А. В. ШИШОВ 8 страница

Обратимся к собственноручно написанной биографии Александра Васильевича «дело при Козлудже» выглядит несколько иначе, чем оно изложено в журнале боевых действий 1-й армии.

«Последнюю баталию в турецкой войне выиграл я при Козлуджи, пред заключением мира. Резервный корпус команды моей соединился с Измаильским. Турецкая армия, около пятидесяти тысяч, была под командою Реззак-эфендия и главного янычарского аги, была на походе через лес и встречена нашею конницею, которая дохватила их квартирмейстеров, с генеральным, и принуждена была уступить силе; от моего авангарда три баталиона гренадер и егерей с их пушками, под командою гг. Трейдена, Ферзена, Река, остановили в лесу противный авангард, восемь тысяч албанцев, и сражение начали; скоро усилены были команды генерала Озерова кареем дву-полковым, Суздальского и Севского, под Мачабеловым, но почти уже предуспели сломить албанцев, соблюдая весьма свой огонь.

Сие сражение продолжалось близ двух часов около полден; люди наши шли во всю ночь и не успели принять пищу, как и строевые лошади напоены не были. Лес прочистился; мы вступили в марш вперед; на нашем тракте брошено несколько сот телег с турецким лучшим шанцевым инструментом; происходили неважные стычки в лесу; конница закрывала малосилие пехоты нашей; ее было до четырех тысяч...

Шли мы лесом девять верст, и, по выходе из оного, упал сильный дождь, которой наше войско ободрил, противному ж мокротою причинил вред.

При дебушировании встречены мы сильными выстрелами трех батарей на высотах, от артиллерии барона Тотта (орудия, отлитые для турецкой армии французским бароном Франсуа де Тоттом, принимавшим участие в перевооружении военных сил султана. — А. Ш.), и кареи, взяв свою дистанцию, их одержали и все взяли; хотя разные покушения от варварской армии на нас были, но без успеха; а паче препобеждены быстротою нашего марша и крестными (перекрестными. — А. Ш.) пушечными выстрелами, как и ружейною пальбою, с соблюдением огня; здесь ранен был внутри карея князь Ратиев, подполковник: ялын-кылыджи (пешие турки, вооруженные только ятаганами и кинжалами. — А. Ш.), по их обычаю, в оные внедриваются

Полем был наш марш, большею частью терновником, паки девять верст, и при исходе его прибыл к нам артиллерии капитан Базин и с ним близ десяти больших орудиев, которыми открыл пальбу в лощину, внутрь турецкого лагеря.

Уже турки всюду бежали; но еще дело кончено не было, — за их лагерем усмотрел я высоту, которую одержать надлежало; пошел я сквозь оной с подполковником Любимовым и его эскадронами, кареи ж оной обходили и тем нечто замешкались; по занятию мною той высоты произошла с турецкой стороны вдруг на нас сильная стрельба из больших пушек, и, по продолжению, приметил я, что их немного, то приказал от себя майору Парфентьеву взять поспешнее и скорее три Суздальских роты, их отбить, что он с крайнею быстротою марша и учинил; все наше войско расположилось на сих высотах, против наступающей ночи, и прибыл к нам бригадир г. Заборовский с его кареем комплектного Черниговского полку; таким образом окончена совершенная победа при Козлуджи, последняя прошлой турецкой войны».

Войска генерал-поручика Каменского в сражении не участвовали, поскольку суворовский корпус оказался впереди Измаильского и вся тяжесть легла на его плечи. Есть и другое мнение — поскольку Суворову в битве помощи не оказали, то его полкам, особенно пехоте, пришлось трудно и победа была одержана с большими трудами.

Старший из двух военачальников все же в своем рапорте Румянцеву «похвалял... ревностные труды и оказанное мужество генерал-порутчика Суворова в сей победе, коим, яко бывшим впереди, управляема была атака и неприятель трижды был опрокинут».

Александр Васильевич был знаком с официальной реляцией о победе при Козлудже и она вызвала у него плохо скрываемое негодование — его заслуги в ней умалялись крайне. Поэтому, как он пишет в своей автобиографии, «ни за реляцию, ниже за донесение свое я по слабости своего здоровья не отвечаю».

Сражение у Козлуджи, длившееся восемь часов, оказалось весьма значимым для финала «Первой екатерининской турецкой войны». Султанская армия состояла из 25 тысяч пехоты под командованием Янычара-аги и 15 тысяч конницы во главе с рейс-эфенди Оттоманской Порты Абдулом Резаком. Бежавшие к Шумлунской крепости и городу Проводы турки оставили суворовцам значительные трофеи — 29 орудий (в том числе 23 «медных новых хороших пушек»), много знамен, походный палаточный лагерь. Разгромлено было ядро султанской армии.

Османы потеряли до 500 человек убитыми и около 100 человек попали в плен. Потери их составляли 75 человек убитыми и 134 раненых, в том числе четыре офицера. Потерь сторон могло быть гораздо больше, но побежденные смогли вести рукопашные схватки только в самом начале битвы.

После победы русская румянцевская армия развернула широкие операции на болгарской стороне Дуная, блокировав крепости Шумлу, Рущук и Силистрию. Отряд бригадира Ивана Александровича Заборовского прорвался через Балканы и оказался на земле Южной Болгарии. После этого Стамбул — Константинополь запросил мира.

Кючук-Кайнарджийский мир был подписан 10 июля 1774 года. Блистательная Порта признавала независимость от себя Крымского ханства. К России отходили устья Дона и Днепра с крепостями Азов и Кинбурн, две крымские крепости — Керчь и Еникале.

Русско-турецкая война 1768–1774 гг. была школой становления Александра Васильевича Суворова. После знакомства на поле брани с прусской королевской армией и польскими шляхтичами-повстанцами, он с честью познал военное искусство самой лучшей в то время азиатской армии турок-осман.

Четыре блестящие виктории — две под Туртукаем, Гирсовом и Козлуджей — стали его «визитной карточкой», принесли признание в русской армии и благодарственное отношение Екатерины II. Всероссийская государыня умела ценить «своих» полководцев и вдохновлять их на новые подвиги во имя могущества Российской империи.

Глава вторая

Пугачевский бунт

По окончании войны Суворов получил назначение командиром 6-й Московской дивизии и предписание явиться для принятия новой должности к главнокомандующему в Москве (была такая должность в старой России) князю Михаилу Никитичу Волконскому. Однако по пути в Первопрестольную его догнал курьер с румянцевской депешей. Ему надлежало немедленно прибыть в распоряжение генерал-аншефа графа Петра Ивановича Панина. Государыня на него возложила подавление Пугачевского бунта. Но к тому времени крупнейшая в истории государства Российского Крестьянская война 1773–1775 гг. уже затухала.

К моменту появления генерал-поручика А. В. Суворова на «внутреннем» фронте, Емельян Пугачаев уже снял осаду с города-крепости Оренбург. Армии восставших было нанесено жестокое поражение правительственными войсками генерала князя Петра Михайловича Голицына под крепостью Татищевой на Оренбургской пограничной укрепленной линии.

Для борьбы с Пугачевским бунтом требовались решительные, инициативные и жестокие по отношению к бунтовщикам военачальники. Таких генералов, не «занятых» на турецкой войне у императрицы не оказалось. Тогда обратились к опыту подавления конфедератов-мятежников в Польше. Тут и всплыла фигура Александра Суворова, равных которому по боевым успехам и эффективности проведенных операций в польском «деле» не сыскалось.

Первоначально в Санкт-Петербурге хотели заменить им генерала Деколонга (Колонга), начальника отдельного Сибирского корпуса. В вину ему ставилось то, что он не принял самых решительных действий для отражения нападения пугачевцев на Екатеринбургские заводы и Челябинск. На этом настаивал генерал-аншеф Бибиков, командовавший главными силами империи против Емельяна Пугачева.

Екатерина II на ходатайство о замене Деколонга более «способным» генералом ответила так: «...отправлен будет к вам немедленно генерал-поручик Суворов».

Однако против такого решения государыни и Военной коллегии выступил главнокомандующий русской полевой армии в войне с Портой генерал-фельдмаршал П. А. Румянцев. Ему не было никакого резона терять боевого, и что самое главное, победоносного генерала, которого хотели отправить на «войну» против крестьян-бунтовщиков под предводительством какого-то донского казака-разбойника.

Свое мнение Румянцев в специальной депеше в столицу обосновал достаточно убедительно, и Екатерина II не стала, как мудрая правительница, настаивать на своем высочайшем первоначальном решении. Для истории романовской России это был не частый случай.

Интересное объяснение этому дал Александр Сергеевич Пушкин. Он писал, что Суворова не послали сражаться против Емельяна Пугачева, «дабы не подать Европе слишком великого понятия о внутренних беспокойствах государства». Скорее всего великий русский поэт был близок к истине.

Однако после разгрома пугачевских войск под Татищевской крепостью крестьянская война неожиданно вновь стала набирать силу. Это было связано в немалой степени со смертью генерал-аншефа Бибикова, достойной смены которому сразу не нашлось. Емельян Пугачев перенес боевые действия на волжское правобережье и стал угрожать губернскому городу Саратову.

Вскоре на место умершего генерал-аншефа Бибикова назначается граф Панин. Он затребовал к себе в помощники генерал-поручика Суворова, к тому времени уже назначенного командиром 6-й Московской дивизии. Императрица ответила: «...я фельдмаршалу (Румянцеву–Задунайскому. — А. Ш.) приказала генерал-поручика Суворова послать к вам наискорее».

Суворов, как верный воин императорского престола, не мог питать никаких личных симпатий к любым бунтовщикам будь они польские или свои доморощенные, российские.

Для него все они были «губительными» недругами Российской империи, ее матушки-императрицы и царственного дома Романовых, которому верой и правдой служили и его отец, и его дед, и его прадед. Поэтому он привычно торопился прибыть под командование хорошо ему лично известного графа Петра Ивановича Панина.

Думается, что Суворов был знаком и с содержанием пугачавского манифеста от 28 июля 1774 года, который в списках и на словах гулял по губерниям, охваченных крестьянской войной:

«...Жалуем сим имянным указом... всех, находившихся прежде в крестьянстве, в подданстве помещиков, быть верноподданными собственной нашей короны рабами, и награждаем вольностию и свободою и вечно казаками, не требуя рекрутских наборов, подушных и прочих денежных податей... повелеваем сим... указом: кои прежде были дворяне в своих поместьях и вотчинах — оных противников нашей власти и возмутителей империи и разорителей крестьян, всячески стараясь ловить, казнить и вешать и поступать равным образом так, как они, не имея к себе ни малейшего христианства, чинили с вами, крестьянами. По истреблении которых противников, злодеев дворян всякий может восчувствовать тищину и спокойную жизнь».

Генерал-поручик был и потомственным дворянином, и помещиком не из самых бедных, любившим наводить должный порядок в собственном крепостном хозяйстве. Поэтому в личности «злодея»-самозванца Суворов не мог не видеть личного врага. Как, скажем, граф Панин или даже сама государыня.

Когда Суворов явился 25 августа в штаб-квартиру графа, в город Шацк на Рязанщине, тот отписал императрице в столицу, что генерал-поручик прибыл к нему на «опасную» службу очень быстро и «в одном только кафтане, на открытой почтовой телеге».

Понятливая Екатерина расценила такую устремленность заслуженного генерала на новый для него театр войны как должное и приложила к рескрипту на имя Суворова две тысячи «наградных» червонцев на снабжение его «нужным экипажем». В собственноручном письме с монаршей благодарностью говорилось: «...За таковую хвалы достойную проворную езду весьма Вас благодарю, зная, что ревность ваша Вам проводником служила».

Императрица по сему поводу отписала и графу Панину, высоко оценив служебное рвение «быстрого» в делах и поступках уже достаточно хорошо известного ей военачальника, с которым она на будущее связывала немалые надежды: «Приезд к вам генерал-поручика Суворова на почте из Молдавии, налегке, и отъезд его наскоро к передовым вашим войскам доказывают снова давно уже известную его ревность и великую охоту к службе Моей».

Суворов направляется в самый центр волжского степного края — в Царицын. Генералу-поручику вручается Графом Паниным так называемый «открытый лист» о подчинении ему губернских начальников и командиров воинских отрядов в листах, где проходили столкновения с пугачевцами. Иными словами, Александру Васильевичу давалось большое право на самостоятельные, инициативные действия. Путь лежал через Арзамас, Пензу, Саратов.

Однако когда спешивший Суворов прибыл в Царицын на двух тележках с адъютантом и одним слугой, мятежникам уже был нанесен новый удар отрядом. Подполковника Михельсона в бою у «Солениковой ватаги» — у Сальникова завода. Пугачев потерял 24 орудия, 6 тысяч пленными и 2 тысяч убитыми, в числе их своего верного соратника Овсянникова.

Михельсон, узнав, что в Царицын прибыл «корпусной начальник» генерал-поручик Суворов, прибыл к нему и передал командование правительственным отрядом. Теперь перед Суворовым встала задача истребить остатки разгромленных пугачевцев и «изловить вора Емельку».

Польский опыт пригодился в степном краю. Суворов по составленной им диспозиции веером рассыпал по уральским и волжским степям небольшие мобильные воинские отряды. Им ставилась задача «истребить» разбежавшиеся остатки разгромленного пугачевского войска и изловить самого «злодея».

Для себя Суворов создал небольшой сводный отряд и направился в уральские степи. Попутчиком его оказалась прибывшая из Санкт-Петербурга «секретная комиссия» гвардейского капитана Галахова, которой была в столице поставлена задача схватить Емельку Пугачева посредством подкупа близких к нему людей. Комиссия следовала с Суворовым до села Николаевского, напротив (через Волгу) города Камышина.

Суворовский отряд двигался по заволжской степи быстро. Люди употребляли вместо привычного солдатского провианта «рогатую скотину, засушением на огне мяса с солью». О действительном местонахождении Пугачева стало известно после того, как к генерал-поручику присоединили «верные» казачьи отряды с Дона под командованием А. Иловайского и М. Бородина.

Получив это известие, Суворов с отрядом в один день проделал по степи переход в 80 верст! Остатки пугачевского войска наблюдались в районе рек Большой и Малый Узень. Ко второй из них генерал-поручик прибыл 12 сентября.

Однако сразиться в бою с бунтовщиками суворовскому отряду так и не довелось. В тот день сподвижники из ближайшего окружения Емельяна Пугачева — Творогов, Чумаков, Федулов и другие, спасая собственные жизни, изменнически схватили «государя Петра Федоровича», которому ранее клялись в верности. В полночь 15 сентября сотник Харчев привез связанного Пугачева в Яицкий городок, сдав пленника крепостному коменданту полковнику Симонову.

В автобиографии Суворов так описывает события, связанные с поимкой Емельяна Пугачева:

«Среди Большого Узеня я тотчас разделил партии, чтоб его ловить, но известился, что его уральцы, усмотря сближения наши, от страху его связали и бросились с ним, на моем челе, стремглав в Уральск (Яицкий городок. — А. Ш.), куда я в те же сутки прибыл. Чего ж ради они его прежде не связали, почто не отдали мне, то я был им неприятель, и весь разумный свет скажет, что в Уральске уральцы (яицкие казаки. — А. Ш.) имели больше приятелей».

Но здесь Суворов ошибается — не его воинских команд на берегах Большого Узеня испугались яицкие казаки. Заговор против Пугачева созрел в первую же ночь после бегства разбитой повстанческой армии за Волгу. Показателен тот факт, что на казачьем кругу из 186 человек только 32 не одобрили арест самозванца, но лишь один высказался против выдачи своего вожака царским властям.

Схваченный «государь» оказался переданным в руки именно генерал-поручика Суворова, а не какому другому командиру карательных правительственных войск по одной весьма простой причине. Суворовский отряд на тот день находился ближе всех других к Яицкому городку — в селе Александровский Гай, всего в 50 верстах. Яицкий комендант Симонов всерьез опасался, что еще гулявшие на свободе пугачевцы попытаются отбить у него своего «мужицкого царя».

Суворову и отправил «победное» донесение яицкий комендант. Александр Васильевич, не скрывая своего восторга от происшедшего, незамедлительно известил об этом графа Панина: «...Как-то кончитца! Однако призываю Бога! Беру смелость, поздравляю Ваше Высокографское Сиятельство! Рука дрожит от радосьти. На походе 60 верст от Яицкого городка. Спешу туда!»

В Яицком городке Суворову передали пойманного «императора Петра Федоровича», и он, не задерживаясь на мятежном Яике, поспешил в Симбирск, где в то время находилась штаб-квартира Панина. Емельяна Пугачева везли под крепкой стражей, опасаясь, что его отобъют приверженцы. Действительно, такое одно нападение конными «киргизцами» (то есть башкирами) произошло. В этой быстротечной схватке был ранен генеральский адъютант.

Пугачева везли в простой открытой кибитке в оковах, целостность которых проверялась по нескольку раз в сутки. Вопреки многим домыслам, Суворов не сажал «Емельку» в впечатляющую своим внушительным видом железную клетку. Самозванец и «злодей» был посажен в нее для показа народу после того, когда доствили его в Москву.

Скорее всего, в пути генерал-поручик Суворов «самолично» не спускал глаз с пойманного «вора». Однако Александр Сергеевич Пушкин, много изучавший историю «Пугачевского бунта» имел основание написать следующее: «Суворов с любопытством расспрашивал славного мятежника о его военных действиях и намерениях».

Граф Панин, соизволив лично лицезреть донского казака, посягнувшего на сами устои Российской империи, отправил в Санкт-Петербург государыне-матушке следующее донесение:

«...В навечерии моего в сей город (Симбирск. — А. Ш.) прибытия неиревностнейший и неутомленный генерал-поручик и кавалер Суворов под собственным своим надзиранием привез сюда злодея Пугачева, первую его донскую жену с невозрастным (малолетним. — А. Ш.) сыном, отбитых им в казанском форштате, а ныне обще с сим государственным злодеем попавшихся в наши руки».

Самозванный «царь Петр Федорович» из донской столицы Зимовейской, переименованной императрицей в Потемкинскую, со своей венчанной женой казачкой Софьей Дмитриевной и сыном Трофимом (дочери Аграфена и Христина тоже разделят судьбу матери и брата) с большим бережением были доставлены в Симбирск. Там «злодей» предстал перед графом Паниным.

В «Истории Пугачева» Александр Сергеевич Пушкин, по воспоминаниям участников тех событий в первую очередь начальника конвоя премьер-майора Рунича, так описал эту встречу:

«Пугачева привезли прямо во двор к графу Панину, который встретил его на крыльце, окруженный своим штабом. «Кто ты таков?» — спросил он у самозванца. «Емельян Иванов Пугачев», — ответил тот. «Как же смел ты, вор, называться государем?» — продолжил Панин. «Я не ворон (возразил Пугачев, играя словами и изъясняясь, по своему обыкновению, иноскозательно), я вороненок, а ворон-то еще летает». Панин, заметя, что дерзость Пугачева поразила народ, столпившийся около двора, ударил самсозванца по лицу до крови и выдрал у него клок бороды».

Известно и письмо графа Панина к князю Волконскому, в котором он вспоминал, что в ту пору не сдержал своего гнева и дал несколько пощечин скованному по рукам и ногам самозванцу.

В Симбирске генерал-поручик Суворов видел Пугачева в последний раз. Дальше, в Москву, «мужицкого царя» с женой и сыном повезли в зимних кибитках под надежнейшей охраной, которая состояла из двух рот Великолуцкого пехотного полка при двух полковых пушках, 80 гренадер и 80 яицких казаков под начальством войскового походного атамана Мартемьяна Михайловича Бородина.

Не присутствовал Суворов ни на одной из двух казней «злодея». Первая — заочная — по повелению Екатерины II состоялась в городе Казани. При большом стечении народа на эшафот взошли бывшие соратники Емельяна Ивановича Пугачева из числа изменивших ему и жена Устинья Петровна, дочь яицкого казака Кузнецова. На соседнем эшафоте под виселицей стоял палач в полном своем наряде и держал в руках, показывая народу, живописный портрет самозванца.

Громкоголосый чиновник членораздельно и не торопясь зачитал решение секретной комиссии, которая в Казани вела следственное дело по Пугачевскому бунту: «Секретная комиссия по силе и власти, вверенной от ее императорского величества, определила: сию мерзкую харю сжечь под виселецей, на площади и объявить, что сам злодей примет казнь мучительную в царственном городе Москве.

Писательница Ольга Форш так описала символическую казнь Емельяна Пугачева на казанской площади:

«По сожжении портрета под виселицей, Устинья Петровна, бледная, краше в гроб кладут, громогласно, якобы без всякой понуки, возопила, что сожженная харя и есть точное изображение ее мужа. Творогов и Федулов, казаки, предавшие Пугачева, каялись публично в содеянных беззакониях и объявили народу, что они и есть те самые, кои во искупление своих злодейств выдали самого главаря-самозванца властям.

Им тут же обещана была от имени императрицы замена смертной казни Сибирью».

Вторая казнь «царя Петра Федоровича» состоялась в Москве, на Болоте, 10 января 1775 года, где присутствовали обе его жены. Вторая в силу своей безграмотности рукой казачьего малолетка подписывала свои письма словами: «Царица и государыня Устинья».

Жену Пугачева (Софью Дмитриевну с тремя детьми) сослали в заточение в Кексгольмскую крепость, в которой они томились до последнего дня своей жизни. Последняя дочь Пугачева умерла в 1833 году, прожив в крепости под стражей без малого шестьдесят лет.

Панин очень высоко расценил роль любимого им Суворова в завершении «истребления» Пугачевского бунта. Он ожидал больших монарших милостей не только для себя лично.

Однако его «высокографское сиятельство» ошибся в расчетах на сей счет. По крайней мере, в отношении Суворова. Генерал-поручик не получил за «поимку злодея» ни нового чина, ни высокого ордена, ни наградной шпаги, «осыпанной» бриллиантами, ни «деревеньки». Сам же Александр Васильевич за «финальное» участие в подавлении Пугачевского бунта ожидал, и тому есть письменные свидетельства, высший орден Российской империи — Святого Андрея Первозванного. Но не получил ничего.

Императрица вынесла такое заключение: приехал на место событий «по окончании драк». Причем это было сказано с немалой долей иронии: «Пугачев своею поимкою обязан Суворову столько же, сколько ее комнатной собачке, Томасу».

Как то ни престранно, при «высоком» награждении многих за победу над «пугачевщиной», Суворов был обойден со всех сторон. А он ведь действительно спешил отличиться на новой для себя войне, проделав с 6 по 16 сентября 1774 года по высохшим степям путь в 600 верст, чем лишний раз подтвердил свою удивительную быстроту в военных действиях.

В автобиографии А. В. Суворов описывает свое личное участие в «пугачевском деле» так:

«В силу именного высочайшего повеления, где прописано ехать мне в Москву, в помощь генералу князю Михайле Никитичу Волконскому, отбыл я тотчас из Молдавии и прибыл в Москву, где усмотрел, что мне делать нечего, я поехал далее внутрь, к генералу графу Петру Ивановичу Панину, который, при свидании, паки мне высочайшее повеление объявил о содействии с ним в замешательствах и дал мне открытый лист о послушании меня в губерниях воинским и гражданским начальникам.

Правда, я спешил к передовым командам и не мог иметь большого конвоя, — так и не иначе надлежало — но известно ли, с какою опасностью бесчеловечной и бесчестной смерти? Сумасбродные толпы везде шатались; на дороге множество от них тирански умерщвленных, и не стыдно мне сказать, что я на себя принимал иногда злодейское имя; сам не чинил нигде, ниже чинить повелевал, ни малейшей казни, разве гражданскую, и то одним безнравным зачинщикам, но усмирял человеколюбивную ласковостию, обещанием высочайшего императорского милосердия.

По прибытии моем, в Дмитриевском сведал я, что известный разбойник — в близости одной за Волгою слободы; несмотря на его неважную силу, желал я, переправясь, с моими малыми людьми на него тотчас ударить; но лошади все выбраны были, чего ради я пустился вплавь, на судне, в Царицын, где я встретился с г. Михельсоном.

Из Царицына я взял себе разного войска конвой на конях и обратился в обширность уральской степи за разбойником, отстоящим от меня в верстах (или сутках. — А. Ш.) в четырех. Прибавить должно, что я, по недостатку, провианта с собою почти не имел, но употреблял место того рогатую скотину, засушением на огне мяса с солью; в степи я соединился с гг. Иловайским и Бородиным; держались следов и чрез несколько дней догнали разбойника, шедшего на Уральск.

Посему доказательно, что не так был он легок, и быстрота марша — первое искусство. Сие было среди Большого Узеня. Я тотчас разделил партии, чтоб его ловить, но известился, что его уральцы (заговорщики во главе с Иваном Твороговым, членом пугачевской «Военной коллегии». — А. Ш.), усмотря сближения наши, от страху его связали и бросились с ним, на моем челе, стремглав в Уральск, куда и я в те же сутки прибыл.

Чего же ради они его прежде не связали, почто не отдали мне, то я был им неприятель, и весь разумный свет скажет, что в Уральске уральцы имели больше приятелей, как и на форпостах оного.

Наши передовые здесь нечто сбились на киргизские следы, и, чтоб пустыми обрядами не продолжить дело, немедленно принял я его в мои руки, пошел с ним чрез уральскую степь назад, при непрестанном во все то время беспокойствии от киргизцев, которые одного ближнего при мне убили и адъютанта ранили, и отдал его генералу графу Петру Ивановичу Панину, в Симбирске.

В следующее время моими политическими распоряжениями и военными маневрами буйства башкирцев и иных без кровопролития сокращены, императорским милосердием».

К сказанному выше можно добавить, что генерал-поручикАлександр Суворов ни в каких карательных операциях против пугачевцев лично не участвовал и ни каких судов над взятыми в плен восставшими не творил.

Вся жестокость в подавлении Пугачевского бунта исторически легла на двух главных действующих лиц со стороны ее императорского высочества. Ими были последний «главнокомандующий» правительственными войсками генерал-аншеф Панин и генерал-майор Сергей Павлович Потемкин — начальник Казанской секретной комиссии.

После доставки Пугачева в Симбирск Суворов убыл из распоряжения графа Панина в Москву и вступил в должность командующего 6-й Московской дивизией. Местом его постоянного жительства стал теперь город Коломна, в окрестностях которого была расквартирована большая часть полков его дивизии.

Летом 1775 года генерал-поручика Суворова вызывали в Москву, на большие торжества по случаю заключения Кючук-Кайнарджийского мирного договора с Оттоманской Портой. Екатерина II наградила одного из лучших своих воителей в русско-турецкой войне Золотым оружием — шпагой, украшенной бриллиантами.

Глава третья

Дела семейные. Княжна Варвара Прозоровская

В августе того же года Александр Васильевич Суворов приехал в Москву по причине смерти любимого отца. По случаю смерти отца генерал-поручик Суворов прибыл в Москву. Здесь он представился находившейся тогда в Первопрестольной Екатерине II и та, выразив ему соболезнование, предложила принять командование Санкт-Петербургской дивизией. Но Александр Васильевич отказался от такого лестного предложения, попросив годовой отпуск для приведения в порядок дел отца и принятия оставленного ему довольно крупного наследства.

Да и семейные дела у него не ладились. Суворов-старший, давно выдавший замуж своих двух дочерей, очень беспокоился, чтобы род Суворовых не угас по мужской линии. Он и настоял, чтобы его сын Александр между «турецкими» кампаниями 1773 и 1774 гг. женился — ведь ему исполнилось уже 44 года.

Василий Иванович, воспитывавший своего первенца в строгих понятиях христианской морали, сам подобрал ему «вторую половину», употребив родительскую власть. Суворов-старший хотел породниться с аристократической семьей, как это часто бывают с людьми, «ведущими род от самих себя». Невестой стала княжна Варвара Ивановна Прозоровская — дочь отставного генерал-аншефа князя И. А. Прозоровского.

В духе традиций того времени, Александр Суворов известил главнокомандующего Румянцева о большом событии в своей жизни. Письмо гласило:

«Светлейший Граф

Милостивый Государь!

Вчера я имел неожидаемое мною благополучие быть обрученным с княжною Варварою Ивановною Прозоровской, по воле Всевышнего Бога!

Ежели долее данного мне термина ныне замешкаться должен я буду, нижайше прошу Вашего Высографского Сиятельства мне то простить: сие будет сопряжено весьма с немедленностью.

Препоручаю себя в покровительство Вашего Высокографского Сиятельства и остаюсь с глубочайшим почитанием.

Светлейший Граф,

Милостивый Государь,

Вашего Высокографского Сиятельства

всепокорнейший слуга

Александр Суворов.

Ч(исла) 23 декабря

1723 году

Москва».

Можно считать, что отец своей властью подарил единственному сыну семейное несчастье. Брак этот с самого начала был обречен, так как молодые не подходили друг другу. Варвара Ивановна, красавица русского типа, но с умом весьма ограниченным, получившая старинное воспитание, исключавшее для девиц всякие «знания», кроме умения читать и писать, вряд ли могла по достоинству оценить будущего супруга.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒