ЗАКДЮЧЕВШШ

лак все практические действия, совершаемые здесь, чисто символичны и потому материальная сторона действия имеет формальный, а не содержательный характер; слой этот информационен по своей природе, но данная информация далеко не идентична той, которая вырабатывается в духовном общении. Ее отличие определяется тем, что тут она не вырабатывается, как в художественном общении, а воспроизводится; конечно, воспроизведение традиционно данного содержания обряда, ритуала, церемонии, игры всякий раз варьирует переданную традицией схему, но вариации эти мало существенны, ибо смысл действия в том и состоит, чтобы воспроизвести сложившийся и всем известный порядок действий. Только в игре результат неизвестен, и весь ее смысл в этой неизвестности, однако никакой качественно новой информации при этом опять-таки не возникает: победа того или иного партнера и с тем или иным счетом есть, в сущности, лишь качественное варьирование существующих принципов игрового общения, тогда как в духовном общении возникает всякий раз качественно новая информация — плод слияния информационных потоков, идущих от уникальных духовных миров партнеров.

Такова диалектика общего и специфического в структуре содержания различных способов человеческого общения.

3. Форма процессов общения

Переходя к рассмотрению той же диалектики в строении формы процесса общения, укажем сразу же, что последняя имеет во всех случаях

сигналъно-знаковый, коммуникативный характер, позволяющий говорить о языках человеческого общения как особом классе семиотических систем.

1. Это очевидно, когда речь идет о духовном общении, но далеко не очевидно при рассмотрении материально-практического общения, однако с известными оговорками данное понимание формы общения относится и к нему. Отметим, что и применительно к духовному общению данный тезис должен быть уточнен, поскольку неразличение общения и коммуникации не позволяет до сих пор лингвистике и семиотике принципиально различить языки общения ц языки сообщений. Между тем мы имеем здесь, по-видимому, дело с двумя классами знаковых систем, понимание особенностей которых важно и само по себе, и для выявления третьего класса этих систем — художественных языков.

Строение знаковой системы не может не обусловливаться характером той информации, которая передается с помощью данного языка. С предельной отчетливостью это видно в науке: особенности передаваемой информации требуют здесь, во-первых, преобразования словесного языка, дабы придать основному словарному составу терминологический характер, то есть строгую однозначность; во-вторых, по этой же причине словесные средства дополняются разного рода символами и знаками производимых операций (например, математическими); в-третьих, необходимым оказывается здесь использование невербальных знаковых средств — графических схем, таблиц, чертежей. Совершенно

очевидно, что такая структура научного языка де соответствует потребностям передачи ценностного сознания, личностных смыслов, социаль-go-психологических состояний, идеологических представлений, наконец, переживаний, тогда как строение обыденного языка, с его высокой информационной избыточностью, полисемией и синонимией, эмоционально-стилевой окраской слов и иными экспрессивными возможностями, позволяющими придавать речи личностный характер, варьировать единый национальный язык яри его употреблении разными социальными группами (диалект, жаргон и тому подобные формы), объясняет его приспособленность для выражения именно той информации, которая циркулирует в сфере общения,— потому-то живая речь и является основным средством общения людей в их повседневной жизни. Вместе с тем степень этой приспособленности оказывается недостаточной, и общение активнейшим образом использует так называемые паралингвиз-мы', то есть выразительные средства жеста, мимики, интонации, позволяющие передавать такие оттенки, а подчас и существеннейшие аспекты смысла (скажем, ироническая интонация, изменяющая смысл высказывания на прямо противоположный!), которые чрезвычайноваж-

¹ См.: Колшанский Г. В. Паралингвистика. М., 1974. Средства коммуникации в непосредственном общении подразделяются на лингвистические, паралингвисти-ческие и экстралингвистические. Вторые — это все невербальные средства, как звуковые, так и незвуко-«ые, третьи — средства, употребление которых выходит за границы непосредственного контакта индивидов (например, стиль одежды или звуковые характеристики голоса человека).

ны именно для ценностного сознания. Как сказал поэт:

Есть речи — значенье Темно иль ничтожно, Но им без волненья Внимать невозможно.

В конечном счете паралингвистические сред. ства могут служить самостоятельным языком человеческого общения, без помощи средств лингвистических, вербальных. Прекрасной иллюстрацией данного утверждения служит весьма выразительно описанная однажды К. С. Станиславским сцена размолвки жениха и невесты; «Невеста делала вид, что не замечает жениха. Но она притворялась для большего привлечения к себе его внимания (есть и такой прием у людей: не общаться ради общения). Зато жених, с глазами провинившегося кролика, неподвижно, умоляюще смотрел на невесту и пронизывал ее насквозь своим взором. Он издали ловил ее взгляд, чтобы через него почувствовать и познать, что назревало в ее сердце. Он прицеливался на нее. Он зрением осязал ее живую душу. Он проникал в нее невидимыми щупальцами своих глаз. Но сердитая невеста уклонялась от общения. Наконец ему удалось поймать один луч ее взгляда, который блеснул на одну секунду. Но бедный юноша не повеселел от этого, а, напротив, стал еще мрачнее. Тогда он, как будто случайно, перешел на другое место, откуда можно было легче смотреть ей прямо в глаза. Он охотно бы взял ее руку, чтобы через прикосновение передать ей свое чувство, но и это ему не удавалось, так как невеста решительно не желала с ним общаться». Осмысляя

эту пантомиму, К. С. Станиславский резюмировал: «Слова отсутствовали, отдельных взглядов или восклицаний не было; мимики, движений, действий — тоже. Но зато были глаза, взгляд. Это — прямое, непосредственное общение в чистом виде, из души — в душу, из глаз — в глаза или из концов пальцев, из тела без видимых для зрения действий. Пусть люди науки объяснят нам природу этого невидимого процесса, я же могу говорить лишь о том, что я сам ощущаю его в себе, и как я пользуюсь этими ощущениями для своего искусства» '. Процесс этот сам К. С. Станиславский называл, вслед за французским психологом Рибо, «лучеиспусканием и лучевосприятием».

Неудивительно, что если для передачи сообщений оптимальной формой является письменная, а не устная, то наилучшим средством общения является как раз живая устная речь, которая связана с духовной жизнью высказывающейся личности гораздо полнее, шире, глубже, чем сравнительно обезличенный письменный текст.

Мы сталкиваемся здесь с существеннейшим диалектическим противоречием между духовным содержанием и языковой формой общения: дело в том, что язык как таковой, то есть любая знаковая система, по необходимости должен быть, как говорил Ф. де Соссюр, «социальным по существу и независимым от индивида». Однако общение требует выражения и передачи уникального внутреннего мира индивида. X. Ортега-и-Гассет, например, видел здесь Драматический для личности неразрешимый

¹ Станиславский К. С. Собр. соч. В 8 т., т. 2, с. 268.

конфликт'. Между тем противоречие это разрешимо, и разрешается оно двояким образом; во-первых, благодаря тому, что различие между субъектно-объектным и субъектно-субъектпьщ отношениями делает речевое самовыражение личности в одном случае необходимостью, а в другом—«шумом». Так, математический текст текст химических формул и экономических расчетов должен быть безличным, а текст письма близкому человеку или дружеской беседы может и должен выражать конкретные душевные состояния субъекта. Язык исторически выработал эффективные средства — собственно лингвистические и паралингвистиче-ские — решения обеих задач.

Данное противоречие разрешается, во-вторых, благодаря искусству слова, которое во всех своих формах — от ораторского искусства до поэзии — оказывается способом адекватного выражения индивидуально-неповторимого в духовном мире личности (в той мере, разумеется, в какой оно вообще словесно выразимо, ибо есть в духовной жизни человека стороны, доступные не словесному, а музыкальному, хореографическому и иным средствам выражения), а деловой язык, язык научный, язык практической жизни функционируют как способы связи людей на уровне внеличностных взаимоотношений и действий. Попятно поэтому, что именно на паралиигвистические сред-

¹ См. об этом в ст.: Зыкова А. В. Проблема соотношения социального и индивидуального в «философской социологии» X. Ортеги-и-fассета.— В кн.: Человек и его бытие как проблема современной философии, с. 190.

_ства и на все экспрессивно-оценочные возможности самого словесного языка непосредственно опираются художественные языкп — поэтический, актерский, музыкальный, хореографический. Языки науки и искусства вырастают на Прямо противоположных направлениях преобразования исходного материала — обыденного языка человеческого общения, ибо цель науки — превратить общение в передачу сообщений, а цель искусства — расширить сферу общения дополняющими его формами квазиобщения ¹.

2. Известно, как трудно давалось семиотике осмысление художественных языков, и в этом нет ничего удивительного — ведь все свои общие выводы она делает на основании изучения коммуникации, к художественным же языкам выводы эти, естественно, отчасти трудпо применимы, отчасти вообще неприменимы. Однако, вместо того чтобы расширить поле своего зрения и обобщить те законы строения и функционирования знаковых систем, которые используются и в сообщениях, и в общении, и в художественном квазиобщении, семиотики и эстетики нередко готовы вообще отрицать зна-

¹ Проблема варьирования языка в связи с различием социокультурного контекста его функционирования стала сейчас одной из главных проблем новой науки — социолингвистики (см., например: Дешери-ев Ю. Д. Социальная лингвистика. К основам общей теории. М., 1977; Швейцер А. Д., Никольский Л. В. Введение в социолингвистику. М., 1978; Белл Р. Т. Социолингвистика. Цели, методы и проблемы. М., 1980). Однако выявление основных законов этого варьирования, и в частности различение языка коммуникации и языка общения, насколько нам известно, еще но осуществлено.

новый характер художественных языков только потому, что к ним не удается применить все характеристики формализуемых знаковых систем, или же находят в искусстве лишь некоторые элементы знаковости, скажем, в поэтических аллегориях, музыкальных цитатах ц иных частных приемах художественной выразительности, которые можно подвести под тр_а, диционную семиотическую характеристику знака. Между тем материальная конструкция, в которой воплощено произведение искусства — в нем ведь нет ничего, кроме мрамора, бронзы, дерева, звуков голоса или музыкальных инструментов, телодвижений человека, красочной массы, нанесенной на поверхность холста и т. п.,— может и должна превратиться в сознании воспринимающего в художественный образ — образ человека, природы, события. Но для этого нужно, чтобы воспринимающий был способен понять данную конструкцию как знаковое образование, как специфический текст и тем самым «прочесть» его, извлечь его поэтическое значение. Тот, кто по каким-либо причинам не умеет этого делать, оказывается в положении легендарного барана, который смотрит на новые ворота, но не понимает, что именно он видит. Так, человек, не знакомый с культурой, к которой принадлежит данное произведение искусства, вообще не воспринимает его как художественное произведение и либо равнодушно проходит мимо, либо презрительно говорит: «Мазня», либо использует его не по назначению, либо уничтожает его — сжигает, разрушает, закрывает другой росписью... Отличие «чтения» художественных текстов от чтения всех иных текстов состоит в том, что не-

художественные тексты декодируются мыслью, а тексты художественные — воображением, так как только оно способно воссоздать образы, которые некогда возникли в воображении художника и закодированы им в художественном тексте.

Но это значит, что выражение «язык искусства» — не метафора и тем более не плод извращенного эсте-тпческого сознания врагов реалистического искусства, а точное определение одной из сторон художественной формы. Вернее, следовало бы тут говорить о «языках искусства», так как мы встречаемся в его пределах с целым семиотическим семейством, объединяющим специфические языки разнообразных видов искусства.

Сказанное об искусстве может быть отнесено в принципе и к другим средствам практически-духовного общения — и обряды, и ритуалы, и игры имеют свои «языки», которые и позволяют их участникам общаться друг с другом по правилам данной семиотической системы, а зрителям понимать то, что происходит перед их глазами — во время брачной церемонии или на футбольном матче'.

Изучение этой группы семиотических объектов только начинается, но нет никакого сомнения в плодотворности предложенной К. С. Са-рингуляном постановки вопроса о «рассмотрении

¹ О структуре обрядов и различных его модификациях см., например: Брудный В. И. Обряды вчера и сегодня. М., 1968. Г. Гессе в романе «Игра в бисер» сумел наглядно показать, как игра становится специфическим языком человеческого общения, правда, не в Чистом виде, а в синтезе с художественным творчеством.

* 279 ->

ритуала в качестве специфического семиотического образования, включенного в общиц поток социокультурной коммуникации», прц котором ритуальное поведепие анализируется по классической схеме «знак — значение — обозначаемое»: «1) в роли знака будут выступать физические формы осуществления ритуальных актов; 2) в роли значения — лежащие в щ. основе мировоззренческие мотивации; 3) в роли обозначаемого — социальные ситуации, в связи с которыми они совершаются... Специфика ритуальной коммуникации в плане соотношения «знак — значение» состоит в наличии определенных процедур, в соответствии с которыми происходит как отбор внешних физических средств выражения ритуальных актов, так и их субъективное осмысление. Эти процедуры суть: 1) метафорическая аналогия; 2) репфикация (овеществление) сил, состояний и процессов; 3) отождествление части с целым (атрибута с носителем, имущества с владельцем и т. п.)» *.

Но если во всех разновидностях духовпого и практически-духовного общения семиотический аспект формы несомненен, то можно ли отнести это к материальному общению?

3. Казалось бы, когда мы имеем дело с практическим взаимодействием людей, его форма является технологической, а не семиотической, поскольку выражает направленность действий субъектов на совместно обрабатываемый ими объект. При ближайшем рассмотрении си-

¹ Сарингулян К. С. О природе ритуальной коммуникации.— В кн.: Семиотика, лингвистика и проблемы коммуникации. Тезисы докладов. Ереван, 1977, с, 12-13.

туация оказывается здесь, однако, более сложной.

Это объясняется тем, что координация поведения участников совместного труда требует обращения действий каждого не только к объекту, но и друг к другу. Скажем, до тех пор, дока футболист тренйруе"тся, оставаясь с мячом одт'н на один, отрабатывает приемы владения мячом или точность удара в ворота, не заботясь ни о чем другом, каждое его действие обусловливается только внутренними отношениями системы «нога — мяч — ворота»; но стоит принять участие в тренировке другому футболисту, как радикально меняется система, в которой игрок должен принимать каждое свое решение, потому что каждое его движение становится не только ведением мяча, но и своего рода «диалогом» с партнером, который должен понимать его замыслы и подключаться к их реализации. Но это означает, что действия футболиста приобретают знаковый аспект, поскольку речь здесь идет не об использовании какого-то дополнительного языка, не о словесной подсказке: «Готовься принять пас» или «Беги вперед и там получишь мяч», а о передаче этой информации посредством тех самых действий, которые производятся по отношению к мячу.

В коллективном труде координация действий его участников выражается не в дополнительных словесных командах или подсказках, а в самих производственных движениях работника — члена строительной бригады и хирурга, совершающего операцию; следовательно, дву-направленностъ каждого движения, действия, поступка — на предмет труда и на других участников трудового процесса — есть и здесь. Но

тем самым поведение участников материального взаимодействия приобретает семиотический аспект, и лишь при этом условии данное взаимодействие становится общением — ведь связь растения с землей или согласованная работа узлов машины не является их общением и даже в регулируемой инстинктом коордц_ нации действий муравьев или пчел взаимодействие не перерастает в общение.

Проблема языка практического общения (вспомним выражение К. Маркса и Ф. Энгельса «язык реальной жизни» ') — интереснейшая но как будто не затронутая еще исследованием семиотическая проблема. Ясно, во всяком случае, что перед нами особый тип семиотических объектов, который мы назвали бы «прикладным языком», по аналогии с понятием «прикладное искусство», поскольку знаковые функции исполняются здесь не специально предназначенными для этой цели объектами, а теми, которые служат неким практическим целям, но одновременно выступают и орудием общения. Естественно, что круг таких «прикладных языков» столь же широк, как и круг конкретных форм практической деятельности людей, в которых сколько-нибудь существенную роль играет общение. Однако тут действуют и некие общие закономерности, объясняющие, как технологические системы «оборачиваются» семиотическими системами.

Такова структура формы общения, обрисованная в самых общих чертах. Как же связаны с нею социокультурные функции общения?

¹ См.: Маркс К, Энгельс Ф. Избр. соч. В 9 т., т. 2, с. 19.

Глава VIII ФУНКЦИИ ОБЩЕНИЯ

'• \

В нашей небольшой литературе по теории общения сделано несколько попыток его функциональной характеристики. По мнению В. М. Соковнина, «основной функцией деятельности общения является изменение одним субъектом намерений, взглядов, убеждений, действий, вообще поведения другого субъекта либо в собственных интересах, либо в целях социума» *. Трудно согласиться с подобным решенном проблемы — в таком случае этот «другой субъект» перестал бы быть субъектом и превратился бы в объект действий стремящегося его изменить субъекта и общение оказалось бы своего рода психотерапией или гипнопедией.

Другое решение проблемы предложено Б. Ф. Ломовым, который видит основную функцию общения в «преодолении ограниченности индивидуального опыта» и предоставлении индивиду возможностей усваивать опыт, выработан-

¹ Соковнин В. М. Социализация, общение, педагогика.— В кн.: Вопросы педагогики и психологии общения. Научные труды. Вып. 1. Фрунзе, 1975, с. 5.

ный человечеством. Такое определение пред. ставляется гораздо более точпым, хотя ц слишком широким, неспецифическим для общения — ведь усваивать чужой опыт человек может и различными иными способами. Однако в дальнейшем Б. Ф. Ломов конкретизирую данный тезис, отмечая, что «общение обеспечивает формирование общности индивидов, выполняющих совместную деятельность»'. Направление анализа выбрано здесь, несомненно верное, но пойти по этому пути можно и нузд-но гораздо дальше.

Отметим еще одну попытку решения данной задачи, сделанную А. В. Телюком, который пришел к выводу о необходимости выявить «систему социальных функций общения», а не ограничиться указанием на какую-то одну из них. К сожалению, решение задачи свелось здесь к чисто декларативному выделению определенной группы функций — коммуникативно-информационной, организационной, нормативной, познавательной, воспитательной и гедонистической, и осталось непонятно, почему выделены только они?²

Мы предлагаем иное решение задачи, основанное на принципах системного анализа. Оно состоит в том, чтобы выделить в известной нам общей структуре общения С⁴—МП¹ все возможные функциональные ситуации; оказывается, что таких ситуаций может быть четыре:

¹ Ломов В. Ф. Общение как проблема общей психологии.— В кн.: Методологические проблемы социальной психологии, с. 129, 132.

² См.: Телюк А. В. Социальные функции общения.— В кн.: Актуальные вопросы марксистской гносеологии и социологии. М., 1978, с. 107—109,

^l) цель общения находится вне самого взаи-одействия субъектов; 2) цель общения заключена в нем самом; 3) цель общения состоит в приобщении партнера к опыту и ценностям инициатора общения;

4) целью общения является приобщение самого его инициатора к ценностям партнера.

Перечисленные ситуации исчерпывают заключенные в общении функциональные возможности. Но какая реальность скрывается за ними?

1. Обслуживание предметной деятельности

Общенпе, имеющее цель вне себя, является способом организации и оптимизации того или иного вида предметной деятельности — производственной, научной, революционной и т. д. Этот род общения можно назвать «вплетенным», чем и определяется его функция. Понятно, что вплетенным является, прежде всего, материальное общение, поскольку и трудовая, и социально-организационная, и революционная, и военная практика включает в себя общение участников общего действия как необходимое средство обеспечения его эффективности. Следует лишь иметь в виду, что далеко не всякому коллективному практическому действию необходима опосредованность общением — существуют такие формы практики, которые организуются иными типами взаимодействия людей. Первым таким типом является управление, то есть отношение человека к человеку как субъекта в объекту — начальника к подчи-

ненному, офицера к солдату, законодателя к исполнителю. В этих случаях формой отношений является дисциплина — принцип строгого регулирования иерархического соположения управляющего и управляемого. Понятно, что последний лишен свободы действия, что право принятия решения предоставлено управляющему субъекту и потому связь между ними асимметрична, монологична, а не диалогична.

Другим способом организации данных видов материальной практики является разделение труда — зафиксированное и стабильное распределение функций между участниками обц,е-го дела, которое лишает каждого из них свободы, делая его поведение запрограммированным, а в идеале — автоматизированным и потому передаваемым машинам, компьютерным устройствам. Так в сфере материального производства, да и в современном военном деле происходит постепенное вытеснение человека автоматом, способным более надежно выполнять те операции, которые могут быть алгоритмизированы, которые исключают свободу выбора.

Общение как форма межсубъектных взаимодействий свободных и уникальных существ, не заменимых никакими совершенными техническими устройствами, ни даже другими людьми, оказывается необходимым в материальной практике тогда, когда совместное действие не имеет алгоритма и требует принципиального равенства всех его участников. Мы видели, что первым историческим действием такого рода была облавная охота первобытного человека, в дальнейшем же опосредование материальной практики общением вступало в противоречивое

столкновение с действиями, основанными на коммуникации и управлении, поскольку превращение любого коллективного действия в ио-вторяющинся и потому стабилизирующийся процесс вело к ограничению свободы его участников, к закреплению их ролей, а значит, переводило коллективную деятельность на иной путь организации. Но в той мере, в какой любое практическое дело, производственное или военное, совершалось впервые, не имело выработанной программы разделения труда, не предварялось четким иерархическим распределением ролей, оно требовало такого взаимодействия его участников, которое делало каждого инициативным, свободным и уникальным субъектом, а их отношения — общением.

В сфере духовного производства опосредо-ваниость коллективных предметных действий общением имеет гораздо более широкие возможности. Оно и неудивительно — ведь здесь несравненно выше удельный вес свободы выбора, инициативы, своеобразных способностей ученого и идеолога. Соответственно в научном и политическом коллективах роль разделения труда и управленческой иерархии гораздо меньшая, а равенство, активность, свободная инициатива его членов несравненно более высоки, чем в материальном производстве; потому здесь возможны и коллективные труды, созданные подлинно коллективными, совместными усилиями его участников, скажем, труды К. Маркса и Ф. Энгельса или знаменитого коллектива математиков Бурбаки, или же идеи, принципы, программы, разработанные коллективным руководством политической партии, государства, профессионального союза на истинно

демократической основе. И даже в тех случ_а„ ях, когда в подобных коллективах существу_етярко выраженный лидер, руководитель, организатор, эффективность его действия пепосред, ственпо связана с тем, в какой мере он способен установить с членами возглавляемого им формально или неформально, творческого коллектива отношения общения, а не дисциплину приказа п команды, то есть такие отношения когда управление осуществляется с учетом ц на основе индивидуальности управляемого ц _скоррекциями «обратной связи» ¹.

Что касается практически-духовных форм предметной деятельности, то опосредующая их цели функция общения проявляется прежде всего в религиозных, культовых действиях, в обрядах и ритуалах; здесь господствует служебная функция общения — взаимодействие участников действа подчинено его назначению; общение с тотемом, духом, богом далеко не бескорыстно — оно имеет прямую цель вне себя: заклинание, мольбу, спасение души, замаливание грехов. Противоположна игровая ситуация — здесь господствует самоцелъное общение, хотя встречается и подчинение игрового общения внешнему для него результату — выигрышу, со всеми его материальными и духовными последствиями; однако это не соответствует самой природе игры, извращает ее суть, делает

¹ См.: Мерзон Л. Я., Владыкина В. Ф. Научное общение и творчество ученого.— В кн.: Философское освоение мира человеком. Л., 1977; Ярошевский М. Г. Дискуссия как форма научного общения.— Вопросы философии, 1978, № 3; Белкин П. Г., Емельянов Е. В., Иванов М. А. Социальная психология научного коллектива. М., 1987.

ее разновидностью работы. Вместе с тем игровой принцип организации деятельности используется довольно широко во внешних для gee — учебных, тренировочных, экспертных — целях: таковы военные игры — маневры, таковы современные деловые игры, таковы дидактические игры, используемые в учебном процессе.

Искусство занимает в этом отношении промежуточное положение между ритуально-обрядовым и игровым поведением — история культуры показывает, что происходит постоянная борьба между его тяготением к самоцельности, то есть к господству в нем игрового принципа, и стремлением подчинить художественное творчество внешним для него целям'. Ибо потребность в нем культа, государственной власти, идеологии, образования, торговли несравненно более широкая, чем их нужда в игре,— это объясняется силой воздействия искусства на человеческое сознание. Очень важно правильно оценивать данную ситуацию, поскольку в буржуазной эстетике она трактуется обычно как враждебное природе искусства и потому губительное для его художественных качеств насилие, чинимое над ним обществом. Соответственно идеалом художественной деятельности объявляется «искусство для искусства», «чистое искусство», «искусство-игра», «самоцельное искусство». В действительности искусство способно служить идеологии, публицистике, политике, религии, а подчас даже экономике, не теряя своих художественных качеств, со-

¹ См.: Художественная культура в докапиталистических формациях. Л., 1984; Художественная культура в капиталистическом обществе. Л., 1986. .,

10 Каган М С ОЯп

храняя высокий художественный уровень,— _т&_ ким было творчество Джотто и Рублева, Ломо носова и Давида, Гейне и Маяковского, Доад_Ьеи Моора, мастеров современной карикатура политического плаката, политической лирики' песни, фельетона, художествепной публицистики, архитектуры и дизайна, рекламы и оформительского искусства. Утрата или сохранение подлинно художественных качеств во взаимоотношениях искусства с другими формами общественной деятельности людей зависит лишь от того, искренен ли, свободен ли художник в своем служении внеэстетическим интересам или он вынужден это делать вопреки своему сознанию, мировоззрению, эмоциональным устремлениям. Поэтому знаменитые формулы великих русских художников слова — «Я не поэт, я гражданин», «Поэтом можешь ты пе быть, но гражданином быть обязан», «Я всю свою звонкую силу поэта тебе отдаю, атакующий класс» — не противоречат природе искусства, а обозначают одну из возможностей художественного освоения мира, равноценную в принципе другой его возможности — самоцельному творчеству.

Не следует вместе с тем отождествлять это последнее с принципом «искусства для искусства», с эстетством, с гедонистическим формализмом, как это делает вульгарно-социологическая эстетика. Дело в том, что полноценное художественное творчество сливает в своем содержании эстетическое с этическим, поскольку нравственная позиция художника внутренне присуща его деятельности (она ни в коем случае не должна отождествляться с нравоучительст-вом, с дидактизмом, с морализаторством — они

действительно опасны для художественных достоинств искусства, хотя в некоторых даанрах, например в басне, в сказке, в ди-дак^тической прозе, имеют законные в эстетическом отношении права). Об этой органичной включенности нравственного начала в саму ткань художественного освоения мира говорили многие эстетики -*- В. Г. Белинский и Л. Н. Толстой, М. М. Бахтин и В. Д. Днепров, а современная эстетическая наука доказывает нравственно-эстетическую, а отнюдь не чисто эстетическую природу художественного творчества'. Глубоко закономерно поэтому, что в Программе КПСС говорится об эстетическом и нравственном значении литературы и искусства — они должны быть «источником радости и вдохновения» и одновременно средствами «нравственного воспитания» народа². И М. С. Горбачев подчеркивал в докладе XXVII съезду, что состояние литературы и искусства определяет в немалой степени «нравственное здоровье общества...» ³.

Таким образом, хотя общение, служащее внешним целям, имеет весьма широкое распространение в сфере человеческой деятельности, нельзя согласиться с теми учеными, которые считают, что общение всегда вплетено в предметную деятельность, что оно от нее неотделимо, что самостоятельного существования, в качестве особого вида деятельности, оно не име-

¹ См.: Брандт Г. А. Нравственное начало в искусст-).— Философские науки, 1984, № 4.

² См.: Материалы XXVII съезда Коммунистической партии Советского Союза, с. 169.

ве

*³ Там же, с. 90. 10* 291

ет. Дальнейший анализ покажет, каковы они — реальные формы самостоятельного ствования общения.

2. Общение ради общения

В сфере материальной практики самостоятельное, самоцельное общение невозможно — всякая материальная деятельность предметна и потому по сути своей не может свестись к взаимодействию субъектов, не создающему никакого материального продукта.

Иное дело — духовная деятельность. Ее простейшая обыденная форма, являющаяся именно и только общением — дружеские контакты, имеющие целью своей сам процесс душевного сближения с близким человеком. «Люди объединяются не только для совместной деятельности, но и для удовлетворения потребности в общении, снимающем психическое напряжение, вызываемое состоянием одиночества и разобщенности»'. Но преодоление одиночества есть как бы следствие того, что составляет суть, главный смысл дружеского общения,— достижение духовной, общности людей, которая ценна сама по себе, как проявление свойственного человеку родового качества социальности. Хорошо известный каждому бытовой призыв — «Приходи, хочется пообщаться» или «Давно не видались, потолковать надо» — выражает эту потребность духовного сближения людей — не «обмена» информацией и не способа решения каких-то жизненных проблем (хотя и такое бывает достаточно

¹ Титаренко А. И. Нравственные основы общения. М., 1979, с. 23.

часто), а именно самоцельного сопряжения духовных миров расположенных друг к другу людей.

Эта потребность имеет столь существенное социальное значение, что ее удовлетворение выходит далеко за пределы бытовых, интимных контактов, становясь одним из важных стимулов духовного производства: мы имеем в виду опредмечивание духовной жизни человека в так называемых «памятниках культуры», позволяющее им сохраняться в истории и входить в культурный опыт множества поколений. Соответственно человек получает возможность общаться не только со своими реальными друзьями, членами семьи, коллегами, но и с далекими предками, причем не своими собственными, а с предками своего поколения, с выдающимися мыслителями, идеологами, деятелями культуры прошлых эпох. Восприятие их трудов бывает целенаправленным изучением — скажем, в процессе учебы в школе, университете или в самообразовании, но бывает и самоцелъным — когда, например, я начинаю читать Сократа или Герцена не потому, что мне это для чего-то нужно, а «просто так», ради удовольствия от встречи с духовной жизнью великого человека, которого я рассматриваю как своего далекого, отсутствующего физически друга.

В этом аспекте особенно велика роль художественного наследия. Но обращаясь к нему, мы переходим к рассмотрению третьего типа общения — практически-духовного. Совершенно очевидно, что ритуально-обрядовые его формы исключаются из самоцельного общения, поскольку обряд всегда имеет определенное целевое значение — религиозное, политическое, нравствен-

ное — и потому заключенное в нем общение имеет служебный по отношению к данной цели характер. Искусство же, хотя, как мы yj^e отмечали, используется нередко для внехудоже-ственных целей, предоставляет самоцельному общению самые широкие возможности. В конечном счете само эстетическое удовольствие доставляемое восприятием произведений искусства, можно рассматривать как радость, возбуждаемую бескорыстным общением с художником как с близким, любимым человеком, умным и сердечно проницательным другом.

С этой точки зрения становится понятным заключение И. А. Джидарьян, что «исходная потребность, с которой непосредственно связаны в своем генезисе ранние формы художественной деятельности человека и которая определила художественную направленность человеческого способа жизни вообще, прежде всего связана с такой жизненно необходимой потребностью, как общение». И. А. Джидарьян считает, что в данном отношении онтогенез повторяет филог

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 11 12 13 14 1516