Октябрь 1904 г. 5 страница

— Я, какъ окурокъ этотъ!— сказала она, жалко улыбаясь.— Выкурилъ меня кто-то... и бросилъ! Въ сорную яму! Да если я человѣкъ, а не окурокъ? Если я понимаю, что въ сорной ямѣ лежу? Вотъ начини этотъ окурекъ порохомъ, зажги его... вспыхнетъ, полетитъ невѣдомо куда... такъ и я!

О. Иванъ поднялъ голову.

— Что ты хочешь сказать этимъ?

Она опять опустилась на диванъ, смотря за окно съ тоскою на лицѣ.

— Я понимаю, что я... въ сорной ямѣ! И дѣваться некуда мнѣ... Вотъ я переполнилась отчаяніемъ, схватилась, написала письмо... ушла! И солнце сверкало, и день былъ ясенъ! А вотъ пришелъ ты и говоришь: нѣтъ солнца, нѣтъ дня! И я не знаю, что отвѣтить тебѣ! Пріѣхала въ городъ... точно изъ одной ямы легла въ другую. Ну что я здѣсь? Зачѣмъ я? Нужна я кому? Ну, вотъ я выйду на улицу... а тамъ что? Куда я, такая маленькая, такая ничтожная, пойду? Что сдѣлаю?! И потомъ вся эта обстановка. Она въ дѣтствѣ мнѣ милой казалась! А теперь гнететъ меня! Точно прутья какіе... смотришь изъ-за нихъ на свѣтъ Божій... и ни шагу! Ушла я отъ этого... и никуда не пришла!

Она, вдругъ крѣпко сжавъ руки, вскричала, обернувшись къ нему:

— Да развѣ я сама-то, сама не знаю, что мнѣ некуда дѣваться!

О. Иванъ не смотрѣлъ на нее.

— Такъ, стало-быть... вернешься?— медленно спросилъ онъ.

Онъ ужъ съ унылымъ видомъ ждалъ отвѣта, точно тайно страшась его.

За окномъ послышались голоса.

— Папа идетъ!— сказала Павлинька:— кто бы это съ нимъ? Какая-то женщина.

О. Иванъ выглянулъ въ окно.

И опять поразила его пустынность глинорытнаго поля. Гигантскими гробами чернѣли длинные, пустые сараи; точно могилы для нихъ темнѣли ямы. За ними вытягивались кверху фабричныя трубы, какъ грозящіе пальцы. Много разъ видѣлъ о. Иванъ эту картину, но полною жизни, когда трубы извергали дымъ и копоть, а подъ крышами сараевъ и по полю копошились черные люди, среди гари, осѣдавшей на нихъ изъ огромной печи, гдѣ обжигались кирпичи; въ то время, какъ отъ завода доносились звуки, напоминавшіе вздрагиванія цѣпи. Ему почудилась бродящею по этому безлюдью удаловская хозяйка.

— Отчего здѣсь такая пустынность? — спросилъ онъ.

— Стачка у рабочихъ,— отвѣчала Павлинька, уходя навстрѣчу отцу.

Въ комнату вошелъ Перехватовъ, съ нимъ молодая дѣвушка.

Средняго роста, сутулый отъ долгаго сидѣнья на казенныхъ стульяхъ, Перехватовъ имѣлъ степенный и солидный видъ пожилого чиновника въ отставкѣ. Лицо его походило на изсохшій пергаментъ стариннаго "отношенія", глаза смотрѣли какъ полустертыя буквы.

— Какую я гостью-то хорошую привелъ, Павочка!— Знакомьтесь-ка! Купеческая дочка! Широкозадова, Александра Порфирьевна! Аристократка чистой крови...

Онъ сказалъ это съ легкимъ подобострастіемъ и тотчасъ обернулся къ о. Ивану.

Александра Порфирьевна здоровалась съ Павлинькой...

— Не вѣрьте! Я — демократка,— говорила она съ улыбкой.

Въ темномъ коричнеіюмъ платьѣ, плотно облегавшемъ ея высокую, стройную фигуру съ немного гордо посаженной головой, въ соломенной шляпкѣ безъ украшеній, она просто здоровалась, просто говорила, прямо смотря въ глаза своими большими, спокойными, темными широкозадовскими глазами, мутнѣвшими, когда она задумывалась. При разговорѣ въ нихъ блестѣлъ умъ и спокойная увѣренность.

— Это у меня изъ гимназическаго платья передѣлано!— сказала она на безмолвный вопросъ Павлиньки, заинтересовавшейся матеріей.

— Вы въ здѣшней гимназіи учились?

— Да. А вы?

Павлинька зарумянилась.

— Я только четыре класса кончила...

— Что же это вы?

— Непріятности вышли... Изъ-за дѣвочки одной, еврейки... Дезорцевой. Ухитрилась я самой директрисѣ нагрубить..

— Постойте! — встрепенулась Александра Порфирьевна.— Я съ Дезорцевой подруга! Она на годъ раньше кончила. Такъ это она о васъ вспоминала столько разъ! "Притѣснять ребенка изъ-за того только, что онъ не нашего племени... подло!" — Какъ это было хорошо сказано!

Павлинька растроганно и благодарно посмотрѣла на собесѣдницу.

— Неужели это я сказала? Господи! Какъ это давно было.

И, проникаясь довѣріемъ, она спросила:

— Что же вы теперь думаете дѣлать? Неужели замужъ... такая молоденькая?

— Во-первыхъ, я не молоденькая! — сказала Александра Порфирьевна:— васъ обманываетъ моя наружность. Мнѣ уже двадцать два года, а я еще ничего не знаю.

— Что же вы хотите знать?

— Ахъ, мало ли нужно знать! Хочу знать жизнь, изучить ее, подготовиться къ ней, чтобы исправлять и творить ее сознательно! Хочу быть полезнымъ членомъ общества, того новаго общества, которое нарождается въ міръ. А для этого нужно знать много, учиться надо! По осени поѣду въ Петербургъ, въ институтъ. Если не удастся туда попасть, за границу уѣду.

Павлинька пристально смотрѣла на нее.

— И васъ отецъ пускаетъ?

Александра Порфирьевна помолчала.

— Нѣтъ. Не пускаетъ.

— Такъ какъ же вы?

— Все равно уѣду!— сказала она и быстро спросила:— а вы... чѣмъ занимаетесь?

— Чѣмъ я занимаюсь? — смущенно засмѣялась Павлинька:— да я... просто замужемъ... за священникомъ.

Александра Порфирьевна слегка нахмурилась и мелькомъ взглянула на о. Ивана.

— Я не люблю,— сказала она,— священниковъ. Они служатъ злу!

Павлинька вспыхнула и посмотрѣла на нее удивленными глазами, что-то хотѣла спросить, но въ это время Перехватовъ сказалъ ей:

— Павочка!— а ты угостишь насъ чайкомъ?

— Сейчасъ.

Она вышла въ столовую... Перехватовъ продолжалъ говорить, обращаясь теперь и къ Александрѣ Порфирьевнѣ.

— Старичку скучно одному. Старичекъ и говоритъ себѣ: поступлю-ка въ заводскую контору, къ Удалову... цифирь дѣло знакомое! Слава Господу Богу,— тридцать пять годиковъ въ казенной палатѣ за цифирью сидѣлъ, даже скучно безъ нея! Ходишь ли, говоришь ли, а все цифирь передъ тобою... И даже, стариковское дѣло, не спится иной разъ ночью,— такъ что бы вы думали, сударь мой? Такъ она, цифирь-то передъ глазами и мельтешитъ!

— Привычка — святое дѣло!— почему-то въ октаву сказалъ о. Иванъ, смущаясь подъ внимательнымъ и, какъ ему казалось, враждебнымъ взоромъ Александры Порфирьевны.

— Да-съ, привычка-съ!— горячился Перехватовъ:— когда такъ вотъ, въ теплѣ да въ уютѣ, тридцать пять годиковъ просидишь... А тутъ третій мѣсяцъ служу,— и уже второе противозаконіе переживаю! Не привыкъ-съ я къ нынѣшнему народу, сударь мой... Да и привыкать не желаю... старъ-съ! Во-первыхъ, самъ Удаловъ, между нами сказать, баринъ мой, мужланъ-съ! Тутъ стачка-съ, сударь мой, тутъ нужна хозяйственная власть-съ, а онъ вторую недѣлю на запойной линіи состоитъ. Главноуправитель... изъ нѣмцевъ. Колбаса-съ! Колбаса-съ! Я ему говорю:— тутъ говорю, Генрихъ Карловичъ, твердое хозяйское слово нужно... ласка-съ и убѣжденіе нужно, потому люди вправѣ себѣ прибавки требовать, и слѣдуетъ ихъ въ нецѣлесообразности сего убѣдить, отнюдь же не гайгакать! А онъ ужъ съ утра бочку пива выглохталъ...

Перехватовъ замоталъ руками и головой.

— Откажусь, безпокойно-съ! Вотъ того и гляди сюда привалятъ! Въ казенной палатѣ — рай-съ! Тамъ цифирь... спокойно! А тутъ люди-съ... и пребезпокойные люди-съ! А я старъ-съ... старъ-съ, сударь мой! Въ наше время, когда я домикъ этотъ себѣ воздвигалъ, тутъ этихъ трубъ еще не было... Примитивная пустынность распространялась... и было спокойно-съ, баринъ мой!

— Спать было хорошо? — улыбнулась Александра Порьфирьевна.

— Спать было великолѣпно! — горячо подхватилъ Перехватовъ, хотя и удивившись немного странности вопроса.

Но о. Иванъ понялъ ее иначе и засмѣялся.

— А вы, барышня,— подсѣлъ онъ на диванъ,— не Порфирія ли Власыча дочка?

Она слегка отодвинулась.

— Да, я его дочь,— поспѣшно сказала она:— а я къ вамъ, Григорій Петровичъ, какъ разъ по поводу этихъ безпокойныхъ трубъ пришла. Собрали мы въ городѣ библіотечку для рабочихъ...

— Вы съ папашей?

— Нѣтъ, безъ папаши... Помѣщенія у насъ поблизости совершенно нѣтъ. На заводѣ нельзя, у рабочихъ неудобно. Вы бы могли выдавать книги, какъ изъ собственной библіотеки, потому что находитесь въ постояяномъ общеніи съ рабочими.

— Осмѣлюсь спросить... А какъ вашъ папаша на это смотритъ?

Александра Порфирьевна сдѣлала комическую гримасу, взглянувъ на о. Ивана.

— Почему въ этомъ домѣ меня все о папашѣ спрашиваютъ? Папаша, Григорій Петровичъ, самъ по себѣ, я сама по себѣ. Я не маленькая! Могу поступать самостоятельно. Мнѣ уже двадцать два года... Съ осени курсисткой буду!

— И волосы острижете? — добродушно улыбнулся о. Иванъ.

Александра Порфирьевна строго взглянула нанего.

— Какія у васъ пошлыя мысли!

Онъ вспыхнулъ, смущенно опустивъ голову.

— Вонъ что-съ, вонъ что-съ! — говорилъ въ безпокойствѣ Перехватовъ.— Я, конечно... Но почему, осмѣлюсь спросить, вы ко мнѣ обратились?

— Я много слышала о васъ отъ присяжнаго повѣреннаго Левандовскаго.

— Ахъ, Павелъ Степанычъ... Ахъ, сударь мой... Какъ же, какъ же! Мы дружки съ нимъ! Такъ какъ же мнѣ съ вами быть? Вы меня врасплохъ захватили... Я, конечно, радъ... Но вѣдь нынче времена такія безпокойныя, а библіотека дѣло не шуточное... опасное!

— Вы боитесь? Во-первыхъ, изъ собственной библіотеки вамъ никто не можетъ запретить выдавать книги, а во-вторыхъ, вы же не дорожите службой...

— Матинька моя! Я старъ-съ... старъ-съ для вашихъ затѣй... Помилуйте! Да и что вамъ вздумалось хлопотать о такихъ вещахъ...

— Папа! Чай готовъ! — сказала изъ столовой Павлинька.

— Ахъ, вотъ хорошо!— обрадовался Перехватовъ: — пожалуйте, господа.

— До свиданья!— встала Александра Порфирьевна.

— Нѣтъ ужъ, это у насъ такъ не полагается... чайку откушайте! Прошу-съ, прошу-съ... не побрезгуйте старикомъ! Помилуйте! Дочка Порфирія Власовича... Я радъ, я весьма радъ видѣть васъ въ домѣ своемъ...

И, пропуская ее въ столовую, онъ говорилъ отцу Ивану, но такъ, что это слышала и Александра Порфирьевна:

— Широкозадовская кровь! Они всѣ такіе, Широкозадовы, баринъ мой... кремнисъ!

Въ уютной столовой, полной цвѣтовъ, а по стѣнамъ портретовъ и олеографій въ цвѣтныхъ и золоченыхъ рамкахъ,— когда всѣ усѣлись за столъ, и Павлинька разлила чай, она близко подсѣла къ Александрѣ Порфирьевне и сказала еи, улыбаясь:

— Вы мнѣ очень нравитесь!

Та серьезно посмотрѣла ей въ глаза.

— Вы мнѣ тоже!

— Разскажите ка мнѣ о Дезорцевой, гдѣ она, что съ нею? Она вѣдь тогда была маленькая, въ приготовительномъ классѣ, чуть помню ее: кудряшка такая, глаза — миндалины... Вся тоненькая... Я ее ужасно любила! А выговоръ былъ у ней... потѣшный! Бывало подойдетъ ко мнѣ: "не хотители пи-г-ошка?" А я хохочу и цѣлую ее... смѣ-ѣшная! До директрисы дошло о нашей дружбѣ, призвала меня: "вы дочь хорошихъ родителей, христіанка... вамъ быть въ дружбѣ съ еврейкой предосудительно".

— Какая подлость!— вскричала Александра Порфирьевна, заалѣвъ.— Какое право имѣютъ эти ханжи и тупицы презирать національность, которая дала міру лучшихъ людей! Всѣ эти Спинозы, Лассали, Марксы, всѣ, кто двинулъ впередъ общественность, науку, искусство, кто страстно боролся за идеалы... евреи. Они дали міру потрясающія сердца идеи, они влили и продолжаютъ вливать въ міровой оборотъ волны энергіи! И кто больше нихъ вынесъ несправедливостей изъ-за какой-то легенды, историческаго фантома, созданнаго мрачнымъ прошлымъ! Нѣтъ, нужно обладать умомъ, темнымъ какъ ночь, сердцемъ тверже камня, чтобы относиться къ евреямъ такъ, какъ эти самодовольныя тупицы! А вѣдь они несутъ свою ненависть на улицу, дѣлаютъ жизнь евреевъ невыносимою, травятъ ихъ, создаютъ анти-еврейскую политику съ погромами и убійствами! Сколько еще нужно работать, чтобы искоренить въ человѣкѣ звѣря, тупого, самодовольнаго!

— А это можно?— сказала Павлинька, жадно слушавшая ее:— уничтожить въ человѣкѣ звѣря?

— Вся исторія ведетъ къ тому,— уже спокойно и твердо сказала Александра Порфирьевна:— все человѣческое культивируется, со всѣми звѣрскими пережитками старины, вплоть до общественныхъ и государственныхъ,— идетъ упорный бой!

— Гдѣ?— наивно подняла Павлинька брови.

— Вездѣ!— разсмѣялась Александра Порфирьевна:— оглянитесь вокругъ внимательно. Развѣ вы не слышите, какъ вокругъ васъ творится исторія?

Она поймала недоумѣвающій взглядъ о. Ивана и сердито поведя бровями, отвела глаза.

— У стараго міра — сказала она,— много защитниковъ. Но побѣдятъ тѣ, кто отрѣшился отъ него!

— Нѣтъ, я вамъ вотъ что скажу, сударь мой, кому только богатства въ руки достаются! Кому, баринъ мой?— ораторствовалъ Перехватовъ:— Удаловъ старикъ сопьется, это несомнѣнно... Да уже и спился! Несчастная супруга его... уже ей ничего въ сей юдоли не требуется: мертвой себя почитаетъ еще въ живѣ-съ... А дѣтки? Это коллекція-съ, баринъ мой! Зоологическая коллекція-съ... Старшую дочь изволите знать? Аглаю? Брюнетка, воронова крыла, умопомрачительной пышности! Всѣ офицеры ее близко знаютъ. Кто на тройкахъ скачетъ? Аглаюшка-съ! Кто съ мужемъ судится? Аглаюшка! А разъ, сударь, случай былъ — въ участкѣ ночевала... утромъ только разобрали, что за птицу заперли! Да-съ... А сынокъ старшій? Слышали случай? Въ ресторанѣ съ компаніей... спрашиваетъ сколько стоитъ фортепьяно? Полторы тысячи! Получай! И что бы вы думали, сударь мой? Открылъ крышку при всей компаніи, сѣлъ на него и...

Перехватовъ нагнулся къ о. Ивану и сказалъ ему что-то на ухо, смѣясь.

— Какое... недоумѣніе!— покачалъ о. Иванъ головою.

— Кругосвѣтное-съ, баринъ мой! И, кромѣ того, человѣкъ... въ язвѣ съ дѣтскихъ лѣтъ... очевидно, отъ родителя! Только вотъ младшій сынокъ у нихъ... какъ будто и не въ родъ! Милый, говорятъ, человѣкъ... и съ научностью... въ университетѣ кончаетъ. А тоже, сударь мой... ненадежный... больной-съ!

Тутъ Перехватовъ съ любезностью обратился къ Александрѣ Порфирьевнѣ:

— О чемъ изволите секретничать съ моей дочкой?

— Разсказываю, какъ насъ въ политической неблагонадежности разъ обвинили!— улыбаясь сказала Александра Порфирьевна.

— Вонъ что-съ!— насторожился Перехватовъ.

— Я тогда въ пятомъ классѣ была. Мы собирались, нѣсколько подружекъ, на зарѣченскомъ мосту вечерами и пѣли. На насъ и донесли директрисѣ, что мы революціонныя пѣсни поемъ. И знаете, что мы пѣли?

Она комически пропѣла, покачивая въ тактъ головой:

— Тор-р-еа-доръ... смѣ-лѣе въ бой!!

Она опять обратилась къ Павлинькѣ.

— Ахъ, счастливое было время! Какъ жаль, что вы не учились вмѣстѣ! Мы тогда вздумали дѣвочекъ обучать. Я съ Дезорцевой... Подобралась компанія самыхъ отчаянныхъ дѣвицъ! Распредѣлили городъ между собой, сдѣлали сборъ по богатымъ... Ну, кто же гимназисткѣ откажетъ? Не правда ли? Много денегъ собрали. Забрались въ самыя трущобы, къ рабочимъ, къ прачкамъ, къ сапожникамъ... Конечно, прежде всего всю эту бѣдную дѣтвору умыли, одѣли, причесали. Шьемъ цѣлыми ночами, моемъ, кроимъ, гладимъ! Потомъ и учить принялись. Все Зарѣчье въ школу превратилось! Ребятишки, какъ херувимчики, ждутъ насъ на улицахъ... А мы это съ важными лицами, скорымъ шажкомъ...

— Ну, и, конечно, объ этомъ начальство узнало?— спросилъ Перехватовъ.

У Александры Порфирьевны стало строгое лицо.

— Конечно!

Самоваръ тихо шумѣлъ.

Въ окно смотрѣла пустынность глинорытнаго поля. Гдѣ-то послышались голоса и топотъ многочисленныхъ ногъ.

— Ну, я такъ и зналъ!— схватился за голову Перехватовъ.

Онъ вскочилъ со стула, подбѣжалъ къ окну, выглянулъ въ него.

— Они! Они!!

За окномъ съ шумнымъ говоромъ шла толпа рабочихъ.

Вслѣдъ за тѣмъ прозвучалъ звонокъ, рѣзко и звонко.

Перехватовъ, а за нимъ и всѣ поспѣшно направились на крыльцо.

— Мнѣ понравилось, что вы давеча про евреевъ говорили!— сказалъ въ сѣняхъ о. Иванъ Александрѣ Порфирьевнѣ.— Только вы про Христа забыли... Тоже — еврей!

Она внимательно, но уже мягко посмотрѣла на него.

— А что отъ Христа осталось?— сказала она.— Только священники!

VI.

Рабочихъ было человѣкъ сорокъ.

Тутъ были глинорои, пропыленные красной пылью до рыжаго цвѣта лица, волосъ и одежды. Чернѣли слесаря, точно выработанные изъ желѣза. Желтая грязь комками засохла на кирпичникахъ. Между нихъ терялись сѣрые, какъ куски щебня, каменоломы. Болѣе чисто были одѣты только фабричные. Но и на нихъ отложилось копотью и румянцемъ сосѣдство огнедышащихъ печей. Впередъ выдвинулось двое.

Одинъ высокій, немного согнувшійся, топорный, еще молодой, но съ очень серьезнымъ бритымъ лицомъ, на которомъ небольшіе усы только оттѣняли рѣзкость губъ и выдавшагося подбородка. У него были острые глаза; длинными, крѣпкими руками при разговорѣ онъ точно поднималъ что тяжелое. Рабочіе его звали "Ляксанычъ", сокращенное отъ "Алексѣй Иванычъ". Его товарищъ походилъ на комокъ глнны, вставшій изъ нѣдръ глинорытнаго поля и глянувшій на міръ изъподъ сумрачныхъ бровей любопытнымъ и проницательнымъ взглядомъ. Но видно было, что въ борьбѣ съ жизнью этотъ комокъ глины скрѣпъ, закалился въ пламени печей и сталъ желѣзнымъ. Голова его, поросшая жесткимъ рыжимъ волосомъ, слегка ушла въ широкія плечи, точно онъ постоянно, но гордо выжидалъ откуда-то удара, и потому лицо у него, сорокалѣтнее, слегка припухшее, съ жесткой рыжей бородкой, было выжидательное и злое.

— Мы къ тебѣ, Григорій Петровичъ,— заговорилъ онъ, точно загудѣлъ въ пустую бочку:— ты одинъ тутъ разумный человѣкъ у нихъ... какъ будто еще не спохабился! Съ тобой хоть говорить можно по-человѣчески, безъ лаю. Товарищи и говорятъ: пойдемъ къ старику Перехватову.

— Что же вамъ, барины мои, надо отъ меня?

— Сдѣлай милость, будь посредникомъ!— зашумѣли голоса:— намеднись тебѣ удалось какъ-то уломать Мухобеля! Кто тебя знаетъ, какъ тебѣ это удалось.

— Какого Мухобеля?

— Генриха-то!— засмѣялись рабочіе:— это мы его промежъ себя такъ величаемъ. Ляксанычъ придумалъ.

— Мухобель и есть!— улыбнулся Ляксанычъ:— пивная душа! Продался Удалову за пивную бочку. Тысячи получаетъ! Да вѣдь и намъ не съ голоду помирать, Григорій Петровичъ! У каждаго семья... Вотъ у Потапова,— шестеро.

— Шестеро, это точно!— загудѣлъ Потаповъ:— надо ихъ воспитать... учить ихъ надо! А они при заводѣ и школы не завели! Смотрятъ какъ на звѣрей...

Потаповъ сердито крутилъ головой.

— Нѣ-ѣтъ, зачѣмъ же... мы давно не звѣри! Это, что мы черную работу справляемъ, ничего: на черной работѣ міръ держится! Золото свѣтло блеститъ въ богатыхъ хоромахъ, да безъ насъ не блестѣло бы оно, а въ землѣ лежало...

— Вѣрная мысль!— улыбнулся о. Иванъ Александрѣ Порфирьевнѣ.

— Такъ пусть отъ того золота на нашихъ рукахъ хоть крупинки остаются, чтобы могли мы по-человѣчески жить да дѣтей своихъ воспитывать, чтобы людьми они вышли и правды своей добились.

— Какой правды нужно вамъ?— безпокойно потиралъ руки Перехватовъ.

— Земной, человѣческой правды!— вскричалъ Ляксанычъ:— развѣ справедливо, что у однихъ есть все, а у другихъ ничего? Намъ говорятъ — правда на небѣ! Нѣтъ, она на землѣ, только... спрятана!

— Ну ты, баринъ мой, не очень,— пугался Перехватовъ:— за такія рѣчи... не похвалятъ!

— А за что насъ хвалятъ-то? Говорить о своемъ дѣлѣ нельзя, читать нельзя... скоро думать нельзя будетъ!

Онъ хмуро посмотрѣлъ на трубы завода, улыбавшіяся солнцу, и добавилъ:

— Прошло время! Если человѣкъ научился отдѣлять добро отъ зла, какъ можетъ онъ идти на компромиссы...

— Тяжело! Вообще тяжело! Ненормально,— заговорилъ опять Потаповъ:— и несправедливо... кругомъ все! Безъ прибавки намъ невозможно,— ты и самъ видишь, Григорій Петровичъ. Время тяжелое; и работы и рабочихъ часовъ прибыло. На новыя казармы казенный подрядъ Удалову сданъ. Тоже и для желѣзнаго моста черезъ Поёму весь матеріалъ на нашемъ заводѣ вырабатывается. Два часа накинули работы,— а плата старая... Развѣ это справедливо? Къ тому же, на работу понаѣхало много всякаго народу,— и рабочихъ, и подрядчиковъ, и инженеровъ... Все стало дороже,— квартиры и продуктъ съѣстной... А плата старая. Развѣ это мыслимо?

Потаповъ замолчалъ.

— Судари мои! — заговорилъ Перехватовъ: — когда я служилъ въ казенной палатѣ... Нѣтъ, вотъ что я вамъ скажу. Старъ я, старъ... откажусь я! Безпокойно мнѣ! Говорилъ я съ вашимъ нѣмцемъ, убѣждалъ его. А онъ гайгакаетъ:— "Стачка! Нельзя потакать стачкѣ". Ну, я тамъ не знаю, стачка или что... Когда я служилъ въ казенной палатѣ...

— Ну, что же нѣмецъ-то, что же?— зашумѣли въ толпѣ.

— Представилъ я ему резоны! Конечно,— развѣ можно жить на то, что вы получаете! А у завода работа на сотни тысячъ идетъ! Я въ казенной палатѣ привыкъ къ цифири... и то у меня въ глазахъ рябитъ, какъ начну итоги подсчитывать... Ну,— а только не просите меня больше... Даже закричалъ на меня нѣмецъ-то, и скажу вамъ по секрету:— распорядился набрать съ толчка рабочихъ на кирпичную работу поденно.

— Такъ?— угрюмо сказалъ Потаповъ.

А Ляксанычъ вдругъ загорѣлся гнѣвомъ.

— Когда такъ... всѣхъ поднимемъ!!— сдѣлалъ онъ руками жестъ, будто вырывалъ изъ земли что тяжелое.

— У нихъ нѣтъ на это права!— кричали рабочіе:— мы годами работаемъ, мы съ семьями осѣли тутъ! Развѣ они думаютъ насъ на улицу выкинуть?

— Поглядимъ еще!— сказалъ Потаповъ, весь взъерошившись и ощетинившись:— Они насъ хотятъ до крутого довести? Пускай попробуютъ! На силу силой придется отвѣчать,— а кто сильнѣе, то еще невѣдомо!

Ляксанычъ руками точно гимнастировалъ.

— Всѣхъ поднимемъ!— кричалъ онъ:— И шилороевскихъ, и нейманскихъ... Въ обиду не дадимся!

Онъ обернулся

— Товарищи! Айда къ заводу!

— Айда!!

Они обернулись въ ту сторону, гдѣ виднѣлись заводскія трубы. Солнце освѣщало ихъ рѣшительныя лица. О. Иванъ задумчиво наблюдалъ ихъ и какая-то неотвратимая сознательная сила чувствовалась ему въ нихъ.

— Будемъ требовать самого Мухобеля!— волновался Ляксанычъ.— Пусть выйдетъ! А если въ споръ пойдетъ, н-ну... поспоримъ!

— Прощайте, Григорій Петровичъ!— кричали рабочіе.

— Судари мои, не наглупите только! — убѣждалъ Перехватовъ.

Они пошли, и что-то особенное, не стадное было въ ихъ походкѣ.

Нѣкоторые изъ рабочихъ оглянулись и, улыбаясь, кивали Александрѣ Порфирьевнѣ.

— Прощайте, Александра Порфирьевна!

— Прощайте, товарищи!— отвѣчала она.

О. Иванъ и Перехватовъ съ удивленіемъ посмотрѣли на Широкозадову.

— Однако, вы съ ними за панибрата!— сказалъ Перехватовъ.

— А какъ же мнѣ съ ними нужно? Это все знакомые...

Уходя, кто-то засвисталъ, кто-то запѣлъ пѣсню, ее подхватили.

Глинорытное поле на мигъ ожило.

Солнце съ яснаго неба обливало золотистымъ свѣтомъ черныя крыши сараевъ; трубы завода точно улыбались стороной, обращенной къ солнцу. Бродячая собака съ голодной мордой вышла на середину поля и завыла, прислушиваясь къ пѣснѣ, умиравшей за заводами.

— Боюсь,— говорилъ Перехватовъ,— что добромъ это не кончится. Генрихъ не пойдетъ на уступки. И они тамъ совѣтъ какой-то собрали, говорятъ, хотятъ губернатору доложить...

Послѣ завтрака Александра Порфирьевна распрощалась: о. Иванъ и Павлинька собрались идти къ Рудометову.

Пошли вмѣстѣ пустынными улицами Зарѣчья.

— Мнѣ ваша жена ужасно нравится! — сказала о. Ивану Александра Порфирьевна.

— Вы ее откуда знаете?— удивился о. Иванъ.

— Какъ откуда?— въ свою очередь удивилась Александра Порфирьевна, смотря то на Павлиньку, то на о. Ивана.

Павлинька расхохоталась, о. Иванъ, не понимая отъ чего, страшно сконфузился. Александра Порфирьевна поняла свою ошибку.

— Я вѣдь думала, Павла Григорьевна жена ваша,— засмѣялась она.

— Почему вы это думали?

— Да она мнѣ сказала, что ея мужъ священникъ. Къ тому же, вы все время глазъ съ нея не спускали.

Павла Григорьевна коснулась его локтя и со страннымъ смѣхомъ заглянула въ лицо ему:

— Правда?— сказала она лукаво.

— Скажите!— протянулъ о. Иванъ, закашлявшись:— а я этого и... не замѣтилъ! Однако вы, Александра Порфирьевна... ядовитая!

— Да ужъ я такая! Знаете, я вообще священниковъ не долюбливаю! По моему порядочный человѣкъ въ священники не пойдетъ...

— Ого! Строго! Но пристрастно...

— Присутствующіе исключаются.

— Это дѣла не измѣняетъ!

— Я васъ, кажется, опять задѣла. Не обижайтесь, голубчикъ.

— Ничего, ничего, голубушка... жарьте! У меня спина крутая, все вынесетъ, хоть я и непорядочный человѣкъ...

Александра Порфирьевна засмѣялась.

— Чему же вы смѣетесь?

— Тому, что вы обидѣлись. Это я люблю. Только хорошіе люди способны обижаться!

— Недурная логика!

— Съ тѣмъ, кто мнѣ не нравится, я всегда крутая. А вы мнѣ давеча не понравились...

— А теперь?

Она лукаво смѣялась.

— Теперь вы какъ-будто ничего себѣ... Я къ вамъ чувствую симпатію... какъ къ человѣку.

— И на томъ спасибо!

За мостомъ, въ полугорѣ, показался домъ старика Широкозадова. Передъ нимъ былъ небольшой палисадъ съ старинными неуклюжими деревьями, царапавшими окна и дававшими массу тѣни. Изъ зелени глядѣлъ длинный низкій фасадъ дома, вросшій въ землю, окрашенный въ синюю краску, мѣстами слинявшую, съ огромными темными окнами, лишенными занавѣсокъ, отчего домъ казался необитаемымъ. У воротъ Александра Порфирьевна сказала:

— Знаете? Зайдемте къ дѣдушкѣ! Дѣдушка будетъ страшно радъ! У него почти никто не бываетъ, а раньше онъ широко жилъ...

О. Иванъ взглянулъ на Павлиньку.

— Съ удовольствіемъ, не надолго можно.

Они вошли на запущенный дворъ, поросшій травою, съ обширными каретниками и конюшнями, на видъ пустыми. И внутри домъ казался нежилымъ. Отъ обширной залы вѣяло холодомъ. Старая мебель въ чехлахъ, казалось, зябла. Зеркала какъ-то пугливо глядѣли изъ простѣнковъ. Большой паукъ быстро взбирался къ потолку по тонкой паутинѣ. И въ гостиной стояла тяжелая, старинная, сумрачная мебель, висѣла люстра, которую давно не зажигали. Въ окна тихо царапали вѣтви деревьевъ, оттѣняя тишину и пустынность. Доска скрипнула подъ осторожными шагами посѣтителей. Жуткое чувство охватило Павлу Григорьевну, и она невольно взяла подъ руку о. Ивана...

— Что ты?— прошепталъ онъ.

— Какъ странно! Точно умеръ кто тутъ...

Александра Порфирьевна отворила тяжелую, хмуро скрипнувшую дверь. Они очутились въ комнатѣ, которая показалась имъ жилой только послѣ пустынности пройденныхъ комнатъ. Это была спальная старика Широкозадова. Тутъ былъ стихійный безпорядокъ. Точно изъ всѣхъ комнатъ снесли сюда все ненужное, свалили въ кучи, развѣсили какъ придется по стѣнамъ. Вплотную стояли кресла, стулья, пугавшіе своей ветхостью; ломберный столъ съ картами и мѣлками, столикъ-шашечница мѣшали пройти; огромный письменный столъ былъ близко придвинутъ къ кровати, очень низкой и широкой, напоминавшей софу и, повидимому, никогда не убиравшейся. По стѣнамъ висѣли выцвѣтшія фотографіи, масляные портреты благообразныхъ старцевъ купеческаго типа. Какой-то архіерей строго глядѣлъ, какъ живой, изъ-за халатовъ, рубахъ, сюртуковъ, развѣшенныхъ по стѣнамъ. На кровати сидѣлъ въ потертомъ мягкомъ бухарскомъ халатѣ сѣдой, сморщенный старикъ и весь дрожалъ какъ отъ холода, хотя здѣсь въ пыльныя окна, полузанавѣшенныя, глядѣло яркое солнце. Шея у него была худая, точно вытянутая; сморщенное лицо съ сѣдой бородкой казалось острымъ, быть можетъ потому, что съ него смотрѣли острые, холодные, умные ядовито-насмѣшливые глаза, съ тѣмъ мутнымъ осадкомъ въ глубинѣ ихъ, которымъ отличались всѣ Широкозадовы. Онъ былъ чѣмъ-то возбужденъ и дрожащими руками безпорядочно поправлялъ на груди халатъ.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒