѣздили?

— Да такъ тутъ... ѣздили... Нужно было, слышь... въ одно мѣсто...

Алексѣй смотрѣлъ недружелюбно.

— На охоту, что ли?— допытывался батюшка.

— Да, да!— быстро сказалъ Алексѣй:— на охоту!

— Дай-ко ружье-то сюда! Дай, говорю... я посмотрю. Я вѣдь тоже когда-то охотникъ былъ... было время!

Алексѣй досталъ изъ лодки ружье. О. Иванъ приложилъ его къ плечу, прицѣлился въ лодку, въ дерево, въ зорю.

И опять на какую-то волю потянуло его.

— Заряжено?

— Заряжено.

— Будь другомъ! Пойдемъ со мной... по болоту! Пострѣляемъ!

— Да вишь ты... Разстрѣляли все... ни пороху, ни дроби...

— Ну, что жъ... Зарядъ въ ружье есть вѣдь?

Алексѣй ухмыльнулся въ щетинистые усы и сказалъ:

— Да пойдемъ, коль охота!

Они зашагали къ болоту. Заря разгоралась.

Она была блѣдна, какъ лицо больного послѣ сна. Отъ нея бѣжалъ легкій вѣтерокъ, еле слышное дыханье. Отъ вѣтерка уносился туманъ, разбиваясь въ клочья. Все вокругъ пропиталось блѣднымъ свѣтомъ, очертанія стали воздушными. А вдали надъ селомъ встала черная туча: крестьянки затопили печи.

— Тише! Тише!— шепталъ о. Иванъ.

Онъ присѣлъ и заставилъ присѣсть Алексѣя: за камышомъ, совсѣмъ близко, гдѣ-то крякала утка, и по голосу ея слышно было, что она большая, и что она безпокоится. Теперь о. Иванъ былъ полонъ радости, потому что мысли его разсѣялись, какъ туманные клочья, и вмѣстѣ съ спокойствіемъ расло чувство воли, силы, наслажденія жизнью и тѣмъ запретнымъ, что онъ дѣлалъ сейчасъ.

— Тише!

Утка все тревожнѣе крякала и чувствовалось, что она вытягиваетъ шею и паблюдаетъ чернымъ круглымъ глазомъ.

Гдѣ-то заржала лошадь, далеко по зарѣ раздавался тупой стукъ ея копытъ.

На селѣ орали пѣтухи.

Внезапно въ воздухѣ послышался шорохъ и свистъ крыльевъ.

Утка взлетѣла.

Большая, кряковная,— она поднялась, вытянувъ шею, пронеслась высоко надъ камышомъ, сдѣлала огромный кругъ и теперь неслась вверху надъ болотомъ, тревожно крякая.

А за ней слѣдило дуло.

Внезапно ахнуло, казалось, болото; ему испуганно отозвались луга.

Туча перьевъ, пуху полетѣла въ воздухѣ, и утка со свистящимъ шумомъ упала близъ охотниковъ.

— Ловко!— заоралъ о. Иванъ, бросивъ ружье и бѣгомъ подбѣгая къ добычѣ.

И тотчасъ вскричалъ:

— Это что значитъ?!

Утка была вдребезги разбита, разорвана, вся она представляла изъ себя одну сплошную, огромную рану.

— Чѣмъ у тебя заряжено ружье?

Алексѣй смотрѣлъ угрюмо.

— Слышь-ка! Вѣдь это не дробь... Чѣмъ же?

— Свинцомъ...

— Пулей!!

О. Иванъ широко раскрылъ глаза.

— На кого же вы охотиться ѣздили?

— Да такъ... бываетъ... что и лиса... и волкъ...

Смутныя опасенія благочиннаго вдругъ пришли на умъ о. Ивапу. Онъ пристально смотрѣлъ на Алексѣя. У того щетинистые усы вдругъ запрыгали отъ легкой усмѣшки, и на веснущатомъ лицѣ появился оттѣнокъ довѣрчивости.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 7 8910 11 12 Следующая ⇒