АГЕНДА МАТЕРИ 1951-1973 8 страница

- «Вы должны были проявить хотя бы немного сожаления, что не оказались на высоте: «Я провалился!» — вежливо и в простых словах из уважения к нашей с вами дружбе».

Тут стоит сказать о двух вещах: вначале я удивился тому, что вы рассматриваете отъезд из Ашрама как провал — вы, кто никогда не признавала Ашрам. Но может быть, вы изменили своё мнение? Далее: если мне когда-нибудь придётся покинуть Ашрам, я никогда не буду считать это провалом. Нет никакого провала. Здесь или во внешнем мире, моя внутренняя жизнь всегда будет той же, мой поиск будет тем же, мой пыл останется таким же, моя цель будет той же. Это вопрос ресурсов — финала не существует. Для меня финал всегда останется тем же. Так что же вы имели ввиду под «провалился»?

Как будто вся моя жизнь во всех своих формах не была постоянным усилием превзойти, подняться. Вы что же, не знаете, что для меня нет пути назад? И даже если я снова вернусь к странствиям, это не может быть как прежде; моё состояние может обостриться, но это не будет провалом. Либо в конце концов провал для меня будет во всех случаях, если хотите.

- «Вы ничего не поняли в моём состоянии» Но это ваша ошибка, подруга! Вы когда-нибудь написали мне хоть строчку о том, что реально произошло? Всегда одни неопределённости. Я сожалею.

- «Когда вы нуждаетесь во мне — вы мне пишете... Когда вам ничего не нужно — откладываете меня в долгий ящик...» Если посчитать десятки писем по двадцать страниц, которые я пишу вам на протяжении вот уже четырёх лет, ваш долгий ящик должен быть доверху забит бумагами. Правда?

Вот, я рад, что закончил с вашим письмом, потому что оно доставляло мне боль. Теперь я, вероятно, могу сказать вам о более серьёзных вещах — кандидатах на добавление в ваш долгий ящик.

Правда во всём этом такова, что я, определённо, невозможный друг. Невозможный во всех отношениях. Невозможный, когда нуждаюсь в вас. Невозможный, когда не нуждаюсь ни в ком.

И за всем этим есть, главным образом, невозможность коммуникации с кем бы то ни было. Переживания, полученные мной здесь — это переживания без комментариев; я не мог бы никак их перевести (или, скорее, исказить), кроме как непонятными словами вроде Свет, Видение-Молчание-Покой. И что?? Я мог бы говорить об этих переживаниях и моих подлинных трудностях только в том случае, если бы вы следовали тем же путём — тогда мои слова имели бы смысл для вас. Пока же они его не имеют, они вам «не помогают». Поэтому в своих последних письмах вам и Франсуа я написал, что немного молчания было бы полезно, потому что это, возможно, дало бы нам время воссоединиться в конце. Любые наставления в этой области совершенно бесполезны. Как вы хотите, чтобы я говорил вам «немного, но с пониманием» о вещах, которые превосходят интеллектуальное понимание? Вы сами сказали мне однажды, что «это не помогает».

Касательно остального, оно неизбежно вращается вокруг прошлого. И мне всё меньше и меньше хочется молоть вздор по этому поводу. Впрочем, я только что закончил небольшую книгу, которая освобождает меня в этом отношении.

Видите, не получается.

Единственный способ выбраться из этого состоит в том, чтобы мне поговорить с вами, вместо того, чтобы позволить вам упрямо отмалчиваться, как вы это делаете уже много лет. Если бы вы рассказали мне о вас, возможно, я мог бы сказать что-нибудь дельное, и это изменило бы сюжет. Не так ли? С меня достаточно «я».

Впрочем, та же проблема с Франсуа. За четыре года он не написал мне ни строчки о себе, одни неопределённости, как и вы. И только я один талдычу, как старый филин, на протяжении четырёх лет. В конце концов, это ведь правда, да или нет?

Так поймите же, подруга, что в моём стремлении к молчанию нет «отношения», или даже «эгоизма», или даже «гордости» и «башни из слоновой кости». Просто роли должны измениться. Поймите, что чем дальше я иду, тем более невозможно передать в письме то, что я увидел. Личный контакт мог бы что-нибудь привнести, но чернила, они на это не способны. Единственное, что я могу сделать для вас и Франсуа, это свидетельствовать, что есть нечто, что мы должны отыскать, нечто иное. Но нет смысла объяснять вам это нечто иное; во-первых, потому что оно разное для каждого существа, во-вторых, потому, что мой опыт ни о чём вам не скажет, пока вы сами не начнёте входить в этот новый мир. Это с позитивной стороны. А с негативной стороны, со стороны трудностей — они также иного порядка. Синьцзян — только внешний символ истинных трудностей, которые я не могу вам объяснить.

Так что, подруга, если хотите, давайте перевернём страницу, ладно. Я не смогу передать вам нечто из самого себя, кроме как через ваши собственные трудности и ваши собственные победы. Понимаете?

Кроме того, каким бы невозможным я ни был, я всё же люблю вас своим невозможным способом. Да, с Ашрамом или без Ашрама, но я здесь для того, чтобы повторять вам, что есть нечто, что нужно отыскать, нечто иное, отличающееся от жизни, которой вы живёте. Но ничто не является лёгким. Цель никогда не достижима. Сегодняшняя победа становится грузом, мешающим вам продвинуться на следующий день. Всё должно быть завоёвано каждый день, всё всегда возвращается, и между тем, мы неотвратимо продвигаемся, здесь или в другом месте. Тогда двигайтесь по вашему пути, без того, чтобы вас вынуждал к этому какой-нибудь Ашрам. Если вы искренни, дверь для вас откроется. Это неоспоримо.

Теперь о ваших стихах. Все они безусловно несут печать поэзии. Золото, Времена, Сожаления. Но у меня впечатление, что в каждом есть одна-две нескладных строки (к примеру, в конце стихотворения Бродячая еврейка, в остальном превосходного; но возможно, что я в этом ничего не понимаю). Я восхищён. Нужно это развивать. Возможно, это и есть ваша дверь к самой себе — в том случае, если вы будете постоянное превосходить себя.

Что касается моей рукописи — это настоящий вздор*. И теперь, когда это написано, у меня всё меньше и меньше смелости печатать это. Впрочем, я ещё не нашёл станок. И потом, всё это выводит меня из терпения, в том числе и я сам.

Обнимаю вас, дорогая мятежница

Б.

8 марта 57

Бернару д'Онсие

Старина, вот, она закончена, я потратил сорок дней, чтобы сделать это. Абсолютно не то, что я намеревался написать. Я взялся за дело с идеей создать что-то вроде романа. Взял за основу Кайенну, а затем первая же написанная сцена потянула за собой все остальные, и фактически вся совокупность моей книги (сотня страниц) уложилась в одну-единственную ночь в Кайенне. Сущий кошмар — писать подобные вещи. Это мало похоже на то, что обычно пишут, и это нечитабельно. Если бы мне пришлось давать название, я бы назвал это «НЕТ!» Теперь, когда она закончена, я замечаю, что по сути именно это я и хотел написать, сколь бы нечитаемым это ни оказалось. И потом, чёрт возьми. Теперь это позади.

Если бы у меня был станок, я, возможно, напечатал бы эти страницы, ибо мне любопытно узнать, какое впечатление это может произвести на других, но я искренне верю, что ты не дочитал бы до конца.

Я пребываю посреди своего рода внутреннего бедствия. Я не вижу ничего, НИЧЕГО.

Аравия... да. Я бы отправился хоть к дьяволу. Но думаю, что даже дьявол не принял бы меня... И к тому же, для отъезда нужны деньги. В Пондичерри делать нечего.

Возможно, что и повсюду делать нечего, а нужно просто ждать, пока всё это не истреплется, не изживёт себя.

Вот и жду. В сущности, я спокоен — пережил свой маленький кризис с книгой, — и теперь ничего, кроме пустоты. Возможно, через какое-то время всё заживёт.

............

Сердечно вспоминаю вас обоих

Б.

Перечитываю своё письмо и нахожу его слегка тоскливым. Не беспокойся. Пустяки. Это пройдёт — я только хотел сказать тебе, что закончил эту окаянную штуку.

9 марта 57

Бернару д'Онсие

Старина, вчера в момент депрессии я написал тебе глупое письмо.

Аравия — это интересно. Я сейчас представляю из себя нечто вроде бесполезного монаха, который с радостью сжёг бы свою старую кожу, чтобы быть полезным. И я достаточно отчаявшийся, чтобы добиться успеха.

Как найти около тысячи рупий, которые мне нужны, чтобы поднять якорь? Помоги мне решить эту проблему.

Я собираюсь напечатать свою рукопись, ибо в конце концов, она, возможно, чего-то стоит. Но мне абсолютно безразлично, каков будет результат, поскольку не имею намерения делать карьеру писателя. Чего я хочу, так это пережить, именем Бога!

Б.

P.S. Пишу в Париж, чтобы они выслали мне авиапочтой арабско-французские требования.

Пондичерри, 1 апреля [1957]

Клари

Подруга, вот уже несколько недель, как я собираюсь вам написать, но всё откладываю — просто потому, что переживаю «углублённый» и несколько трудный период. Но так как он может затянуться, я всё же поймаю перо, дабы обнять вас и отправить стебелёк жасмина. Без сердечных излияний — поскольку сердце моё сухое, как деревяшка. Я по-прежнему остаюсь любящим в своих намерениях, это скудно, но большего я не могу предложить, Мадам.

............

Давайте я объясню, почему вы так живо ощущаете ваши «разногласия» с Матерью по поводу политического подхода Жилле[28]… Я не очень хорошо помню политические обстоятельства того времени, а также причины непонимания между Жилле и Матерью??... Я могу попытаться представить это: если в то время Мать вмешалась в политику, то лишь потому, что у Шри Ауробиндо был очень чёткий проект: сделать из Пондичерри что-то вроде города в стороне от мира, который был бы наполовину французским, наполовину индийским, использующим особый вид автономии под дипломатическим контролем Франции и Индии (это политический аспект вопроса, аспект внешний). Итак, для примирения с индийцами нельзя было, чтобы Пондичерри стал убежищем коммунистов. А Жилле, я полагаю, поддерживал лидера местной коммунистической партии. Возможно, на своём плане Жилле был прав. Без сомнений, кто-то вроде него должен был играть эту часть игры. Но на более высоком плане политика сочувствия коммунистам была помехой, поскольку настраивала против нас индийцев, а возможно даже и французов. Наконец, это значило соглашаться с мелкой локальной политикой, теряя при этом огромную пользу от более широкой политики, преследующей более далёкие и масштабные цели. Я думаю, что именно так мы должны видеть вещи, немного сверху... И вы, позволяя загипнотизировать себя этим, когда речь идёт о Матери, тоже, полагаю, смотрите на вещи более узко. Мать является совершенно экстраординарным существом — могу сказать объективно — и работа, совершаемая ею на Земле, имеет пропорции, которые никто даже помыслить не может, поскольку эта работа является оккультной. Сводя все ваши отношения с Матерью к этой старой истории, вы лишаете себя многих вещей, которыми она могла бы поделиться с вами. Ибо эти вещи могут прийти от неё, если мы захотим их, если мы внутренне обращены к ней... Но к чему вдаваться в эти детали, которых в данный момент вы, скорее всего, не оцените. Всё дело в том, чтобы вы не преграждали себе путь этой старой историей... Впрочем, Барон сам в конце концов предал проект Шри Ауробиндо, когда встретил свою нынешнюю жену — в тот же день французская Индия и вся эта схватка перешли на второй план, и его больше ничего не интересовало, кроме истории его любви. (Барон получил определённые силы, очень конкретные, помогающие ему идти против ветров и приливов, потому что оккультная сила Шри Ауробиндо была там, позади него — но он саботировал эти силы, чтобы заниматься своими личными делами, с тех пор он и затонул — как и сам проект). Не знаю, удовлетворят ли вас мои объяснения, но предполагаю, что они довольно близки к правде.

Несмотря на это, я в действительности ничего не могу сказать вам о Матери. Эта личность абсолютно непостижимая. Есть вещи, которые я начинаю понимать по прошествии трёх лет пребывания здесь, потому что день за днём наблюдал, видел, чувствовал целый ворох маленьких совпадений... Это вещи, которые настолько превосходят нас, подруга. И даже если бы я мог объяснить вам — а я могу, — я не стал бы этого делать, поскольку это ничего бы вам не дало, пока вы сами не переживёте опыт и не получите доказательства. Я могу лишь сказать, что здесь существует нечто интересное, и ему не могут помешать все эти истории из прошлого.

Жак — отравленное существо. Не думаю, что вы поможете в этом деле, познакомившись с ним, поскольку он останется зафиксированным на своей идее и сразу же увидит в вас врага. Всё, что встаёт между ним и Франсуа, он считает вражеским. Я знаю Жака — его истории с самоубийством или убийством — он продемонстрировал их мне перед тем, как продемонстрировать Франсуа; но я отреагировал более резко, чем Франсуа. Сейчас я начинаю понимать то, что происходит «на заднем плане», в случае Жака ситуация такова: когда у существа есть призвание к духовной жизни, оно обычно обладает способностью спускаться более глубоко во внутренние части, чем другие существа. И чем глубже спускаешься, тем БОЛЕЕ ЧИСТЫМ нужно быть — в самом широком смысле этого слова, — чистым от любых форм амбиций, обладания... Потому что нисходя внутрь мы начинаем понемногу вступать в контакт с оккультными силами — и, если упростить до крайности, эти оккультные силы либо чёрные, либо белые. Эти силы используют нас в своей работе — либо для света, либо для разрушения. Жак полностью находится под влиянием сил разрушения, он отравлен и отравляет всё, к чему прикасается. Он нечто вроде йога, предавшего своё предназначение — и в нём нет ничего из того, что имело бы видимость мистического страдания, видимость распятия — фактически, это существа-ХИЩНИКИ. И тем более соблазнительно, что изначально это были действительно великие души. Но всё, что было в них «великого», встало на службу зла, извратилось: светоносность превратилась в магнетизм, самопожертвование стало обладанием, радость, восторг и т. д. и т. п. Ложь — характерная черта таких существ, потребность доминировать, разрушать... Всё это схематично, но абсолютно верно. Я знаю Жака. И я это вижу очень ясно с тех пор, как я здесь. Мать вмешалась, чтобы защитить Франсуа (ему бесполезно что-либо говорить) — и возможно, это одна из причин, по которой у него произошёл этот всплеск и он сбежал из дома. Но Франсуа с тем же успехом может разрушить и этот шанс, вернуться и оказаться в сетях Жака — невозможно защитить кого-либо, если он сам хочет погибнуть: нужен хотя бы какой-то минимум доброй воли и восприимчивости со стороны другого. Но если Франсуа позволит всему этому продолжаться, это может закончиться убийством — Жак убьёт его, это точно. Он одержим, и его судьба — быть уничтоженным. Так что это серьёзно. Не думаю, что можно надеяться на чудо в отношении Жака; для этого нужно, чтобы он принял защиту существа более сильного, чем те, что владеют им в настоящее время. Всё, на что можно надеяться — что он сойдёт с ума раньше, чем успеет принести вред.

Подруга, спасибо вам ещё и ещё раз за поддержку, оказанную Франсуа и моей матери. Я очень рад, что вы с ней познакомились. От Франсуа всё также нет новостей — но это норма.

Вы задаёте мне вопросы о Йоге («Почему мы не можем рассказывать о своих опытах без того, чтобы их разрушить?») Сегодня у меня не лежит душа отвечать на них. Может быть, в другой раз.

В данный момент я отбиваюсь от Йоги, от Матери и от всех. Следовательно, мне нечего рассказать о себе.

Обнимаю вас, и хочу сказать, что весьма тронут участием, которое вы проявили к Франсуа.

Б.

P.S. Моя книга заставляет меня попотеть. Вам нет смысла портить глаза, набирая её. Тем не менее, спасибо. Если я передумаю, то напечатаю её и вышлю вам.

Простите за это ужасно сухое письмо, но я в отвратительном состоянии. И прежде всего я ненавижу себя. Всё же я написал вам, поскольку моё молчание в итоге могло бы показаться недружелюбным. Однако, я всё также люблю вас. И вы не единственная, кто культивирует колючие тернии в своём саду!

10 апреля 57

Бернару д'Онсие

Старина,

Думаю, два наших последних письма должна были разойтись. Ты меня плохо понял: мне никогда не приходило на ум брать у тебя взаймы что бы то ни было, ибо я хорошо знаю твою ситуацию — а также я хорошо знаю, что если бы у тебя были деньги, ты бы сам предложил мне помощь.

Остаётся вопрос найти мне резервную работу, неважно какую.

Касательно Аравии, у меня достаточно воображения, чтобы найти чем заняться, когда я туда приеду. Вся проблема в том, чтобы туда добраться и иметь на что жить несколько недель. Я заканчиваю печатать мою книженцию — потому что хочу, чтобы мой брат это прочёл, но не верю в её издание, поскольку в ней я никого не щажу, и атмосфера её слишком непригодна для «нормальных» людей. Anyway*, я чертовски рад, что теперь это позади.

Мне нужно уезжать, Бернар. Нужно. Это срочно. Ты не можешь представить. У меня нет слов, чтобы рассказать об этом, да и ты, возможно, не понял бы.

Они скажут, что я окончательно отравлю тебя, или себя. Но если это тебя тяготит или если ты никак не можешь помочь мне выбраться отсюда, то это не имеет значения. Я выберусь так или иначе, ибо я на самом краю. Всё, что нужно, чтобы ты искренне сказал мне, видишь ли ты какое-либо средство или нет. Эти детали никак не влияют на мою к тебе привязанность — и я прекрасно понимаю, что могу быть невыносим. Возможно, я сделал плохой выбор. Мне нужно было погрязнуть в каком-нибудь наркотике, по крайней мере, я обрёл бы покой, который тебе хорошо известен.

Tibi

Б.

Пондичерри, 19 апреля 57

Бернару д'Онсие

Бернар, возможно, для тебя это письмо — не велика беда, но мне оно причиняет боль, и оно вышло таким скверным. Наверное, я должен был промолчать, но оно, возможно, подвигнет меня на ответ, ибо если бы я промолчал, ты бы свалил это на мою гордость, поскольку от тебя, без сомнения, ускользает тот факт, что мне может быть больно. Впрочем, всё, что я скажу тебе, будет понято навыворот. По крайней мере, попробую в последний раз выразить тебе свой протест, как я делал множество раз в отношении других людей. Но другие не были «друзьями». Маник прислала мне книгу, которую ты должен был прочесть: Время Убийц — есть много способов убивать; твоё письмо, определённо, один из них. Оно меня ранит, ранит тем, что снова запирает в не-понимании, беспричинной озлобленности, которая-желает-вам-добра, отрицании величайших ценностей в моей жизни. Бесспорно, последняя фраза тебя рассмешит, но отмечу всё же, что я не имел ввиду величайшей «ценности» моей жизни. Вопреки мне и моему эго, моя жизнь пытается защищать определённые ценности, и именно это ты во мне отрицаешь и смешиваешь с грязью. Письмо твоё — шедевр убийства, Бернар, оно подло, бессмысленно! Оно причиняет боль, потому что я в одиночестве и потому что оно пришлось на последние дни ужасного трёхмесячного периода, во время которого я написал эту книгу, эту проклятую книгу, переживая все свои кошмары, все мятежи, всё своё одиночество и всю свою невозможную жизнь. Может быть, ты и говоришь, что понимаешь Рембо, но я — его брат, его неумеха-брат по образу своей жизни, и если я задыхаюсь, если ощущаю насущную неотложность отъезда, если я по-детски взываю к этой Аравии, это значит, что всё во мне полностью опустошено, что я задыхаюсь. Возможно, Рембо тоже уехал потому, что всё в нём было полностью опустошено, всё в нём задыхалось — а также, возможно, потому, что нашёлся какой-нибудь друг, высмеивающий его и интерпретирующий его «неотложность» лишь отсутствием сигарет. И это в порядке вещей.

Конечно, всё сказанное мной будет восприниматься в штыки, и теперь ты начнёшь высмеивать малыша Рембо, малыша Ван Гога и я не знаю каких ещё «малышей». И думать, что я всего лишь играю очередную роль, всего лишь театрализирую. Я думал промолчать. Но это молчание будет воспринято как гордыня. Ты видишь, безвыходная ситуация. Но какое это имеет значение. Я скажу тебе всё это в последний раз, поскольку это поможет мне отбиться от того ужасного маразма, которым меня наделяет твоё письмо.

Я не считаю себя жертвой. Жертвы меня ужасают. И я уже перерос мятежи против других. Это закончилось ещё в Гвиане. Нет. Я уже не там. С тех пор многие вещи во мне сбросили покровы. И моя нынешняя пьеса стала более обнажённой. Поэтому именно сейчас не было никакой нужды в таком одиозном письме. Которое принесло лишь боль. И ты полагаешь, что озвучиваешь в нём простые истины — но это истины, представляющие тебя, а не меня. Это ложное письмо, Бернар. И оно ранит просто потому, что я верил в тебя, и потому, что ощущал детскую потребность в участии со стороны хоть кого-то в Индии. Но это и хорошо; вещи пришли к точке разрыва; нужно, чтобы они пришли к этой точке, поскольку больше так продолжаться не может.

Нет-нет, Бернар, никакого суицида. Я никогда не говорил о суициде. Я проживу эту невозможную вещь до конца, до тех пор, пока не сверкнёт эта молния озарения, в которое я верю всеми своими силами, вопреки твоим сарказмам и вопреки моим собственным слабостям. Ох уж этот «шантаж суицидом», пишешь ты в своём письме. Ты кошмарен, Бернар. Ты злобен. Конечно, ты не поверишь, если я скажу, что ни на секунду не рассчитывал на твою финансовую поддержку. «Ты ходишь вокруг до около». Просто отвратительно, Бернар. Я надеялся на помощь в поиске работы, вот и всё. Я знаю, что у тебя больше нет денег. Но я не знал, что ты потерял все контакты с Дели. О, как я жалею, что столь ребячески поделился своими невзгодами. Обычно я скрываю такие вещи. Но теперь подобных небрежностей не будет. И это действительно последнее письмо, в котором я упомяну о своих затруднениях, о жизненных проблемах. (...) И мне не нужны деньги на сигареты, потому что Мать даёт мне пятнадцать рупий в месяц на расходы, связанные с курением.

Твоё письмо ранит тем, что ты пишешь о моей книге и моём отношении к этой книге. Значит, я написал эту вещицу, «будучи полностью уверенным, что это маленький шедевр», но «моя непревзойдённая гордость заставляет меня опасаться провала у издателей». И я «заранее оправдываю» себя, говоря в своём письме, что это непубликуемо. Какая ужасная низость. Неслыханно. Из какой же мелочности соткан этот мир. Оправдывать себя — идиотизм, но я упрямо, как муравей, продолжаю это делать, поскольку это часть моей борьбы против убийц. Должно быть, в твоей голове я выгляжу ужасным маленьким персонажем.

Я писал; и я писал потому, что не мог действовать иначе, потому что я задыхался, я был в одиночестве, безнадёжно и понапрасну борясь за то, чтобы открыть двери, которые никак не открываются. Я писал в состоянии молитвы, в состоянии бедствия, я писал со всей надеждой и отчаянием, с яростью, я совершал это, как совершают заклинание, чтобы вызвать чудо. Я писал в состоянии одержимости, как росток под раздавливающим его камнем. Я писал, потому что это не могло быть по-другому. И как я могу любить эту книгу, с которой сражался, как бешеный. Я ненавижу эту книгу, я отбросил её от себя, как мёртвое тело. И я ненавижу её в тысячу раз больше, чем запертые двери. Мне смешны — о, так смешны! — издатели или читатели. И мне наплевать на её ценность или не-ценность. Неужели ты не понимаешь? Что произойдёт с этой книгой, не имеет никакой важности, важность лишь в самом этом заклинании, только в нём одном, и всё это теперь как использованная мёртвая ракета, которая меня уже не интересует. В своей душевной простоте — ещё одно слово для твоего сарказма — я её напечатал (осталось несколько страниц, я их никак не закончу) для моего брата, потому что в ней за всем отчаянием кроется упрямая надежда, а моему брату нужна эта надежда. И потому что я отчаянно продолжаю верить. Издатели! Бог мой! Но что мне это даст, Бернар! Когда наполовину мёртв, заперт в своей коже, которая никак не хочет лопаться, что могут дать все эти обещания национальных или литературных похорон. Они могут обожать эту книгу или закинуть её на дальнюю полку, для меня это ничего не меняет, ибо я не жду ответа от внешнего мира, снаружи. Я жду чуда изнутри, которое никак не хочет показаться.

Мне стоило бы промолчать и продолжать писать, не говоря ни слова. В молчании. Но теперь я действительно собираюсь умолкнуть, потому что этой книгой я покончил со всеми словами и навсегда излечился от того, чтобы говорить. А это письмо — финальная точка. Теперь всё будет происходить в молчании. Мне нужны все мои силы, чтобы бороться против внутреннего врага. Я больше не должен расходовать их на то, чтобы защищаться, причём главным образом от «друзей» из внешнего мира. Теперь это касается только нас двоих. И ты можешь смеяться, можешь выразить весь свой сарказм, если угодно, мне всё равно, мне всё равно. Всё вокруг меня может рухнуть, мне нечего терять. Теперь я перехожу к делу.

Эта книга не может иметь ценности, потому что я понял, когда писал, что нужно обладать даром мастерства, чтобы уметь сказать; даже чем-то мучительно острым и вибрирующим внутри. Я не владею мастерством. Литературщину создают не приятные (или неприятные) эмоции, но сама литературщина. Пустословие возникает не из-за добрых (или злых) эмоций, а из-за самого пустословия. Лишь поэт избегает этой ужасной словесности. Написанная мной книга имела бы ценность, если бы была написана поэтом. А я не поэт. Как Рембо, но без его гения. Но ты не поверишь мне, если я скажу, что меня больше интересует развивающееся видение, чем литература. Я написал её, чтобы открыть глаза, но я остаюсь слепым. И мне нет дела до самой книги.

Теперь, когда подходит к концу весь этот шум, эта книга, это письмо, у меня будет возможность перейти к фактам. И об этом я говорить не буду. Выпутаюсь без твоей помощи. Я был слишком занят этой книгой. Теперь я займусь жизнью, и молча обещаю тебе это. Больше от меня не будет новостей. Бесполезно посылать мне комментарии и говорить, что ты там себе думаешь, плохое это или хорошее. Мне нет до этого дела. Ты дал хороший урок молчания, и отвращения.

Я храню память о прежней дружбе между нами и не питаю к тебе недоброжелательности, только отвращение. Возможно, ты желал мне добра, бесспорно, ты был искренен, когда писал это письмо; но такая искренность — мелочное, ужасное построение. Ты превысил меру, в особенности, меру дружбы.

Прощай, Бернар, и без обид

Б.

P.S. Если я и раздосадован, то не тобой, но моей собственной глупостью. Ты бы знал, как я рад закончить весь этот шум, связанный с тобой. Сожалею лишь, что приходится прощаться с Маник, к ней я питаю одни лишь тёплые чувства.

3 мая 57

Клари

Дорогая подруга, всего пару строк, чтобы сказать вам, что я вас люблю, и вложить улыбку в конверт.

Я начинаю выныривать из ужасного кошмара. И заканчиваю переписывать конец своей книги. Вышлю её вам в конце месяца.

С вами всё хорошо? Я не могу сказать вам ничего сверх этого, но моя нежность с вами.

Мать дала мне новое имя: САТ-ПРЕМ, что означает «Истинно-Любящий».

Всегда

сердечно с вами

Сатпрем

P.S. От Франсуа никаких новостей. Всеми своими силами хочу надеяться, что он выберется оттуда, но эта отдалённость меня огорчает.

6 мая 57

Маник и Бернару д'Онсие

Дорогая Маник, дорогой Бернар,

Я медлил с ответом на ваши письма, поскольку был почти не в состоянии это сделать. Полагаю, письмо Бернара содержало благие намерения, беда в том, что оно необоснованно, и что оно мне не помогло. Мне было нужно нечто иное.

Непонятно каким чудом, но я выбираюсь из этого ужасного кошмара. Я действительно думал, что никогда не смогу пройти через это.

Сейчас переписываю конец своей книги, чтобы сделать из неё что-то другое.

Мать дала мне новое имя: САТ-ПРЕМ, что означает «Истинно-Любящий».

Всё хорошо, и я вас обнимаю с надеждой, что Сатпрем будет не столь ужасен, как Бернар.

Сатпрем

12 мая 57

Клари

Подруга, милая Подруга, я так часто приходил постучать в ваше окно среди ночи и зла — но сегодня у меня маленький праздник в сердце и нечто вроде любви, лёгкой и светлой, и улыбка, адресуемая всем. Каким несносным другом я был для вас в течение двух последних лет! Но теперь я буду хорошим, обещаю, и мы будем счастливы. Поэтому, здравствуйте, подруга, я обнимаю вас, вы мне очень дороги. Хотелось бы взять вас за руку и сказать вам... я не знаю... что жизнь может быть очень ласковой и светлой, что сердце может любить и быть любимым, что все мы в сущности своей — лучезарные дети... Ах, подруга, я хотел бы провести ладонью по вашему лбу и прогнать все облака — столько улыбок и маленьких поющих радостей скрываются за этими фальшивыми облаками. Подруга, наш путь имеет смысл, и всем нам обещано чудо сияющего детства — чудо без шума, очень спокойное, как маленький источник, но которое всё меняет. Итак, нужно верить.

Эта дата — 11-12 мая — рубеж для меня. Я поставил финальную точку в моей книге, и обнаружил себя... Это странно, в тот самый день, когда я начал книгу, у меня был своего рода «сон»: я плыл на большом белом паруснике, светящемся, изящном и мощном, как старинный бриг... такой красивый корабль, если бы вы видели! И этот парусник скользил в безбрежные морские просторы. Ещё был голос, невероятно мелодичный, который управлял этим кораблём, предупреждал о подводных камнях и пел песнь дороги. Я сидел на самой корме и держал канат, канат, уходящий в морские глубины, и я тянул и тянул этот канат словно бы для того, чтобы вытянуть нечто на поверхность... И в конце моей книги как будто освобождённое детство улыбнулось мне издалека и подмигнуло.

⇐ Предыдущая 26 27 28 29 303132 33 34 35 Следующая ⇒