АГЕНДА МАТЕРИ 1951-1973 4 страница

Нет, психоанализ — не решение: высшее не объясняется низшим. Мир кишит комплексами и мелкими подавленными страстями, находящимися лишь в нескольких сантиметрах под поверхностью; нужно продвигаться глубже и выше. Не к психоаналитику нужно идти, а на поиски нашего БЫТИЯ, нашей СУЩНОСТИ, которая присутствует здесь, которая ожидает нас и которая единственная может придать вес этой жизни, придать смысл нашему одиночеству.

Обнимаю вас, подруга, в ожидании новостей. Простите за долгое молчание — но я постоянно был рядом с вами.

Б.

P.S. Как видите, я быстро возвратился в Ашрам.

15 декабря 55

Бернару д'Онсие

Старина, я уже и не верил в твою мечту могола[13], как вдруг получаю от тебя письмо. я действительно понимаю твой восторг, восторг Маник, и я счастлив за вас. Это так справедливо, что всё это произошло с вами и что немного денег послужили тому, чтобы создать красивые вещи и обставить жизнь как произведение искусства. Ведь множество обывателей делают грязные, низменные деньги. Браво! Я восхищён.

….........

Я возобновил свои усилия, неторопливо, в покое, который крепнет и углубляется с каждым днём. Полагаю, что обрёл ясность, и теперь могу двигаться только к большей ясности. Я чётко ощущаю свою судьбу, свой закон. Эти вещи не нуждаются в определениях, ты прекрасно знаешь, куда я стремлюсь, знаешь трудности и радости этого пути. В-общем, я практикуюсь в преданности.

Напиши мне, если тебя это не затруднит, дабы держать меня в курсе твоего нового жизненного устройства. Должно быть, тебе и Маник доставляет удовольствие весь процесс продумывания, подготовки и реализации оформления ваших садов, вашего жилища. Могу лишь выразить свою радость от знания того, что вы, наконец, удовлетворены.

Сердечно с вами,

Б.

8 февраля 56

Бернару д'Онсие

Старина, жаль, что мы здесь с тобой не увиделись. Я подготовил «комнату», то есть снял паутину, положил на пол пару циновок и несколько цветов — это вся моя роскошь. (...)

В телеграмме я сообщил, что не смогу проводить вас в Хайдарабад, потому что у меня важная работа по переводу, который я согласился сделать — мне было непросто всё это бросить, ведь книгу ожидают во Франции в первых числах марта. Мне всегда трудно не отдаваться полностью тому, что я делаю. Это весьма надоедливо — уметь жить только всерьёз!— и однако, Бог знает, насколько моя жизнь не выглядит «серьёзной» в глазах «порядочных» людей!

By the way*, я получил чудесное письмо от Уотсона[14], который сообщил мне, чтобы я написал тебе в Дели по случаю Нового Года, он поручает: «Should you communicate with him, please give him my very best wishes» [«если вы в контакте с ним, передайте ему мои наилучшие пожелания»], и добавляет: «I am now wondering if he has actually married Manook (sic)and made everything "regular"» [«мне интересно, действительно ли он женился на Manook и “отрегулировал” свою ситуацию»]. Оставляю на тебя заботу ответить ему. А ещё он всегда очень вежливо спрашивает меня, счастлив ли я в своей жизни «of apprentice to the Indian Gods — I gather you have not yet reached the point of having your head shaved but no doubt that too will come in time» ! […«ученика Индийских Богов — полагаю, что вы ещё не достигли степени, когда бреют голову, но я не сомневаюсь, что это придёт»]. Кхм...

Я представляю вас в некотором роде как персонажей Тысячи и одной ночи, Али Бернар и бегума [принцесса] Manook... Хотел бы я к вам присоединиться, но даже не представляю, когда и как это будет возможно. (…)

Сердечно с вами обоими,

Б.

(Это письмо было написано на следующий день после 29 февраля 1956, того дня, когда имело место то, что Мать назвала «первой супраментальной манифестацией на земле». Напомним, что Шри Ауробиндо называл «Супраменталом» могущество, которое будет одушевлять [animera] следующий после человека вид на земле. В этот день, «как нарочно», Сатпрем пребывал в полной революции).

1 марта [1956]

Клари

Подруга, я обращаюсь к вам в своём бедствии, ибо вы всё, что у меня осталось в мире: уже давно я отрезан от своей матери и от брата, от неё, потому что она перестала меня понимать, а от него, потому что он перестал меня принимать и писать мне. Мне кажется, только в вас ещё остались хоть какой-то резонанс, хоть какое-то живое тепло — а я ощущаю себя заледеневшим. Настолько заледеневшим, подруга. Подруга... я повторяю себе это слово, как если бы протягивал руку, призывал на помощь, если бы мог. Но вы так далеко. Я считал, что какие-то рубежи были преодолены навсегда, и уже нет возврата к определённой тьме из прошлого — долгая ночь, которая тянется в течение десяти лет; и вот обнаруживаю себя в ещё более великой темноте, и нет НИЧЕГО, к чему можно было бы прицепиться. Одна из частей меня узнала о Правде, увидела Свет, но всё стёрлось. Другая часть меня, витальная, больше не может следовать за движением и восстаёт против того, что Дух на него налагает в течение двух лет пребывания здесь... Эта часть глухая и слепая к бытию, и всемогущая, укоренённая в своём желании жить и быть свободной, быть самим собой наперекор и вопреки всему. На протяжении почти двух месяцев во мне был ужасающий раскол и погружение в ночь, тем глубже, чем ярче был переживаемый свет. Подруга, моя борьба в лагерях, моё одиночество в Гвиане и все виды отчаяния, пережитые мной — всё это ничто в сравнении с пережитым в эти два месяца. Кажется, что все десять лет одиночества вдруг обрушились на меня в эти несколько дней, поднявшись я не знаю из какой пропасти. Всё выметено, опустошено, разорено словно от цунами, буря снесла рангоут и парус и вырвала руль, и я словно голый остов корабля, унесённый неизвестно куда.

На днях я собираюсь покинуть Ашрам. Но куда идти и что делать? Какую правду искать? Как будто нечто разбилось в глубинах меня. Откуда мне взять силы что-то искать и хотеть? Мне кажется, я уже столько искал, столько бродил по дорогам, всё это ужасно абсурдно. Какой новый смысл придать своей жизни, какую новую основу создать для неё, чтобы защитить её от самоубийства или трусости? Я не вижу ничего — ничего. Когда я оборачиваюсь к своему прошлому в тщетной попытке отыскать там хоть какой-то сигнальный маяк, который смог бы указать мне дорогу, я не вижу ничего. Я от всего отказался ради желания только этой уникальной и единственной Правды, которую я ощущал пульсирующей в себе, и даже эта Правда меня покинула. И этот мир не-вы-но-сим. Я не жалею ни о чём, от чего отказался. Но осталась ли ещё хоть какая-то новая правда, которая может родиться во мне — правда, которую я ещё был бы в силах хотеть и искать?

Бернар д'Онсие, которому я написал с просьбой найти мне работу (потому что нужно по-быстрому заработать хоть какие-то деньги, чтобы предпринять что бы то ни было: у меня осталось 300 рупий), предлагает присоединиться к нему в его новом владении, купленном в Хайдарабаде, и остаться там сколько нужно, чтобы писать эту книгу, которую я тащу на себе и в себе уже так долго. Конечно, я могу написать эту книгу, и она имела бы силу моего одиночества, моего отчаяния и моей борьбы — но «быть писателем» мне кажется смехотворным, это также удобно и комфортабельно, как быть мелким женатым мещанином в администрации колоний. Я не хочу описывать жизнь, я хочу жить, жить отчаянно, и вырвать, наконец, этот невозможный секрет, либо сдохнуть.

Итак, я жду, когда д'Онсие найдёт мне неважно какую временную меру, шесть месяцев какой-нибудь работы, что позволило бы взять билет третьего класса к какому-нибудь новому месту назначения. Но этот новый пункт назначения скрыт во тьме. Куда я иду, подруга?? Я предполагаю, я надеюсь, что эта дорога будет вести меня к некой жестокой встряске, которая, наконец, откроет запечатанные двери. Ибо действительно нужно, чтобы «это» однажды взорвалось или чтобы я сам совершил прыжок. У меня ностальгия по крайне примитивной жизни. И я позволяю себе помечтать о каком-нибудь острове, затерянном в Тихом океане, где я жил бы рыбной ловлей, находясь весь день в море, на солнце, в великой волне чистой и мужественной силы... Даже не знаю. Я жду, я осмеливаюсь надеяться на знак Судьбы, единственный — и сколь бы мал и неприметен он ни был, я последую за ним. О возвращении во Францию даже и речи не идёт.

Вот. Подруга, я дьявольски нуждаюсь в том, чтобы посидеть с вами, выпить немного виски и поговорить о тысячах глупостей. Это одиночество бесчеловечно. Моя жизнь бесчеловечна, это что-то вроде невозможности. Мне действительно скверно живётся, поверьте...

Черкните пару строк просто по дружбе, чтобы дать немного тепла и немного вашей улыбки.

Обнимаю вас

Б.

P.S. И если вы меня строго осуждаете — за моё дезертирство из Ашрама или вообще за мою жизнь — скажите прямо, ибо это, возможно, будет наилучшей вашей услугой, оказанной мне. Поверьте, у меня нет никакой снисходительности в отношении себя, разве что небольшая усталость.

Пондичерри, 17 марта 56

Клари

Подруга, я так тронут вашим письмом, вашим сердечным усилием понять меня и помочь. Уже два месяца, как меня носит по всем дорогам Мятежа, и я пережил все виды бунтов, прежде чем понять, наконец, что есть один фундаментальный Бунт во мне, поднимающийся дико, непримиримо всякий раз, когда я вижу, что моя свобода под угрозой, моя жизнь оформляется судьбой, моё движение останавливается, мой динамичный опыт оказывается под угрозой быть заключённым в тюрьму формы, закона, идеи. До тех пор, пока я видел себя в Ашраме как в месте, куда приходят — пусть даже на десять лет — где экспериментируют, чтобы затем пойти дальше, в другое место, чтобы на других планах существования, в других формах существования развивать тот опыт, который позволит расширяться, углубляться без остановки; пока я видел себя здесь проездом, всё было в порядке, всё во мне способствовало опыту, который я получал. Но в тот день, когда я понял, что Ашрам требовал от меня не просто усилий на протяжении Х лет, но всей моей жизни, как это произошло с жизнью Барбье Сент-Илера (Павитра) — думаю, вы знаете, что он здесь в течение тридцати лет— тогда всё стало по-другому. Всё во мне стало рычать, и тысячи предлогов поднялись, чтобы заставить меня уйти. Я представил себя — и до сих представляю — как второго Павитру, генерального секретаря Ашрама, проводящего остаток своих дней за писанием рекомендательных или поучительных «писем» всем сортам людей, за переводами с английского языка произведений Шри Ауробиндо и статей, продолжая год за годом вести занятия по литературе в Центре Образования Шри Ауробиндо, за правкой официальных Бюллетеней, издаваемых Ашрамом, или занимаясь французскими, немецкими или американскими изданиями книг Шри Ауробиндо и т. д. и т. п. И это привело меня в ужас. Не потому, что деятельность эта показалась мне низшей или презренной, это совсем не так, но я внезапно узрел, как сорок или пятьдесят лет моей жизни вписались в единственный кильватер, по единственной трассе, в единственном направлении, и мне пришло в голову, что никакой внутренний Свет, никакой, даже самый чудесный, самый просторный внутренний опыт не мог компенсировать это заточение в четырёх стенах Ашрама. Конечно, моя реакция может быть проявлением невежества, ибо вполне возможно, что внутренний свет и завоевание внутренних пространств будут стоить всех жертв. Всех отречений. Но отдалённая идея, очень ограниченный опыт этого внутреннего света, который я имел, позволяет мне лишь с трудом представлять, какой может быть цена или величие этого более широкого Света, этого более широкого сознания, этого более широкого знания, которые Павитра и некоторые другие ашрамиты, без сомнения, обрели. Несколько мелких опытов, пережитых мной здесь, маленькие проблески, которые я увидел, которые уловил, пришли как будто лишь для того, чтобы соблазнить, заманить меня — затем всё прекратилось, всё стёрлось, будто кто-то шептал мне на ухо: «Теперь ты не сможешь идти дальше, у тебя не будет другого опыта, пока ты не откажешься от всего и пока ты не отдашь всю свою жизнь этому месту. Вот. Выбирай». И в то же самое время мне казалось, что Ашрам не был по необходимости единственной дверью, открытой к внутреннему миру и внутреннему опыту, и что внутренний опыт также мог углубляться, распространяться, обогащаться, открываясь во внешних контактах жизни, ассимилируя встряски внешнего мира, трансформируя внешние гармонии и вибрации в свою собственную внутреннюю субстанцию, расширяясь посредством игры действий и реакций. Я вспоминаю мысль одного из персонажей Мальро: «Трансформировать опыт в сознание настолько широко, насколько это возможно».

И если бродяжническая, суровая, одинокая,— какой она была в последние десять лет,— моя жизнь казалось мне ПОЛНОЙ вещей, ситуаций, лиц, необыкновенно богатых переживаний — это богатство имело место только и именно потому, что я не позволял себе останавливаться ни на одном из опытов, ни на одной из ситуаций, ни на одном из этих лиц. Ибо что это была бы за жизнь, которая остановилась бы на гвианских джунглях, исключительно на одних джунглях, остановилась бы на Уотсоне, исключительно на одних деньгах, остановилась бы на Изе (о которой я рассказывал)? Мне кажется, вся сила моей жизни и моего существа держалась на самом моём движении, на моём отказе фиксироваться в единственном положении. Мне казалось, что лучше, чем когда-либо, я завладевал всей интенсивностью моего существа лишь когда оказывался один и раздетый в новой ситуации, когда нужно было заново всё создавать, изобретать, воображать, строить, как в начале мира, из новой жизни — и как только ситуация оформлялась, что-то было построено, мне не терпелось всё оставить, ибо я чувствовал, что становлюсь пленником своего собственного творения, своих собственных форм, что всё во мне «оштукатуривалось», затвердевало. И я уезжал. Выражаясь менее абстрактно, могу описать вам две реакции, весьма симптоматические, как я их пережил. Эти две истории символичны определённым почти физиологическим отношением во мне: первая история происходила на чудесном маленьком острове залива Рио, куда мы отправились с Изой провести вдвоём восемь последних дней до моего отъезда в Африку — я должен был сесть на корабль 2 января. На этом почти пустом острове мы остановились у маленького племени австрийских эмигрантов из старой императорской Австрии, старые мужчины и старые девы барочного типа, которые перенесли на этот остров всё барокко Вены XIX века, в том числе статуи и зеркальные трюмо; было две или три старых девы, проводивших своё время между, я не знаю, какими-то «Мемуарами» или романами, которые они писали не знаю для какого издателя, и целым зверинцем кошек, собак, попугаев и обезьян, которые ссорились на патио и в огромном саду из фламбуайнов* и розовых лавров на побережье; был также старый врач, проводивший свои дни за рыбалкой не знаю для каких барбекю, стоя в воде по пояс, и другие диковинные старички, чьи занятия я никогда не мог определить. Все жили счастливо в этом старом доме с колоннами в португальском стиле, называя его не иначе как «Шангри-Ла»... И мы были «paying guests» этого племени, которое скромно умилялось нашим молодым страстям... Видите, это абсолютно «как в романах». И мы были очень счастливы, проводя дни на пляже Шангри-Ла — полагаю, что я любил Изу, но, как вы увидите, мне было больше по нраву нечто иное. Мне нужно было покинуть остров 2 числа утром, чтобы взойти на корабль. 1-го вечером в этом мирном климате начался дождь, жестокий тропический дождь, заливший патио водой слоем в пол-ладони. Это быстро перешло в своего рода бурю, внезапную и яростную, и я вдруг испугался, что окажусь отрезанным от мира на этом счастливом острове с Изой и не смогу достичь Рио за неимением «lanches», пожелавших пересечь залив во время такого неожиданного муссона. Меня объяла непреодолимая тревога оттого, что я нахожусь здесь, пойманный в ловушку счастья, словно в капкан, под угрозой упустить теплоход в Африку, где меня, однако, никто не ждал, куда я уплывал третьим классом за неясно каким маловероятным приключением, без денег, кроме суммы, необходимой, чтобы продержаться пятнадцать дней в Дакаре. Иза оставалась молчаливой, и я ощущал на себе взгляд её огромных глаз, она ждала, ждала в отчаянии, желая верить в чудо этого муссона, который собирался отрезать нас от мира и оставить меня ей. Иза, конечно, была здесь, но вот я был в своём одиночестве, я был отделён от неё этой большой завесой дождя, я слушал не треск пальмовых ветвей, но нечто иное, я весь тянулся к Рио, туда, на другую сторону муссона, к моему отъезду. Мои вещи были немедленно собраны, и ночью под этим оглушительным ливнем бричка доставила нас в порт. Я успокоился только когда нашёл катер, согласившийся доставить нас в Рио немедленно.

Вторая история случилась в Алморе два года назад, когда я покинул Карачи. Я возвратился в Индию после пяти лет отсутствия, пяти лет, на протяжении которых мысль об Индии не покидала меня, как далёкий мираж, в лесу Гвианы, на дорогах Бразилии и Африки, на набережной Сены. И вот я прибыл, наконец, в Алмору, мне оставалось пройти не более четырёх миль пешком, ночью, чтобы попасть в Snow View к Брюстеру. И вот когда маленький тибетский кули семенил передо мной с поклажей на голове и коробкой моих картин в руках среди больших благоухающих сосен, я вспоминал все эти годы, когда я жил в ожидании этого момента, и я узнавал все повороты тропинки, мы приближались, все было безгранично мирным, как свежие ночи в Шампани — тогда с каждым шагом в меня просачивалось что-то вроде тревоги: итак, это финал путешествия. Я испытал что-то вроде внутренней паники, и всё во мне смешалось, мы приближались к дому, и я хотел бы отодвинуть этот момент. Я ощущал в себе внутренний холод перед свершившимся фактом, бунгало рядом, такое близкое, и Брюстер ждёт меня, и эта неизвестная жизнь, которая не была уже ни обещанием, ни будущим, но чем-то ближайшим, собирающимся вновь запереть меня. Не будущий Snow View где-то в конце долгого пути, а эта конкретная тропа, по которой нужно было подняться в обход горы. Я хотел бы, чтобы кули самозабвенно продолжал свой путь в ночи, чтобы он не останавливался, а шагал и шагал туда, где нет никаких целей.

Этими двумя историями я даю вам все поводы осудить меня! Но прошу вас, поймите смысл этих реакций: то, что вы, возможно, назовёте «уловкой» или «бегством», то, что вы, вооружившись психоанализом, захотите объяснить неким тёмным комплексом, имеет корни за пределами психоанализа и подсознания. Если и присутствует во мне какая-то императивная тайна, то это «Дух», за неимением другого слова; тот самый Дух, который не желает позволять приводить себя ни к какой форме, ни к какой ситуации, и чья единственная цель, единственное движение состоит в том, чтобы становиться Самим-собой, сделать явным то, что пока ещё тайно. Этот Дух, я ощущаю его в себе, как Автора перед лицом своих персонажей, Автора, который множит ситуации, дабы насладиться разнообразием игры с самим собой и самоосуществиться, реализовать все грани и лица своего бытия в этой игре, никогда не позволяя себе окаменеть в единственном персонаже, в единственной ситуации. И также, как автор подвергает своих героев различным шокирующим, экстремальным ситуациям, заставляющим правду персонажей выплеснуться наиболее конкретно и безусловно — экстрим-ситуации, призванные в некотором роде вынудить персонажей быть самими собой, тем, кто они есть в своей глубинной сущности,— также есть нечто и во мне, что влечёт меня к экстрим-ситуациям, где я вынужден проявить истинное звучание; быть истинно, тотально этим глубинным собой; заставить выплеснуться «это», которое пребывает глубоко во мне и которое есть истина меня самого. Единственные моменты моей жизни, когда я чувствовал, как эта правда поднималась из самых моих глубин, захватывая всё моё существо, эти моменты «милости», их я пережил в Маутхаузене, затем в начале моего гвианского эксперимента в изнурительном одиночестве джунглей, затем на дорогах бразильского захолустья, в Дакаре, на моей яхте в Бретани... Недавно я встретил молодого европейца, отказавшегося от всего, дабы стать «садху[15]», и он действительно был садху, нищенствовал по дорогам Индии в своей жёлтой одежде саньясина. Он рассказал мне, что жил несколько недель в Ассаме прямо в джунглях. Когда я спросил его: «Но тигры, змеи? Это не шутка?», он дал весьма глубокомысленный ответ: «Да, есть тигры, но когда они рядом, рычат, это момент, чтобы быть искренним, либо позволить себя съесть». Понимаете, что он имел ввиду под «искренним»? Быть искренним, это быть истинным собой, и когда достигаешь этой истины себя — я пережил это множество раз на личном опыте — с вами ничего не может случиться, вы в состоянии милости, вы неуязвимы: неуязвимы в СС, в лесу, в шторме, в нищете — и это факт, не субъективное «впечатление». Это значит, что мы достигли Бога в себе и Бог пребывает с нами, в реальности, тотально. Тогда тигр просто не может вас съесть. Понимаете?

Так что есть во мне нечто, которое ищет эти экстрим-ситуации (которому «нужен тигр»!!), ситуации, где «это», наконец, выплеснется, взорвётся в самом себе, где Бог, наконец, проявит себя.

В Ашраме я тоже переживал моменты «состояния милости», но я очень быстро теряюсь в этой повседневности (и меня сводит с ума, когда эта повседневность принимает облик всей моей жизни). Во мне есть нечто, что нуждается во внешнем пространстве, как нуждаются в воде и хлебе, чтобы жить. Для меня ощущение достижения истинного «я» всегда связывалось с определённой внешней интенсивностью, которая отражается во внутренней части, с определённым почти физическим движением моего существа (для меня «дорога»— больше чем простой образ), с определённым внешним пространством: и я абсолютно уверен, что наиболее ПОЛНЫЕ моменты своей жизни я пережил в море, на своей яхте.

Моя тоска по Тихому океану, это не столько тоска по пустынному острову «вдалеке от других», сколько ностальгия по морю, по жизни в море, возле моря. Я реализовал бы свою ностальгию на маленьком бретонском острове, живя рыбной ловлей, если бы не знал, насколько бретонские моряки в своей деревне настроены против «чужаков»— они обеспечили бы мне в полном объёме невыносимую жизнь, если только я не буду более прочным, чем их сопротивление; и при этом ещё холодные зимы.

Моё последнее письмо было абсурдным, Клари, ибо оно выражало лишь эмоциональную поверхностную реакцию, тревогу и немного страх, охвативший меня при мысли о том, что придётся снова отправиться в дорогу, покинув безопасность Ашрама, где я уже начал помаленьку устраиваться. Но с Ашрамом или без, в глубине себя я прекрасно ЗНАЮ, что в моей жизни есть лишь одна и единственная важная вещь — углубляться и непрерывно реализовать состояние милости истинного «я».

Единственная проблема для меня — проблема обстоятельств, состоящая в том, чтобы отыскать внешнее пространство, которое может помочь мне открыть эти внутренние пространства; отыскать внешнее движение, которое через свои каденции поможет мне разрушить стену, отделяющую нас от внутреннего существа. Мудрецы скажут, что «это» произойдёт именно в результате неподвижной концентрации — но мне кажется, что это не вся и не единственная правда. Очень может быть, что однажды завоёванные внутренние пространства больше не нуждаются во внешнем пространстве — но в то же время... Очень может быть, что для достижения этой реализации требуется отказаться от всего, даже от того, чтобы что-то хотеть, что-то предпочитать, и что подлинное отношение будет отношением интегральной самоотдачи, к примеру, Ашраму, закрыв все остальные двери — но... Вы представляете всё это как попытку с помощью «но» скрыть мятеж, что я борюсь изо всех сил, взывая — пространства, пространства, простора, я задыхаюсь! Меня преследует идея корабля или, за неимением оного, идея дороги...

В вашем письме вы пытаетесь проследить «источник» моего «зла» и располагаете проблему, так сказать, на социальном уровне, по отношению к «другим». (…) Безусловно, я многое ненавидел и бунтовал против «других», но уже два года, как я прошёл эту стадию. Я ненавидел и восставал, потому что в течение пятнадцати лет своей жизни я не знал, что я ищу, и поиск мой принимал чисто негативную сторону отвержения всего того, что не было по моему разумению целью (пока ещё скрытой) того, к чему я стремился. Я очень хорошо знал, чего я не хотел, но пока ещё не знал, чего хотел. Но поймите же, что мой мятеж и отвержение не были плодом некоего тёмного комплекса, но происходили из тёмного утверждения во мне, не знающего ни того, как утвердиться, ни того, что оно хотело утвердить. Я знал очень хорошо, что не хотел «мещанского» равновесия и пребывал в слепой ярости отрицания «мелких» браков и «мелких» продвижений по службе, «мелких» семей и религий — но это потому, что в глубине меня было, и есть, предчувствие более глубокого равновесия, иного равновесия, иного порядка, чем тот, который мне предлагали и который казался мне ничтожным. Мне нужно было пройти по всем дорогам от отрицания до презрения, чтобы потом, когда уже всё стёрто, всё выметено, обнаружить то, что я искал на самом деле— Дух во мне. Вы хорошо знаете, что теперь во мне больше нет ни презрения, ни отрицания других, ни их законов, ни чувства неполноценности или превосходства. Я всё ещё не желаю той жизни, которой живут другие — но на этот раз положительно, а не отрицательно, потому что теперь я знаю, что мой внутренний закон также отличается (не превосходит) от закона, к примеру, администратора колоний, как закон рыбы отличается от закона млекопитающего. Это всё. Раньше я много страдал от других — но давайте не будем менять местами роли, отнюдь не это страдание определило мою нынешнюю позицию; именно Дух использовал страдания, чтобы приблизиться ко мне. Вред психоанализа, как я уже говорил, в том, что он объясняет высшее через низшее, сверхсознательное через подсознательное — и поэтому не понимает, что сверхсознательное также стоит и за подсознательным. Некоторые отвратительные вещи из моей юности (я не вдаюсь в детали, не потому, что не доверяю вам, но потому, что это письмо тогда превратилось бы в роман), и Маутхаузен, и поруганное Сопротивление, и Барон, и охлаждение моего брата Франсуа, принесли мне страдания и вред — но если с негативной стороны они заставили меня броситься в мятеж, то с позитивной стороны они помогли мне ОБ-НАРУЖИТЬ то, что воистину было моей сущностью. Так что можете быть спокойны, нет никакой «тени». И если бы вы совершали любую, даже самую простенькую Йогу, вы бы увидели, насколько больших глубин она достигает в сравнении с психоанализом; самое первое движение Йоги — это тотальная чистка подсознательного и так называемого бессознательного, ибо как вы собираетесь установить интегральное сознание в этих пещерах с привидениями?! Я прошёл сквозь огонь и воду, но теперь с этой стороны всё прояснилось.

Вы говорите об «ответственности», о том, что я отказываюсь от ответственности. Ну разумеется, подруга, я не чувствую в себе никакой ответственности по отношению к другим. Единственная ответственность, настоятельная, которую я ощутил, это ответственность в отношении этого внутреннего существа. Моя ответственность в том, чтобы обрести интегральность своего существа, истину, свет внутри меня. Когда я это реализую, тогда и только тогда начнётся моя ответственность по отношению к «другим»— тогда я, возможно, смогу помочь другим тем или иным способом, но не раньше. Какой смысл пытаться помочь другим, пока сам не достиг света, благодаря которому мы и сможем помочь другим наиболее истинно, эффективно, в полном знании? Быть ответственным в полном смысле этого слова возможно лишь тогда, когда ты хозяин всей тотальной совокупности своего существа. Идиот не может быть ответственным, но три четверти человечества, суетящегося на ограниченной поверхности ментала и витала, едва ли более ответственны. Настоящая ответственность начинается дальше, она приходит вместе со Знанием и Светом.

Таким образом, для меня нет сомнений относительно истинного центра моей жизни; моя единственная трудность — и весьма масштабная — в том, чтобы узнать, как достичь этого центра. Действительно ли необходимо для этого закончить свои дни в Ашраме, принести эту жертву?— мне кажется, что это выше моих сил. Ведь должны же существовать другие пути, более «открытые». Если Дух не может быть завоёван кроме как путём интегрального самопожертвования Ашраму, я не уверен, что хотел бы обрести Дух такой ценой... Но этот стиль «вне Церкви нет спасения» не кажется мне убедительным. Чтобы до конца обрисовать картину — растянувшуюся уже на восемь страниц (сочувствую вам, подруга, если вы попадёте в этот лабиринт!)— расскажу вам, что послужило поводом для моего «кризиса» два месяца назад. Сначала это был урок, который Мать вела детям Ашрама, во время которого она настаивала на необходимости интегральной самоотдачи: «Когда вы отдаёте всё, Божественное отдаёт вам себя». Именно тогда я впервые узрел финал своей жизни в стенах Ашрама — и кризис начался.

Второй инцидент подлил масла в огонь. Вы знаете, что несколько лет во мне жила идея «писать» (в Рио я написал три четверти романа, который меня почти не удовлетворил), мне казалось, что не было более высокого идеала, и «писать» для меня было почти тем же самым, что и осуществлять поиск этого «нечто», что я не мог определить. Но эта книга постоянно утекала у меня сквозь пальцы. Но тут вдруг в один из вечеров меня посетило очень чёткое видение этой книги; внезапно собрались разрозненные элементы этой книги, я чувствовал свою книгу, её атмосферу, как нечто, наконец, ожившее, нечто реальное, тёплое как тропический дождь (и кстати, в этой книге есть глава с дождём). Вот, эта книга была передо мной, воистину, нужно было просто записать её — это был двухтомник. Представьте, как это меня взволновало. Потому что в тот же момент, когда я увидел, наконец, эту книгу, я понял, что пишут не для Ашрама, что в Ашрам приходят не для того,чтобы писать. Я поделился своей проблемой с Матерью, и она сразу же «расставила вещи по местам», сказав мне: «Писать — это хобби»; она имела ввиду, что есть вещи более серьёзные, и что сначала нужно реализовать Божественное в себе. Нельзя сказать, что это не вызвало во мне довольно жестоких конфликтов, но я всё же признал, моя логика в конечном счёте вынуждена была признать, что Мать права. Я говорю «моя логика», ибо во мне ещё есть упрямые элементы, думающие об этой книге — и это так соблазнительно, хотеть материально «оправдаться» хоть чем-то, в то время как моя жизнь кажется другим, и особенно моему брату, неоправдываемой. Но Мать права, единственное стоящее предприятие состоит в том, чтобы открываться супра-сознательным планам, всё остальное — хобби, приятное времяпрепровождение. Но не является ли ещё одним хобби стремление колесить по дорогам, пусть даже и с целью (или под предлогом?) обнаружить внутреннюю правду???

⇐ Предыдущая 22 23 24 25 262728 29 30 31 Следующая ⇒