АГЕНДА МАТЕРИ 1951-1973 11 страница

Так что в конечном итоге вы правы, я очень далёк от вас, по вашему разумению. Я во всех смыслах очень далеко — и однако, настолько близко, настолько близко. Кем бы я ни стал, для вас я всегда останусь далёким. Наше человечество является переходным, и некоторые, включая меня, ощущают всю тяжесть этого перехода, переживают его, ударяясь обо всё на свете, как летучая мышь. Нет смысла говорить об этих конфликтах и нет смысла говорить о том, что существует «нечто иное». Каждый переживает свою судьбу так, как он может, и каждый прав, а наша любовь всегда слаба и не к месту.

Ваш грубый друг,

Б.

P.S. Естественно, несмотря на мои порицания, я не стану вас винить, если вы будете говорить то, что думаете.

15 декабря 57

Клари

Подруга, я хотел осветить идейный аспект наших расхождений, как будто наши отношения были исключительно интеллектуальные, и по существу я пренебрёг тем, что было у вас настоящим больным местом, истинной причиной нашей размолвки. Эта ваша маленькая фраза: «Существуют моменты, когда я осознаю свою роль балласта», о которой я думаю и которая уже несколько недель вертится в уголке моего существа, как маленький несчастный лягушонок — он чем-то недоволен и хоп! запрыгивает в мою голову и снова начинает баламутить. Надо бы заткнуть ему глотку. Итак, нет, Мадам, вы не балласт, и с моей стороны было очень глупым позволить возникнуть у вас этому абсурдному впечатлению. И если вы действительно озабочены тем, что вы «балласт», я скажу, что вы — мой пират озера Балатон, и что я буду возить вас в своих трюмах повсюду, дразня сокровище, придающее значимость моему курсу. Должен сказать, я не очень хорошо представляю, с какого конца за вас взяться, такое сокровище как вы — настоящая чума. Но в конце концов, к этому привыкаешь. Думаю, что и моя старая посудина настолько привыкла к вам, что для него показалось бы очень странным потерять вас. И если я везу вас туда, куда вы не хотите идти, то это отнюдь не моя ошибка — мой Пилигрим немного чокнутый. Но однажды он, возможно, войдёт в некий сказочный порт — и там я продам вас по курсу земляных орехов, хорошая цена, и стану таможенником, дабы конфисковать все незаконные парусники.

Вот так, любезный груз — заметьте, я сказал «любезный».

Б.

25 декабря 57

Бернару д'Онсие

Старина,

Очень рад узнать, что твои дела устроились, хотя в каком-то смысле я сожалею, что не застал тебя на пути к Чудесному Приключению. Но думаю, это придёт позже.

У меня тут неожиданность. Мой отец предложил моей матери путешествие самолётом в Индию туда-обратно. Моя мать давно хотела увидеться со мной, но эта поездка представляется ей долгой и трудной, ибо она уже не молода. Но поскольку «кредиты выделены», она предлагает мне, даже настоятельно просит, взять билет туда-обратно на её место в самолёте и увидеться с ней. Для меня не может быть и речи о том, чтобы отправиться в Европу. Эта страна делает меня больным. И у меня на повестке дня другое приключение, не оставляющее мне времени на «каникулы» — которых я опасаюсь. И ко всему прочему, после этого вновь отправиться в дорогу будет целой историей. Поэтому я написал матери всё, что ей нужно сделать, чтобы приехать и пробыть здесь один или два месяца. Потом мы вместе покинем Ашрам, я провожу её в Коломбо, где она сядет на корабль, а я отправлюсь куда Бог направит, а Бог знает, куда! Вот так обстоят дела. Жду ответа своей матери. Если она приедет, это будет в январе. Поэтому мой отъезд откладывается на конец февраля.

Незачем ждать вердикта Gallimard*. Принятие решений занимает у них месяцы. И я думаю, моя книжица покажется им совершенно безумной. Мне плевать. Я отправляюсь в путь. Кто бы что ни написал, они всегда будут видеть только Литературу — в-общем-то они правы, это ведь действительно литература, а не шпинат. Но... О, чёрт возьми.

Итак, если я провожаю мою мать на Цейлон, это значит, что я не попаду к тебе. Жаль. Но возможно, так тоже хорошо, ибо маленькая лампа для меня соблазнительна, слишком соблазнительна, а мне понадобятся все мои энергетические ресурсы. Буду держать тебя в курсе.

Все мои пожелания тебе и Маник. Обнимаю вас по-братски.

Б.

4 января 58

Бернару д'Онсие

Мой старый Бернар, правда в том, что мне ужасно опротивело всё, как и я сам. Я не сожалею ни о чём из прошлого, но я сожалею обо всём том, на что я надеялся, но что не пришло, все эти напрасные мечты, эта бесцельная Любовь, эта глупая, глупая жизнь. И самое ужасное, что ничего не поделаешь. Если бы достаточно было пройти десять миллионов километров и в конце отыскать радость, я бы пошёл! Я бы знал, что в конце этих десяти миллионов километров будет что-то. Но я ничего не вижу, и конечно же, ничего и нет.

Как ты был мудр, Бернар, и как ты дружелюбно высмеивал мои великие надежды. О, я бы хотел стереть себя с лица земли, если бы знал, что это к чему-то приведёт. Единственное, чего я сейчас желаю, это курить, курить, и плечо друга, кого-нибудь, кто не задавал бы вопросов, кто понимал бы и кто любил бы вопреки всему.

И в этой невозможной ситуации, когда я едва выношу самого себя, мне нужно ждать приезда моей матери! Бог мой, какая сила мне понадобится, чтобы играть эту комедию.

Неужели в моей жизни было что-то радикально неправильное, что я остаюсь этим забитым, истерзанным, несчастным существом?

Абсурдно писать тебе эти вещи, ибо что ты можешь ответить? Мы всегда одиноки. Концлагерь продолжается.

Обнимаю тебя и желаю доброго и счастливого года,

Б.

В сущности, мне, возможно, остаётся только одно — методично разрушать эту жизнь, которую я проклинаю. Если бы ты знал, как я ИЗРАНЕН.

6 января 58

Клари

Подруга, сначала я обниму вас, а потом обниму ещё раз, чтобы сравнять счёт, хотя нежность никогда не была моей сильной стороной. Но разве вы не знаете, Подруга, что наши отношения, определённо, находятся за пределами всех этих вещей, подверженных негативным условиям. Доброжелательность и недоброжелательность. Несогласие и сопричастность. Рядом с вами и далеко от вас. Вместе и врозь... вы неизбежный элемент моей жизни, как вода, или простор, или дорога; я ничего не могу с этим поделать, и вы, бесспорно, тоже. Тогда давайте не будем позволять себе быть пойманными в ловушку слов, они проходят, как облака над морем, или лучики солнца, но не затрагивают море, которое само по себе, которое есть мы сами, этот тайный элемент, объединяющий нас — вы-я, мы, за пределами всех наших маленьких штормов и даже за пределами нашего согласия. Просто мы вместе растём, это всё.

Мне следовало бы попытаться объясниться более ясно, чтобы вы не принимали на свой счёт мои грубости, чтобы вы поняли раз и навсегда, что я не могу изъять вас из своей жизни, как не могу изъять часть себя самого. «У меня создалось впечатление, — пишете вы, — что вам надоели свидетели вашей прошлой жизни» — это выражение встречается множество раз в ваших письмах, как если бы вы были нежелательным свидетелем той части моей жизни, которую я осуждаю! Но подруга, ничто из моего прошлого мне не мешает, оно является неотъемлемой частью того, чем я стал теперь; для того, чтобы расти, всё самое худшее во мне было также необходимо, как и лучшее. Для меня всё является добром. Мне кажется абсурдным полагать, что есть злое и доброе, истина и ложь, плохое и хорошее... Я повсюду вижу единую Правду, единое Добро, претерпевшее тысячи переодеваний, бесчисленных извращений, деформаций, но которое тем не менее пытается прорваться сквозь свои маски. Ничто не является абсолютным злом, ничто не является абсолютной ошибкой, абсолютной ложью... Вспомните Золотоискателя: «Моя правда движется скрыто, и хоть ночью, хоть в мирный полдень, я танцую». Так что нет ни древней ночи, которую вы со мной разделили, ни новой жизни, куда я вас не пускаю — есть один и тот же поток, тысячами своих извивов неизбежно стремящийся к своему морю. Мы совершаем путь вместе, не так ли? Мы — этот поток, эта вода, жаждущая своего моря. Так не всё ли равно, каким путём!

Это с абсолютной точки зрения. Но мы живём в относительности, с кучей жалких слов из чернил, которые больше загрязняют вещи, чем проясняют их, потому что мы ещё не знаем, как общаться иным способом, сознательно. Тогда я объясню.

Если с меня довольно, то не вас, а меня самого. Я не переставая вырываюсь из самого себя. Я одиозен, невыносим, ни к чему не пригоден. Как зверь в агонии, которая никак не закончится смертью. И приходится вкалывать, копаться в себе, давить на себя, мне это уже осточертело. Иногда, конечно, бывает несколько истинных минут здесь или там, но всё остальное — кошмар. Когда я в кошмаре, я посылаю весь мир к чёрту, и также, как я давлю на себя, весь мир давит на меня. И я посылаю вас к чёрту, и Франсуа или мою мать — я посылаю их к чёрту. Когда я думаю о том, что она собирается навестить меня в Ашраме... я спрашиваю себя, где мне найти силы для того, чтобы надеть маску хорошего сына. Все эти часы, дни, месяцы, целые месяцы, я не чей-то сын, не чей-то друг, меня тошнит от всего — я вибрирующий, компактный блок ночи, который кричит Нет всему и всем. Когда звери умирают, они ищут одиночества, они хотят свернуться в клубок под кроватью — здесь то же самое. В Йоге есть разновидность внутренней силы, которая разворачивается, некое динамо, вырабатывающее постоянный ток. И интенсивность этого тока увеличивается, увеличивается, она растёт, она уплотняется всё больше и больше, ощущаешь себя перезаряженной батареей, наполненной, готовой лопнуть, но она не лопается, она никак не лопается. Бывают часы, когда я сижу на земле, недвижный, не осмеливаясь сделать ни жеста, не способный вымолвить ни слова, она сжимает меня настолько, что кажется, всё лопнет, это хуже, чем тиски, это как смирительная рубашка. О, чувствуешь боль повсюду, повсюду. И это не образ. Кажется, что это должно дойти до самого наихудшего, пока однажды воистину не взорвётся — тогда проходишь на другую сторону. В этом состоянии малейшая вещь становится удушающим грузом — и невыносимым. И не Сила виной тому. А наше упрямое, отчаянное сопротивление всего старого, всего тёмного, укоренённого в нас, которое говорит «нет», «нет». Мы здесь бессильны, и это борется внутри, борьба насмерть. Это невозможная, невозможная жизнь. Те, кто может молиться, повиноваться, подчиняться, верить, те проходят эту линию без особых трудностей — а для других это ад. И в этом аду я уже два года. Время от времени возникает великий просвет, а потом трах! падаешь в дыру — и глубина дыры в точности соответствует завоёванным высотам. То есть действительно ломаешь шею. И тогда способен на что угодно. Иногда делаешь чёрт-те что, и это делается с неожиданной силой, которую трудно было предположить. Никогда в своей жизни я не бывал таким скверным, как в некоторые часы. Действительно необходимо, чтобы в такие моменты присутствовала защитная сила, ибо возможно всё — и с таким могуществом, какого нет у людей, живущих обычной жизнью. Йога — это огонь.

И так как я исчерпал все возможности, заперт со всех сторон, я хочу выбрать единственную дорогу, которая остаётся для меня открытой: физическую дорогу, износ. Не знаю, что буду делать. Я хотел всё вышвырнуть к чёртовой матери. Одеть жёлтую одежду нищего и отправиться к солнцу.

Когда я смогу переродиться, тогда, возможно, стану более терпимым другом. Но до этого вам придётся прощать и терпеливо принимать меня. Я жду известий от матери, приедет ли она в Пондичерри или нет. Если приедет, я буду ждать её отъезда, чтобы отправиться в путь, если нет — уеду в ближайшее время, на Цейлон. Потом — не знаю.

Но что бы ни случилось, нет ничего драматического или трагического, это просто этап, который нужно преодолеть, как рост зубов. Потом всё уладится. И речи не идёт о том, чтобы вас «покинуть», в любом случае мы вместе, с письмами или без них, в согласии или в разногласиях.

И потом, присутствует это мучительное ощущение себя фальшивым, полностью фальшивым. Каждое произнесённое или написанное слово — как будто свинец, тянущий вниз, к ещё большей фальшивости. У меня впечатление, что мои крики лживы, невыносимая фальшивая нота. Это то самое одиозное, тяжёлое «я» — нужно вырвать его, чтобы не осталось больше ничего, кроме охватывающего всё вокруг великого света любви, который не является мной, и это главное — чтобы он не был мной. И всё, что приходит подчеркнуть это «я», воспринимается как ложь, кричащая, очевидная ложь — и в то же самое время я цепляюсь за своё «я»... Подруга, это невозможное состояние, и как вы хотите, чтобы в таких условиях мои отношения с другими были «возможными»? Так что искушение в том, чтобы всё отрезать, оборвать все связи, сжечь паспорта, сорвать свою индивидуальность, своё имя, свою одежду, отправиться в путь без ничего — о, отрезать всю память, чтобы не было ничего, кроме рук нищего и тени, исчезающей под солнцем на пыльных дорогах. Но и это тоже, не значит ли это увеличение своего «я» через комедию? Вся жизнь — драма. Любое действие — драма. А требуется не-драма, прозрачность источника, который не задаёт вопросов, который не знает самого себя, который течёт, струится для утоления жажды всего мира. А всё, что я тут пишу — зловонная литературщина. Следовало бы полностью замолчать. Больше не шевелиться. Стереть. Взорвать этот я-узел. О, чтобы всё стало естественным... Подруга, я обо всё спотыкаюсь, обо всё ударяюсь, это стена со всех сторон. Проводить бесконечные часы неподвижности в ожидании я не знаю чего, которое не приходит, и наращивать панцирь, и жить здесь как больной зверь, и кричать да-нет, любить и ненавидеть в одном дыхании, и... Следовало бы молиться, отдать себя, сказать «да» даже этой ночи, но это абсолютный бунт, чувство переживания чудовищной несправедливости... Ты разорван во всех направлениях, с какого конца ни подойди, это тотальная ложь — и ужасно то, что нет ни одной безопасной точки, ни одного убежища, ни одного самого маленького уголка существа, где можно укрыться, всё ужасно лживо, подводные камни повсюду, мысли ставят нам капканы во всех направлениях, наши поступки повсюду устраивают нам засады — о, воистину, нужна другая жизнь, другое сознание.

Итак, вероятно, вы полагаете, что я на верном пути к безумию, но, увы, я полностью в здравом уме. Только полное незнание себя, своего существа, позволяет людям выдерживать самих себя и жить подобным образом каждый день. У меня только одна надежда — на другую жизнь, другое сознание, другую природу: нечто радикально отличающееся от этой человеческой натуры, которая меня убивает. Нет, возвращение назад невозможно, мы не можем избавиться от обретённого сознания, нужно, чтобы вещи ухудшились настолько, чтобы в конечном итоге трансмутировать. Это то, чего я жду, только я не знаю, как ждать. Вот. Поэтому простите мне мою противоречивость, мои невозможные настроения, моё каменное сердце. Но это придёт, однажды источник пробьётся, тогда я смогу любить, писать, жить.

Только что пришло письмо от моей матери: она отказывается от предложенной отцом поездки в Индию. С одной стороны, меня это успокоило, несмотря на любовь и уважение, которое я испытываю к матери. И я поставлен перед возможностью отъезда. Цейлон? Спрашиваешь себя, не является ли отъезд ещё одним способом драматизировать.

Насчёт моей книги. Вы очень добры, что так заботитесь о ней. Она столь несовершенна и она так нужна мне, я хочу сказать, как незаменимая веха, и если она не будет издана, я не смогу больше издать ничего другого. Сейчас это меньшая из моих забот, но если однажды придёт какая-то другая вещь, нужно, чтобы сначала была издана эта. И я не могу переписать Золотоискателя.

............

Подруга, сердечно обнимаю вас

Б.

14 января 58

Бернару д'Онсие

Дорогой старина Бернар, я медлил с ответом, так как ожидал вестей от своей матери. Она отказалась от поездки и хочет, чтобы я использовал её билет и приехал навестить её. С твоей стороны было особой элегантностью пригласить «нас», хотя ты даже не знаком с моей матерью, это меня весьма тронуло, весьма. Естественно, нет и речи о том, что я поеду во Францию — возможно, позже, когда я найду свой покой, свою правду, короче, когда я избавлюсь от «я».

С момента моего последнего письма вещи немного наладились, я был очень подавлен. Моё решение уехать привело к некоторому успокоению и к тому, что Мать согласилась на мой отъезд. Итак, я уезжаю, но цель моя остаётся той же, даже если пути различны. Возврата назад нет, это невозможно, даже если бы я этого захотел. К тому же, у меня есть впечатление, что даже если я «хочу чего-то», фактически, вещи происходят вне нас, а мы только и делаем, что подчиняемся глубокой необходимости, даже если потом оправдываем её всевозможными идеями, теориями, отговорками. Так что я покоряюсь.

Я намеревался отправиться на Цейлон, но потом, абсолютно «случайно», кто-то обмолвился о джунглях Ассама. И тогда же я почувствовал в себе этот тихий внутренний щелчок, как будто сигнализирующий узнавание ситуации. То же самое у меня было, когда я получил твоё письмо о Гвиане, в то время как сам я предполагал отправиться к Красному морю. Следовательно, я отправляюсь в тур по джунглям, пробыв там столько, сколько понадобится. Средства я найду на месте, в Шиллонге. Достаточно прибыть на место, и вещи устраиваются. (...)

Совсем не желание мешает мне увидеться с вами. Я в некоторой неопределённости. В конце концов, увидим, как сложатся вещи. Я, без сомнений, буду очень спешить, как обычно! Но было бы очень неплохо поболтать у маленькой лампы, прежде чем отправляться наверх кормить москитов. Как твои туристы??

С твоей стороны было очень щедро предложить мне билет на поездку к тебе!! Решительно, только разорившиеся люди способны давать. Но об этом не может быть и речи. Обнимаю вас обоих, мои старые друзья. Это весьма утешительно — чувствовать, что вы там, открытые и понимающие. Я напишу тебе, как только получу визу... За дело, я полон сил.

Б.

26 января 58

Бернару д'Онсие

Мой старина Бернар,

Ты говоришь, что по прошествии тридцати лет моя жизнь путешественника уже не возьмёт приз симпатий любого из представителей внешнего мира, будь то индиец, индус, буддист или кто-то иной. Правда в том, что я не жду симпатии от кого бы то ни было — впрочем, люди питают симпатию лишь к тому, кто похож на них, а я всё меньше и меньше похожу на тех, кого принято называть «ближними». На меня в любом случае будут смотреть «косо». И я не рад этому, просто констатирую факт. Я всегда был чувствителен, на протяжении долгого времени, с тому сорту окопавшихся людей, замыкающих свои жизни в тлетворный круг слишком узких мыслей, слишком маленьких сердец. О, это повсеместное отсутствие симпатии, это отсутствие любви, понимания. Но теперь мне это знакомо, и я привык. И теперь меня не трогают их суждения; я живу не для того, чтобы моя жизнь им нравилась, а для чего-то бесконечно более важного. И ты ошибаешься, полагая, что мои скитания не имеют «чёткой цели». Фактически, ничто не было настолько целенаправленным, настолько предначертанным, как моя сука-жизнь.

У меня в резерве есть другой проект, более радикальный, чем Ассам, но говорить о нём пока ещё слишком рано. Я жду эту чёртову визу на год. Определённо, меня всегда будут преследовать эти стражи границ, эти грязные мелкие инквизиторы-ловкачи, желающие внести ваш смысл жизни в их параграф № 7 формы Б серии М и отказать нам одним лишь росчерком пера. Короче, мне, возможно, придётся ждать эту визу месяц, если они меня пощадят. Следовательно, никаких отъездов до конца февраля.

С твоей стороны было любезностью дать мне реальный повод приехать к вам: помочь тебе разобраться со своими идеями. Я рад помочь тебе, ведь иногда мы лучше видим других, чем самих себя. Я думаю, будет неплохо посидеть вместе, побеседовать, — немного дружбы в этой пустыне.

Напишу тебе, когда всё относительно устаканится.

Сердечно,

Б.

12 февраля 58

Бернару д'Онсие

Старина,

Извини,что я так медлил с ответом на два твоих письма, но я был в совершенной неизвестности относительно моей дальнейшей судьбы и в кризисе, из которого потихоньку выбираюсь. Вещи перераспределяются по своим местам, и всё хорошо.

После долгих дебатов я решил не ехать в джунгли Ассама, хоть и соблазнительные, ибо после всего это окажется не более, чем новой редакцией старого гвианского приключения, и нет смысла два раза проходить через один и тот же опыт. Я склонился к более радикальному решению — думаю, я уже намекал в одном из моих последних писем: ехать на Цейлон в конце следующей недели, скорее всего, 22-го (если виза придёт вовремя, но она может и опоздать), и стать Саньясином — по крайней мере, на какое-то время. Там, на крайнем юге Цейлона, я собираюсь присоединиться к Саньясину-тантристу, которого встретил в Ашраме несколько месяцев назад — человеку весьма удивительному. Короче, когда мы встретились, между нами возник «контакт», и я думаю присоединиться к нему. Я уезжаю с полного согласия Матери — это чтобы осветить для тебя вещи в оккультном плане. Очень может быть, что я возвращусь в Ашрам, который, впрочем, и без того останется для меня раз и навсегда главным центром. Но я думаю, что мне не помешало бы получить этот опыт, отправившись с пустыми руками, босыми ногами и в оранжевом одеянии, которое прежде, в нашем Средневековье, отличало сумасшедших и чумных — в любом случае, это поможет мне окончательно отбросить старые привычки. Ибо мне надоела моя западная кожа. Однако, я отвергаю не Запад, но все эти крайне устаревшие вещи в себе самом, никак не желающие умирать и связанные со всем комплексом внешних поступков... Эта новость, возможно, имеет характер некоторой театральщины, которой я не люблю, но ведь нужно же было как-то сообщить тебе; я ухожу очень спокойный, уверенный, впрочем, что это не более, чем этап моей судьбы — возможно, очень короткий — но необходимый.

При таких условиях мне очень непросто будет заехать к тебе. Во-первых, потому что я уезжаю без денег. Мать сказала мне, что поскольку я встал на этот путь, она даст мне лишь строго необходимый минимум, чтобы добраться от Понди до Цейлона — что вполне справедливо. Я помню о твоём щедром предложении, но даже если бы у меня появились деньги, чтобы добраться до тебя, я не решился бы на это по причине усталости и недостатка времени, поскольку меня ожидают на Цейлоне приблизительно в начале марта. Вот так, сожалею. Конечно, это надолго отдаляет нашу встречу, но что делать. В любом случае, можешь быть уверен в моей дружбе, где бы я ни находился.

............

Сочувствую, старина, я понимаю, что это совсем не шутка и что Маник тоже держится очень храбро. Действительно, немыслимо, как твоя богатейшая семья позволила случиться тому, что тебе приходится продавать это маленькое чудо.

Сердечно с вами обоими,

Б.

27 февраля 58

Клари

Подруга, через несколько часов я сажусь на судно до Цейлона. Там я присоединюсь к Саньясину, живущему в маленькой деревне среди джунглей на юге Цейлона. Я встретил его здесь несколько месяцев назад, замечательный человек. Он должен дать мне посвящение и оранжевую одежду. Вероятнее всего, я пробуду на Цейлоне около двух месяцев, затем мы вместе возвратимся в Индию странствовать по дорогам. Ашрам остаётся моим центром: воистину, есть места, которые мы не можем покинуть. Просто мне действительно нужно получить этот опыт, когда ты босиком и с пустыми руками, возможно, это поможет мне отбросить мою старую оболочку. Совпадение, именно сегодня я получил весть о том, что издательство Gallimard отклонило мою книгу. Ну что же, признаюсь вам, это заставляет меня думать, что в этом Золотоискателе нет ничего ценного. Не будем больше говорить об этом[33].

Вестей от Франсуа нет с прошлого ноября. Два моих последних письма, как обычно, остались без ответа. Если вы с ним переписываетесь, расскажите ему о моих внешних переменах и о том, что я его очень люблю.

От моей матери, впрочем, тоже никаких вестей. Полагаю, её рассердило то, что я отказался от её билета на самолёт и от возвращения во Францию. Конечно, я прекрасно понимал, что она не поймёт.

Во мне больше нет ничего, кроме решимости, укоренённой в сердце, как само моё дыхание, и это единственная причина жить: рождение другого человека, ибо этот человек не может считаться настоящим.

Суджата около 1958

Обнимаю вас, милая подруга, вы в моём сердце, вы моя сестра, и я вас люблю.

Сатпрем.

(Это письмо адресовано Суджате, ставшей впоследствии неразлучной спутницей Сатпрема. В эту пору Суджата, которую также называли бенгальским именем «Диди», работала в лаборатории Матери и в Бюро Павитры, где Сатпрем встречал её ежедневно. Она пришла в Ашрам Шри Ауробиндо в возрасте девяти лет, в 1935, перед этим проведя свои первые годы в Ашраме великого поэта Бенгалии Рабиндраната Тагора возле Калькутты. «Суджата» означает «правильно-рождённая».)

Exp.: Дхумрапа[34]

с/о Ганапати

обезьяны и голуби

в джунглях Катарагамы

Катарагама, 8 марта 58

Прекрасно, Мадемуазель, вы — вредина, обезьянка в очках, утконос на двух лапах, вы сам Археоптерикс Пальцекрылый и невыносимый. Вот. И я вас забуду. Нет, Мадемуазель, вы не просто несносная, вы архинесносная.

Вы понятия не имеете! В течение по крайней мере трёх дней меня терзает ваше «прощайте». Затем я понял, что по моему возвращению вы настолько супра-экстра-ультра-ментализируетесь, что будете невидимы для простых грубых смертных вроде меня. И теперь, когда я Саньясин, я вижу, что всё это игра Майи и что Диди в конце концов всего лишь диди, и с тем же успехом может быть поющим бабуином или Королевой пингвинов. Так что я прячу свои терзания за пазуху и показываю вам язык. Нети, нети[35], Аминь, Зим бум бум — такова новая Мантра моей инфернальной Йоги.

Кроме того, у меня на лбу белый пепел и красная точка. А также цветок за ухом, я хожу босиком (пока ещё не на голове) и сплю на земле рядом с коровами и быками из храма. Но пока ещё ем своими пальцами и дышу своим носом; а пишу вам, лёжа на земле, конечно же, в знак уважения к вашей святости. Забыл вам сказать, что у меня есть маленький медный горшок, который я старательно полирую на берегу реки — реки, которая используется для всех нужд: мытья, купания, питья, чистки зубов... Единственная вещь, которая не изменилась, это моя человеческая глупость.

Но ваше письмо[36], тем не менее, было маленьким солнечным лучиком — или лучше сказать, лучиком луны, поскольку здесь очень жарко. Тем временем обезьяны носятся над моей головой по крыше храма, создавая адский шум, несколько голубей воркуют в углу, вот раздаётся звон колокола второй пуджи[37] Ганапати — а мои мысли бродят где-то возле вас в Пондичерри. Диди, я буду весьма опечален, если не найду вас снова, потому что вы моя драгоценная подруга.

Сатпрем

P.S. Всё же вы вредина, Мадемуазель, и я говорю вам до свидания.

* *

(Сатпрем послал Суджате это «слово»,

отправляясь из Индии на Цейлон)

Сатпрем

с/о Небу и звёздам.

Мандапам, 28 февраля 58

До свидания

Дхумрапа

* *

(Ответ Суджаты)

Пондичерри, 3 марта 1958

Дхумрапа,

Я нашла ваше «письмо» только этим утром. Скажите, почему «c/о Небу и звёздам»? а не лесу или, самое главное, морю? Это напоминает мне недавний интересный и очень красивый сон, где фигурировал танцующий слон, лошадь, индейка (? deer) [Суджата хотела сказать «лань»], смешные рыбки, превращающиеся в прелестные раковины, когда их вынимали из воды, живая картина моря, великолепные цвета, и позади всего этого огромный океан. Я не буду рассказывать дальше, потому что, как вы прекрасно знаете, саньясину не положено быть любопытным.

Мать дала мне две вещи для вас, которые были отправлены сегодня утром. В пятницу утром, когда я вручила ей напечатанную Дхаммападу[38], она вернула мне ваш экземпляр (исправленный), попросив меня сохранить его, «пока он не вернётся».

Но всё же думаю, что я была права. Потому что, во-первых, никто не может гарантировать, что я останусь существовать в этом физическом теле; а во-вторых, я меняюсь. Поэтому, даже если мы встретимся, это будет полностью изменившаяся персона, а не Суджата, которую вы знаете (по крайней мере, не такая глупая, я надеюсь). Следовательно, она имела все основания сказать:

Прощайте,

Вредина

Пондичерри, 16 марта 1958

(Второе письмо Суджаты)

Совершенно верно. Вы понятия не имеете. Никто. Хотя терзания были вызваны не намеренно, я думаю, вы их заслужили. Наносить мне столь сокрушающий удар по голове и убегать, прежде чем я смогу ответить! Подобная идея... serves you absolutely right [так вам и надо].

⇐ Предыдущая 29 30 31 32 333435 36 37 38 Следующая ⇒