Октябрь 1904 г. 10 страница

— Вчера мы съ тобой, батюшка, вмѣстѣ людей спасали,— заговорилъ онъ.— Я канатъ держалъ... и ты вѣрилъ мнѣ! А сегодня ты мнѣ не вѣришь... дурное думаешь! А выходитъ дѣло такъ дальше, что и я тебѣ не вѣрю! Есть слухъ промежду мужиковъ, что ты хорошій человѣкъ,— такъ лучше я тебѣ правду скажу! Есть у насъ съ Димитрій Викторовичемъ дѣльце одно... по тайности одно дѣльце... промежъ себя! Можетъ мы на волковъ капканы ставили, можетъ лисъ сторожили... а можетъ иное что... хто знатъ! Только тебя не звали, ты самъ пришелъ, и видѣлъ... Коли ты не слѣдователь, зачѣмъ тебѣ знать?

— Красно говоришь!

Алексѣй смотрѣлъ на него смѣющимися глазами.

— Красно, да не страшно! Кабы страшно, говорить бы не сталъ! Я вѣдь не болтливый... Что и видѣлъ, никому не скажу! Худому человѣку и хорошее слово скажешь,— на худое повернетъ...

— Понимаю, понимаю... Не разжевывай!

Алексѣй отвелъ глаза и посмотрѣлъ на зорю.

— Какія нынѣшнимъ лѣтомъ, батюшка, зори хорошія! Подумаешь, и жалко станетъ, что подъ такими зорями такъ худо люди живутъ...

— А худо, Алексѣй?

— Худо, батюшка.

О. Иванъ проницательно смотрѣлъ на него.

— Ты не сектантъ, Алексѣй?

Тотъ засмѣялся.

— Почему ты думаешь такъ? Вѣдь у тебя же я сейчасъ благословлялся!

— Да это что! На мужика-то ты какъ-то... ровно не похожъ. И говоришь складно... не по-мужичьему!

— По землѣ бродилъ... видѣлъ много! Вѣдь я изгнанникъ, широкозадовскій! Людей много видѣлъ... хорошихъ людей. По заводамъ живалъ... Читалъ много... Хорошая книга, батюшка, какъ на гору вводитъ. Смотришь... весь міръ на ладони! И въ головѣ точно растетъ что... большое, сильное! И тѣсно въ жизни становится... на волю охота, на большую волю... И складныя мысли въ головѣ растутъ... большія мысли... И все видишь по-новому! Кабы можно было, батюшка, всѣмъ людямъ хорошія книги читатъ, свободно съ хорошими людьми по душѣ разговаривать, безъ опаски, люди поняли бы другъ друга и свою худую жизнь... и жизнь бы стала большая, привольная... И будетъ когда-нибудь такое время!

О. Иванъ задумчиво смотрѣлъ на него.

— Будетъ ли, Алексѣй?

Тотъ съ какимъ-то упорнымъ выраженіемъ пролзнесъ:

— Будетъ, батюшка!

И тотчасъ заторопился.

— Мнѣ пора! Прощай!

— Прощай, Алексѣй!

Алексѣй пошелъ было, но вдругъ вернулся.

— Батюшка!

— Что скажешь?

— Ежели тамъ что... можетъ такое... случится что-нибудь...

— Что случится?

— Ну, тамъ... всякое случается! Случится не случится... Не говори, что лодку видѣлъ!

О. Иванъ опять хотѣлъ спросить:

— Почему?!

Но засмѣялся:

— Ладно, ладно! Я вѣдь тоже не болтливъ!

Алексѣй повернулся и зашагалъ по болоту.

О. Иванъ смотрѣлъ ему вслѣдъ и думалъ, что жизнь полна загадками. Все въ какомъ-то новомъ свѣтѣ представлялось ему, и онъ удивлялся тѣмъ новымъ мыслямъ о волѣ, о какой-то влекущей свободѣ и иной жизни, которыя возникали въ головѣ его. Все вокругъ него стремилось куда-то, рвалось, металось, и онъ самъ поддавался этбму вѣянью невидимыхъ крыльевъ времени.

Онъ смотрѣлъ на утку у своихъ ногъ, и ему стало жаль ея. Онъ отнялъ у нея все, что она имѣла, и теперь она лежала у ногъ его, покорная... Теперь изъ этой вольной птицы можно сдѣлать чучелу, придать ей любую позу, и она будетъ стоять неподвижно тамъ, гдѣ ее поставятъ! А если вставить ей въ нутро пружину, будетъ она крякать, какъ живая, все одну и ту же ноту, которую заставятъ...

Онъ взялъ утку за ноги и швырнулъ ее далеко въ болото.

XI.

Болото дымилось.

Точно зимній снѣжный поземокъ стлался по нему туманъ.

За туманомъ все разгоралась заря. По блѣдному лицу неба разливался румянецъ, черныя опушки перелѣсковъ точно покраснѣли отъ радости. Туманъ отъ земли поднимался клочками, точно блѣдныя руки тянулись къ небу. Черная туча дыма надъ селомъ растянулась отъ легкаго вѣянья вѣтра, точно лохматая старуха, согнувшись, убѣгала куда-то.

— О. Иванъ!

О. Иванъ, вздрогнувъ, обернулся. Изъ перелѣска вышелъ студентъ и подходилъ къ нему съ дружелюбной улыбкой, протягивая руку.

— Охотились, кажется?

— Да такъ... старинку вспомнилъ, попугалъ воздухъ.

— А я съ вами давеча такъ и не поздоровался. Вы куда? Идемте вмѣстѣ.

Они выбрались изъ болота опять къ берегу рѣки и пошли вдоль нея на зарю, къ селу.

— Разсказывалъ мнѣ Алексѣй, батюшка, какъ вы вчера отличались на паромѣ... Ловко это вы!

И онъ вскричалъ въ искреннемъ порывѣ:

— Знаете... ей-Богу! Вѣдь это подвигъ!!

— Ну!— удивленно взглянулъ на него о. Иванъ: — тонуть развѣ было? Вѣдь у меня на паромѣ свои кони стояли.

Они шли и любовались зарей, освѣщенные ею.

— Вы слышали вчера мое сраженіе съ духовенствомъ-то? — заговорилъ Димитрій Викторовичъ:— Здорово я ругался?

— Зѣло изрядно!

— Погорячился? Это бываетъ со мной... всегда такъ внезапно! Я вѣдь непримиримый! Вспыхнутъ гнѣвныя мысли, и ужъ я теряю власть надъ собою. Ради отца надо бы, конечно... Да въ сущности, что я сдѣлалъ преступнаго? Развѣ я не правду говорилъ, а?

Онъ, смѣясь, косился на о. Ивана, точно желая подзадорить его.

— Помягче бы слѣдовало,— сказалъ о. Иванъ. Студентъ сжалъ плечи, держа руки въ карманахъ.

— Да вотъ если мягкость-то меня и возмущаетъ! Мы, русскіе, вообще народъ мягкотѣлый... слизняки! Оттого и живемъ въ болотѣ! Вотъ англичанинъ... жесткій! Зато посмотрите, какую свободу онъ себѣ завоевалъ, сколько правды у него въ общественныхъ отношеніяхъ! Одинъ гимнъ чего стоитъ... "Никогда... никогда... никогда!.. британцы не будутъ рабами!" Никогда!— повторилъ онъ:— мнѣ нравится эта категорическая жесткость! Тутъ ужъ не только платоническая любовь къ свободѣ,— нѣтъ, тутъ упорная, жесткая, непримиримая ненависть къ угнетенію... А это первоисточникъ свободы! Мы же, русскіе, только посылаемъ свободѣ платоническія улыбки да воздушные поцѣлуи, тогда какъ эту свободу необходимо завоевывать, и завоевывать съ чисто англійской твердостью... Вѣдь, согласитесь, о. Иванъ, мы живемъ ужасно... какъ рабы!

О. Иванъ слушалъ его молча и задумчиво.

Улыбка зари ужъ охватила полнеба. Кое-гдѣ у пушистыхъ облаковъ, точно собравшихся на востокѣ встрѣчать солнце, зазолотились края.

— Вѣдь кто же виноватъ въ этомъ?— вопросительно произнесъ о. Иванъ:— не нами эта жизнь устроена!

— Не нами!— подхватилъ студентъ: — а мы переносимъ ее! Эту чужую жизнь, ломающую насъ, навязанную намъ,— мы покорно носимъ ее на плечахъ, не пыталсь сбросить, чтобы съ гнѣвомъ растоптать. Безъ критики, безъ протеста подчиняемся установленнымъ отцами формамъ жизни со всей ихъ рабской идеологіей! Вотъ что въ массѣ сдѣлали изъ человѣка тираны! А человѣкъ въ себѣ самомъ носитъ источникъ прекрасной, справедливой, возвышенной жизни! Человѣкъ — это міръ энергіи, вѣчно вибрирующей, вѣчно безпокойной; воли, растущей вглубь и ширь; страсти, побѣдоносно творящей, вѣчно живой, неумирающей; мысли, стучащей въ землю и небо съ безстрашными вопросами... Онъ носитъ въ себѣ безграничную силу, способную покорить весь міръ, чтобы передѣлать его по своему!

— Это гордыня духа!— удивленно взглянулъ на него о. Иванъ.

— Да! Но развѣ смиреніе, подставляющее шею подъ удары, лучше гордости свободнаго духа?!

Онъ поднялъ руки въ гнѣвномъ порывѣ, точно собираясь бороться съ кѣмъ-то ненавистнымъ.

— Пусть будутъ прокляты,— вскричалъ онъ,— условія, угашающія этотъ духъ, убивающія волю, мертвящія страсть, угнетающія мысль! Пусть будутъ прокляты тираны, создающіе ихъ! Эти условія таковы, что прекрасные дары природы,— воля, страсть и мысль,— въ большинствѣ случаевъ только увеличивають сумму зла! Каждой силѣ долженъ быть исходъ, ей свойственный! Иначе сила все равно проявитъ себя,— но проявитъ дурно! Сумма зла въ человѣческомъ обществѣ — это сумма искалѣченныхъ силъ! Скрытыя, мощныя силы бьются повсюду, безсознательно ища исхода,— то вынося человѣка случайно на безсознательную высоту, то низвергая его въ безсознательную бездну!

— А вѣдь это правда, Димитріи Викторычъ!.. — неожиданно и горячо сказалъ о. Иванъ.— Всѣ мы живемъ... какъ въ туманѣ! Куда-то рвемся... а куда? Не знаемъ! И на повѣрку выходитъ: стремясь къ чему-то хорошему, создаемъ себѣ дурную и мучительную жизнь! Ужъ вотъ какъ мнѣ не хотѣлось идти въ священники! Кабы теперешній опытъ мой... не пошелъ бы!

— Тяжело?— внимательно взглянулъ на него Димитрій Викторычъ.

— Тяжело! Иногда невыносимо тяжело... ото всей жизни! Обманываешь себя хозяйствомъ... тѣмъ, сѣмъ... А нѣтъ! Да ужъ, должно быть, судьба такая... Ушелъ бы... а куда? Для чего живешь? Неизвѣстно!

— Вѣдь есть же у васъ какой-нибудь въ жизни идеалъ?

— Идеалъ?

О. Иванъ грустно взглянулъ на него.

— У меня есть... смертная тоска! Ничего больше!

— Такъ развѣ можно жить безъ идеала?! Какой смыслъ тогда вашего существовапія! Кому нужны вы? Кто нуженъ вамъ! Да тогда вы самый несчастный человѣкъ на свѣтѣ!

— Но что жъ дѣлать!— вскричалъ о. Иванъ.— Судьба такая... Рокъ!

Студентъ пожалъ плечами.

— Рокъ — это слѣдствіе вполнѣ опредѣленныхъ причинъ,— сказалъ онъ.— Надо изучать эти причины, какъ изучаются онѣ въ физикѣ или химіи, и уничтожать безбоязненно причины вредныхъ явленій, истребляя ихъ, какъ гнилые корни! Оглянитесь внимательно на вашу жизнь и вы ясно увидите эти причины... Отбросьте ихъ! Теперь пришла именно такая пора... для всѣхъ!

Онъ опять разгорячился.

— Пришла пора создавать иныя условія, идеальныя... пора раскрѣпощенія общественныхъ силъ! Пора борьбы!! На жизнь и смерть! Эта борьба — идеалъ! Проникнитесь этимъ идеаломъ, идите сами на великую борьбу за угнетенныхъ, которую ведутъ отдѣльныя личности, герои жизни! Положьте и сами камень на стѣны храма свободнаго человѣчества! Земля уже напиталась слезами и кровью достаточно... Она не можетъ больше. Она тяжело дышитъ и стонетъ, какъ въ мукахъ родящая... И вулканы гнѣва ея уже готовы раскрыться, чтобы залить міръ огнемъ всеочищающаго пожара!

Онъ протянулъ руку къ туману.

— Посмотрите! Она дымится, эта несчастная страдалица-земля!

Внезапно въ лицо имъ пахнулъ свѣжій вѣтеръ, остатки тумана поднялись, какъ взлетающій занавѣсъ, и разсѣялись.

Золотой край солнца взошелъ на горизонтѣ.

Точно улыбнулось все навстрѣчу ему.

Набравъ въ грудь воздуху, студентъ вдругъ закричалъ на всю залитую нѣжнымъ свѣтомъ ширь, точно радуясь притоку силъ и зовя другихъ къ этой радости.

— Чело-вѣ-къ! Ухо-ди изъ клѣ-ѣ-тки!!

И засмѣялся, обративъ къ о. Ивану разгорѣвшееся лицо.

Они стояли на распутьи.

— Мнѣ направо,— вамъ налѣво. До свиданья!

— До свиданья. Еще увидимся, вѣроятно?

— Вѣроятно! Только знаете что? Ѣхали мблодцы на лодочкѣ, ни одинъ живъ человѣкъ не видалъ ихъ... Ладно?

— Ладно!— отвѣчалъ смѣхомъ на его смѣхъ о. Иванъ, чему-то радуясь...

Они разстались.

Студентъ шелъ прямо на дискъ солнца, еще большаго и не жаркаго. Точно золотыя тенета повисли въ воздухѣ. О. Иванъ вошелъ въ рощу на задахъ церкви.

Въ рощѣ былъ сумракъ.

Здѣсь бродилъ еще туманъ, цѣпляясь за вѣтви и пахло сырымъ перегноемъ. Вверху, надъ гнѣздами кружились галки, съ безпокойнымъ карканьемъ перелетая съ вѣтки на вѣтку. Онѣ смотрѣли на о. Ивана строгими глазами, сгибая головки и точно ругали его со всѣхъ сторонъ. Заяцъ испуганно выбѣжалъ изъ-подъ ногъ его и скрылся. Мѣстами лучи солнца проникали уже въ чащу, какъ золотыя стрѣлы и, освѣщенныя ими, на листьяхъ блестѣли капли росы, какъ разноцвѣтныя слезы. Черный жукъ съ шумомъ пролетѣлъ, глухо стукнулся о дерево и присмирѣлъ. Откуда-то появились маленькія, назойливыя мухи. Гдѣ-то звонко и однообразно свистѣла птица, точно стонала:

— Пить... пи-ить!

Что-то бѣлое мелькнуло межъ деревьевъ.

У о. Ивана упало сердце.

Навстрѣчу ему шла Павлинька.

На ней было все то же бѣлое платье, та же косынка, что и вчера вечеромъ, словно она и не ложилась спать; лицо было слегка блѣдное, точно похудѣвшее, по нему бродило безпокойство и ожиданіе. Увидѣвъ о. Ивана, она быстро пошла ему навстрѣчу.

— Я знала!— сказала она, улыбаясь ему и пытливо глядя ему въ лицо.

Онъ не спросилъ, что она знала.

Онъ избѣгалъ смотрѣть на нее, дѣлая видъ, что наблюдаетъ за галками, которыя, раскачиваясь на вѣткахъ, подозрительно, не умолкая, каркали. Онъ даже подумалъ, что вотъ она смѣется и смотритъ ему въ глаза и что она безсовѣстная, у нея совсѣмъ стыда нѣтъ.

— Доброе утро!— проговорилъ онъ:— Гуляешь?

Она вдругъ забила въ ладоши и засмѣялась, какъ дѣвочка.

— Чего ты?— угрюмо посмотрѣлъ онъ на нее.

— Да ужъ очень... очень... хорошо это вышло у тебя вчера!

Она придала лицу своему строгій видъ и сказала басовито:

— Вавилонянка!

И опять расхохоталась какъ-то нервно, такъ что слезы выступили.

— Никогда этого не забуду! Вавилонянка! Такъ я вавилонянка? Ахъ, какой ты...

— Какой?

Она молчала, но такъ выразительно, что онъ сказалъ съ неувѣренной строгостью:

— Павла! Доколѣ ты будешь смутьянничать! Какъ не стыдно... Вѣдь ты матушка! И меня въ грѣхъ вводишь! Какой тебя бѣсъ обуялъ! Я всегда считалъ тебя... за... порядочную женщину...

Она близко подошла къ нему.

— Да вѣдь ты... любишь меня? Скажи!

Онъ отодвинулся.

— Конечно, люблю... какъ хорошую, милую женщину... и къ тому же матушку.

— Ахъ, матушка, матушка!— внезапно возмутилась она, вдругъ проявивъ всю наполнявшую ее нервную напряженность:— матушка! Порядочная женщина! Вся жизнь словами какими-то опутана, ступить шагу некуда! Точно ярлыки какіе на всѣхъ налѣплены, какъ на пивныхъ бутылкахъ! Да я, что ли, на себя ярлыкъ этотъ налѣпила? Я, что ли? Матушка! Порядочная женщина! Да если не хочу я быть ни матушкой, ни порядочной женщиной! Самой по себѣ я хочу быть!!

— Павла! Ты съ ума сошла! Что ты говр-ришь!

— Нѣтъ, не я сошла! Всѣ сошли, всѣ давно сошли и бормочатъ слова безъ смысла! Жизнь безобразная, лживая у всѣхъ, всѣ обманываютъ другъ друга. Всѣ опутаны словами безъ смысла, всѣ! Какая я матушка! Мнѣ Матвѣй противенъ! Меня уговорили идти за него! Ты же, ты уговаривалъ! Ты! Прекрасная па-артія! Маатушкой будешь!! Да я всѣ слова его ненавижу, всѣ его мысли возмущаютъ меня... я слушать не могу, когда онъ говоритъ! Понимаешь ты это?! Я шаги его издали слышу, когда идетъ онъ... и точно змѣя ко мнѣ подползаетъ! Можетъ-быть, можетъ-быть онъ хорошій человѣкъ... да, да! Хорошій человѣкъ, прекрасный человѣкъ... да завтра я уйду отъ него и навѣкъ забуду его... чужой онъ мнѣ! Не люблю... а порой я страстно, отчаянно ненавижу его! Вотъ я этому... Рудометову... Я какъ во снѣ... Такъ ты самъ-то не видѣлъ такой моей прекрасной жизни? Матушка... порядочная женщина! Да я просто человѣкъ... пойми! Просто человѣкъ и страдаю ужасно, ужасно! И больше не могу такъ, не могу! Вотъ я... попробовала такъ, какъ другіе... противно мнѣ! Мнѣ все противно! Кругомъ все! И мужъ! И домъ! И хозяйство! Это проклятое хозяйство! Эти проклятые люди! Всѣ вокругъ проклятые! Ненавижу!

Она крѣпко сжала губы. Глаза ея были темные и сухіе, а губы кривились, какъ отъ боли.

— Ненавижу я все, всѣхъ! — страстно повторяла она.

Онъ съ ужасомъ смотрѣлъ на нее и хотѣлъ что-то сказать, но она не дала ему, взявъ его за руку, говоря:

— Вѣдь ты любишь меня... Почему ты хочешь скрыть это? Почему ты боишься правды?..

— Это грѣшная правда!— угрюмо сказалъ о. Иванъ.

— Такъ укажи мнѣ, гдѣ правда праведная! Я не могу такъ больше жить! Я томлюсь. Не по мнѣ эта жизнь... не моя она!

— Какую же тебѣ нужно жизнь, Павлинька?

— Да вотъ... какую! Развѣ я знаю! Вотъ мнѣ кажется, что растетъ въ жизни что-то новое... Только мы идемъ мимо, какъ слѣпцы, и не видимъ!

— Да что?— задумчиво произнесъ о. Иванъ.

— Не зн-а-аю! Чувствую только! И если бы ты зналъ, какая,— как-а-ая тоска меня охватываетъ иногда! Точно въ гробу я лежу... А крышку медленно опускаютъ! И забиваютъ! И слышу я, какъ стучитъ молотокъ... глухо стучитъ! И несутъ... и опускаютъ въ землю... И вотъ земля комками глухо падаетъ сверху... Пусто, холодно... Одна я!!

Она схватила его за руки.

— Уйдемъ! Уведи меня изъ этой жизни! Я не вынесу! Я погибну! Наложу руки на себя! Вѣдь мы любимъ другь друга! Мы всегда любили. Я недавно поняла это, созналась въ этомъ... Мы свои другъ другу... а остальные всѣ чужіе, чуждые! Ты сильный! Сбрось рясу! Уйдемъ! Уйдемъ вмѣстѣ, объ руку съ тобою! Ты вездѣ найдешь себѣ дорогу!

— Да ты пойми,— растерянно шепталъ ей о. Иванъ:— что говоришь ты?! Вдумайся!! Кто Матвѣй-то? священникъ! А я... Неужели я... Вѣдь и ты мнѣ... пойми... Я... священникъ! Вѣдь мнѣ совѣстно, что вотъ я... здѣсь съ тобою.

Она безсильно опустила руки, потомъ вдругъ съ гнѣвнымъ отчаяніемъ вскричала:

— Ну, пойдемъ... И ляжемъ въ наши могилы! Ты въ свою, я въ свою!..

Пораженный взрывомъ ея отчаянія, полный какой-то смутной и странной жалости къ ней и къ себѣ и къ чему-то убѣгающему, онъ въ невольномъ порывѣ протянулъ ей руки.

И опять ему показалось, что огненная буря закружила рощу и жгучія волны побѣжали въ воздухѣ. Всѣ мысли и сомнѣнія его покатились въ какую-то бездну, міръ пропалъ, онъ остался съ нею наединѣ, видѣлъ только ея блѣдное лицо и ничего прекраснѣе этого лица онъ не видалъ. И ничего дороже ему въ мірѣ не было... Онъ нагнулся къ волосамъ ея, коснулся ихъ горячими губами, нагнулся къ уху ея, къ ея горячей, порозовѣвшей щекѣ. И ужъ губы его искали губъ ея...

Гулкій ударъ колокола раздался съ колокольни.

Точно строгая мысль поплыла въ воздухѣ, холодная и тяжелая, стелясь по землѣ и ударяясь въ горизонты.

О. Иванъ оттолкнулъ Павлиньку и пошелъ вонъ изъ рощи, спотыкаясь о корни, какъ слѣпой.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Простоявъ утреню въ притворѣ, о. Иванъ прошелъ во время проскомидіи въ алтарь. Благочинный, въ красномъ шелковомъ стихарѣ, препоясанномъ бархатнымъ поясомъ съ золотыми звѣздами, совершалъ проскомидію. Лицо его было блѣдное, утомленное и безпокойное. Сторожа то и дѣло вносили на подносахъ просфоры съ записками и поминаньями, на которыхъ бѣлѣли серебряныя монеты или чернѣли мѣдныя, прошедшія много рукъ. Сослужащіе священники — о. Павелъ и о. Сильвестръ,— снявъ фелони, тихо разговаривали. Разговоръ ихъ, какъ сквозь сонъ, достигалъ о. Ивана.

— Ивановскій все вынюхаетъ!— говорилъ о. Павелъ:— онъ ужъ вонъ и на колокольнѣ зачѣмъ-то побывалъ, а давеча по задамъ шмыгалъ... Коварный человѣкъ! Со своимъ священнпкомъ безпрестанно судится!

— Да, да!— подтвердилъ о. Сильвестръ: —такъ вотъ онъ мнѣ и разсказывалъ. Безпокойно, говоритъ... Что-то мужики замышляютъ... Шепчутся, говоритъ!

— О чемъ же?— съ любопытствомъ насторожился о. Павелъ.

— Ну, этого-то онъ и не знаетъ...

О. Сильвестръ мягко засмѣялся, шевеля бровями:

— Не вынюхалъ еще!

Благочинный кончилъ проскомидію и торопливо надѣлъ фелонь. Батюшки тоже облачились и стали по бокамъ престола. Ставъ передъ престоломъ, благочинный замѣтилъ о. Ивана и поманилъ его къ себѣ.

— Не видали Митю?— прошепталъ онъ.

И съ тревожнымъ безпокойствомъ смотрѣлъ въ лицо ему.

— Сейчасъ только съ нимъ у рѣчки гуляли.

— Ну, ну! — сказалъ благочинный, съ легкимъ вздохомъ.

И онъ еще хотѣлъ что-то добавить, но въ это время дьяконъ Сикеровъ, торжественный и важный, съ шумомъ отдернулъ завѣсу, поцѣловалъ руку у благочиннаго и, вышедши на амвонъ, провозгласилъ густымъ басомъ, какого нельзя было отъ него и ожидать:

— Бла-го-слови, влады-ко!

Благочинный взялъ евангеліе и, дѣлая имъ надъ антиминсомъ крестъ, заговорилъ нараспѣвъ, поднявъ вверхъ свое блѣдное, безпокойное, какъ-будто испуганное лицо:

— Благословенно царство... Отца и Сына и Святаго Духа... нынѣ и присно и во вѣ-ѣ-ки вѣко-о-о-о-овъ...

XII.

Къ полдню ярмарка была въ самомъ разгарѣ.

Богдановка тѣснымъ кольцомъ узкихъ и грязныхъ, путанныхъ улицъ окружала два невысокихъ холма. На одномъ возвышалась красивая бѣлая церковь, противъ которой находился домъ благочиннаго, на другомъ темнѣлъ пустоваловскій спиртный заводъ. Отъ церкви къ заводу шла широкая улица. Вся обширная площадь вокругъ церкви была застроена наскоро сооруженными лавочками. Безчисленныя улицы балагановъ, дощатыхъ, рогожныхъ, холщевыхъ, пылали яркими красками товаровъ. Въ воздухѣ вѣяли, какъ знамена, цвѣтные шарфы, ярко-красные или синіе кушаки; на колышкахъ здѣсь и тамъ возвышались шапки простыя и смушковыя, кивали шумящіе картузы, колебавшіеся отъ вѣтра, какъ головы казненныхъ. Казинетовые пиджаки братски висѣли рядомъ съ сермягами. Сапоги, рукавицы, холсты, шали, пряники — все манило взглядъ принаряженныхъ дѣвицъ, щелкавшихъ сѣмячки или жевавшихъ "сѣрку", останавливало вниманіе робкихъ бабъ, завистливо и безнадежно трогавшихъ товары пальцами, ласкало воображеніе мужиковъ, останавливавшихся въ задумчивости передъ этими богатствами. Какой-то худой и суетливый мужикъ съ бѣлыми нитками подъ мышкой и въ поярковомъ цилиндрѣ торговался изъ-за веретена, крича:

— Цана-то яму грошъ... а ты даражишьси!

Гомонъ и гамъ, плачъ ребенка, хохотъ, смѣхъ, восклицанья, крикъ встревоженной галки на церковномъ крестѣ,— сливались съ праздничнымъ колокольнымъ звономъ, съ дребезжащимъ речитативомъ слѣпой старухи, вымаливавшей гроши:

— Покрой ихъ, Господи, ризой пеленой... Огради ихъ, Господи, бѣлой каменной стѣной.

О. Иванъ, уже давно бродившій безъ цѣли по ярмаркѣ, остановился передъ старухой и сказалъ, присматриваясь къ ней:

— Никакъ, Ѳокановна? Здравствуй, Ѳокановна! Что ты это? Какъ-будто зрячей въ прошломъ году я тебя видѣлъ?

Старуха стояла у креста, возвышавшагося среди площади, тряслась какъ испуганная. Около нея вертѣлся мальчишка, лѣтъ восьми, съ любопытствомъ смотря на священника вострыми глазами.

— Батюшка! Гнѣздовскій батюшка!— бормотала старуха,— по голоску узнала, родимый! Здравствуй, батюшка! Ослѣ-ѣ-пла, родимый...

— Съ чего это ты такъ... вдругъ!

— Отъ слезъ... Сыночка-то моего... слышалъ? Бунтовалъ народъ. Воиновъ, слышь, вызывали... Ну, пришли воины... А сыночекъ-то... Опосля воины-то жалѣли! Распоряженіе командеръ, слышь, далъ, чтобы въ воздухъ воины-то... А одинъ юнтеръ... злобный былъ! А глаза то, слышь, у меня... и раньше...

Колоколъ радостно забилъ вверху.

— Судьбы Господни неисповѣдимы! — сказалъ о. Иванъ, подавая старухѣ большой мѣдный пятакъ:— смирись и не ропщи! Испытанія посылаетъ намъ Господь по грѣхамъ нашимъ... Яко Отецъ... Непослушаніе же властямъ предержащимъ...

Ему стало вдругъ неловко и совѣстно. Онъ посмотрѣлъ на трясущуюся голову старухи... и замолчалъ.

— Твой, что ли, малышъ-то?— посмотрѣлъ онъ на мальчишку.

— Внучекъ, послѣ сына остался... Вся надёжа, батюшка... Подрастетъ, такъ чать прокормитъ меня, старую...

Мальчишка переступилъ съ одной босой ноги на другую и сказалъ не безъ важности:

— Я и сейчасъ рабочій человѣкъ!

О. Иванъ засмѣялся его важности.

— Гдѣ же ты работаешь?

— У барина на заводѣ, посуду мою! За это меня и Шкаликомъ прозвали.

— Ишь ты... И зарабатываешь много?

— Каждый день пятакъ!

О. Иванъ гладилъ его по бѣлой головѣ.

— Молодецъ!.. А читать умѣешь?

— Я-то?

На лицѣ у него появилось до смѣшного гордое выраженіе.

— Эге! Я нашинскимъ спиртякамъ вслухъ читаю! Меня дядя Ляксѣй выучилъ, какую хочешь книгу прочитаю!

И онъ съ неудовольствіемъ мотнулъ головой.

— А по головѣ ты меня не гладь... Я этого не люблю!

О. Иванъ опять смѣшался съ толпою.

Ему нравилось отдаваться этому людскому потоку. Народъ запружалъ улицы и площадь. Тамъ и сямъ встрѣчались знакомые и послѣ радостныхъ возгласовъ шли по трактирамъ, грязнымъ, шумнымъ, по балаганамъ, гдѣ продавался мутный чай, пеклись блины, оладьи и звонкоголосыя бабы зазывали посѣтителей или переругивались между собой. О. Иванъ присматривался къ мужикамъ. Онъ ихъ всѣхъ зналъ тутъ, по округѣ,— могъ опредѣлить откуда кто. Вотъ колычёвцы, раскольники изъ-за Поёмы, "киржаки" или "двоедански морды",— какъ звали ихъ мужики. Ихъ сразу можно узнать по зажиточному виду, по солидной, нѣсколько гордой манерѣ держать себя... Они были такъ же серьезны и молчаливы, какъ ихъ дома въ Колычёвкѣ изъ почернѣвшаго отъ времени лѣса. Около нихъ сосредоточивался торгъ. Купцы отъ своихъ прилавковъ имъ кланялись съ подобострастіемъ, а для ихъ красивыхъ и нарядныхъ бабъ вынимали лучшіе товары откуда-то изъ укромныхъ сундуковъ. Вотъ богомиловцы,— худые, тощіе, съ блестящими, голодными глазами... Они, какъ тѣни, бродятъ по ярмаркѣ, ничего не покупая, возбуждая злость продавцовъ.— Чего сталъ!— кричатъ продавцы на богомиловца. Онъ идетъ дальше.— Не мѣшай! Не засть!— кричатъ ему въ другомъ мѣстѣ. А онъ остановившимися глазами смотритъ на богатства ярмарки, и лишь иногда робко спроситъ у покупателя, только-что получившаго въ свое владѣніе купленную вещь.

— А почемъ безчестье-то, почтенный?

Вотъ васильевцы!

О. Иванъ узнавалъ ихъ по понурому виду и подозрительвымъ взглядамъ: точно задумали они какую-то думу и таятъ ее отъ всѣхъ. Онъ замѣтилъ, что гдѣ только появлялся васильевецъ, всѣ внимательно, любопытно присматривались къ нему, уступали ему дорогу. Разговоры стихали, будто всѣ ждали, что вотъ васильевецъ что-то скажетъ сейчасъ. Даже купцы за прилавками, когда подходилъ къ нимъ васильевецъ и угрюмо освѣдомлялся о цѣнахъ, отвѣчали ему тихо и почтительно, любопытно смотря на него. Казалось, тайна какая-то бродила по ярмаркѣ объ руку съ васильевцемъ. Эта тайна носилась въ воздухѣ надъ ярмаркой, таилась по закоулкамъ, пряталась отъ любопытнаго взгляда. О. Иванъ замѣтилъ дьякона Ивановскаго, шнырявшаго по толпѣ и, казалось, что-то вынюхивавшаго. Онъ хотѣлъ-было остановить его, разспросить, да ужъ очень противенъ ему былъ этотъ юркій дьяконъ.

Тутъ онъ замѣтилъ своего гнѣздовца.

Гнѣздовецъ — болтливъ, смѣшливъ, разговорчивъ, любитъ добродушно посплетничать. Онъ философъ, потому-что смотритъ на жизнь юмористически. Заплаты на своемъ ветхомъ кафтанѣ онъ зоветъ "глядѣлками", когда голоденъ, увѣряетъ, что "отъ ѣды брюхо болитъ", когда градъ побьетъ всходы, юмористически сожалѣетъ, что "Илья пророкъ не нашелъ другого мѣста въ бабки играть!" Это онъ пустилъ по свѣту выраженіе "безземельная душа!" Даже умирая, гнѣздовецъ вѣренъ себѣ,— шутитъ:— "довольно, пожилъ; пора и попу доходъ дать!"

— Эй, степенный! Почемъ ребячьи дразнилки-то?— кричалъ гнѣздовецъ, подбоченясь передъ пряниками.

Одѣтъ онъ былъ во что-то, премудро составленное изъ заплатъ, но былъ красенъ, точно вышелъ изъ бани и веселъ, какъ милліонеръ. Батюшкѣ онъ обрадовался и тутъ же попросилъ у него "рупь", говоря, что отдастъ, какъ только продастъ какого-то рыжаго теленка, котораго, по его увѣренію, батюшка долженъ знать, потому что теленокъ родился въ одинъ день съ Витюшкой, котораго батюшка крестилъ. А рубль былъ ему необходимъ, потому что онъ выдавалъ дочь замужъ...

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 7 8 91011 12 Следующая ⇒