АГЕНДА МАТЕРИ 1951-1973 5 страница

Вот тут и кроется мой конфликт. Я ещё не знаю, как его разрешить. У меня в планах уехать в конце месяца в Хайдарабад к д'Онсие, провести некоторое время в размышлениях и посмотреть на вещи вне атмосферы Ашрама. Таким образом, я не хочу окончательно покидать Ашрам, по крайней мере, сейчас я не собираюсь принимать такое решение. Я ухожу под предлогом «отдыха»— но Мать не обмануть таким предлогом (она лишь сказала, что я могу делать всё, что пожелаю, но мне не ускользнуть от Божественного).

Вероятно, если бы я был абсолютно чист, абсолютно искренен, и хотел бы лишь реализации Божественного и ничего иного, проблемы бы не возникло. Но есть во мне некая вещь, которая нуждается в пространстве, в свободе — нечто, что удовлетворилось бы литературным успехом, нечто, что тайно радуется, найдя несколько трубок хорошего опиума, нечто, что любит приключения, встречи, трудности дороги... и т. д. Но я смогу преодолеть эти слабости, даже слабость «писать»— но труднее всего отказаться от пространства и от движения ради того, чтобы закончить свои дни в Ашраме.

Такая вот история. Простите за это бесконечное письмо, подруга, и если сможете, напишите мне пару строк, чтобы меня просветить. Можно будет отслеживать мою почту в Хайдарабаде, если в конечном счёте я приведу в исполнение свой проект. Однако, не забывайте время от времени рассказывать о себе...

Обнимаю вас

Б.

P.S. Вернётесь ли вы в Карачи? А Макс?

P.S.2 Вы могли бы ответить мне, сказав: но дойдите до конца опыта, тотально реализуйте внутреннюю истину, и этот факт позволит вам покинуть Ашрам. Трудность в том, что когда вы реализуете «это», вы уже не покинете Ашрам — есть живые примеры этого.

Пондичерри 13 апреля 56

Клари

Подруга, вы правы относительно моего брата Франсуа: он не может взвалить на себя две судьбы, и нужно, чтобы он меня забыл или сопротивлялся мне — пусть даже безмолвно — чтобы иметь энергию жить своей собственной жизнью. Это так, я допускаю, я понимаю и умолкаю. Впрочем, может ли существо взвалить на себя другую судьбу, кроме своей? Можно ли действительно избежать финального одиночества среди людей? Возможно, любовь в течение какого-то времени может дать иллюзию того, что мы разбили перегородку тела и, наконец, существуем в союзе с другими... Но всякий знает, насколько этот союз мимолётный и в конечном счёте иллюзорный. Ваша дружба и любовь моей матери, возможно, остаются последними свидетельствами, что это одиночество не совершенно абсолютное — но в конечном итоге мы все возвращаемся к самим себе, в одиночестве взваливая на себя свою собственную судьбу.

Эту правду я долго переваривал, ибо всегда надеялся на других, на внешнее. И мне понадобилось пережить довольно жёсткие удары, чтобы эта правда вошла в меня, чтобы она перестала меня ранить — и последние раны ещё довольно свежие. Но теперь я признаю. Я признаю и пытаюсь трансформировать эту одинокую правду, которая могла бы стать сокрушающей и негативной, в Силу Жизни. Я знаю, что моя адресная книжка скоро опустеет, и что некого будет позвать в случае отчаяния — и в этом одиночестве я стискиваю зубы, сосредотачиваюсь в самом себе, напрягаю все свои силы — ибо не желаю бесполезного отчаяния — и призываю единственную вещь, оставшуюся во мне; это безымянная вещь в глубинах, она горит, она сжимает меня и она убеждает, что есть ещё внутренняя надежда покорить и обрести нечто в себе самом. И я это обрету. Я готов пойти на любой риск, чтобы сломать эту стену, отделяющую от внутреннего существа — даже на риск сойти с ума. (Хотя это не такой уж большой риск, ибо когда становишься сумасшедшим, у других это вызывает в-основном скуку и раздражение!) А впрочем, нет другой надежды, нет другого решения. Моя жизнь становится всё более и более обнажённой, всё более достоверной. И по мере того, как вещи всё больше удаляются от меня, я всё больше чувствую, как бьётся моя сила — Сила, которая, возможно, не является моей. Однажды это должно взорваться и залить всё светом и любовью, и одиночество превратится в вечное Присутствие.

Это осознанное и принятое одиночество ничего не меняет в моей любви к вам, подруга, сестра, и это весьма ценно — иметь возможность писать вам эти строки, чувствуя вас как братского свидетеля. Но я знаю, что моя борьба касается лишь меня.

Поэтому я боролся в последние месяца и пережил кошмар, ни в чём не уступающий Маутхаузену. Есть ещё несколько границ, которые нужно пересечь. Надеюсь, их не будет слишком много. В конечном счёте, я решил остаться здесь — не затем, чтобы закончить здесь свои дни, но лишь до тех пор, пока внутренняя стена не будет, наконец, уничтожена. Возможно, в этом месте чаще всего достигают самораскрытия, а наибольшее требование — то, которое обязывает вас погрузиться в самих себя. Нужно, обязательно нужно, чтобы это случилось, ибо в конце концов вся моя жизнь базируется на этом, и если хотя бы на мгновение, на одно мгновение я перестану опираться на это, всё рухнет, и не останется больше НИЧЕГО. У меня нет иной правды на замену. Если на мгновение я потеряю восприятие своего внутреннего существа, я рухну. У других всегда есть за что зацепиться, семья, работа, обыденная рутина — но у меня нет ничего, за что можно ухватиться, моё внутреннее приключение не имеет никакой привычной рутины; потерять нить — это потерять всё. Нужно, чтобы это пришло, это необходимо, это должно произойти — это воистину вопрос жизни и смерти, более, чем когда-либо.

............

Когда я был в Пондичерри во времена Барона, то имел интуитивное чувство, что нечто важное ждёт меня в Южной Америке, в то время как ничто не указывало на то, что отправлюсь туда — я даже отметил эту интуицию в своём дневнике. Кроме этой интуиции, у меня была, хотя и более смутно, интуиция, что нечто ждёт меня в Центральной Азии, в китайском Туркестане. Эта смутная идея — которая, бесспорно, скорее, желание, чем интуиция — снова меня нашла. Поэтому я хотел бы изучить китайский язык на случай, если эта интуиция реализуется (вы, должно быть, думаете, что я на прямом пути к сумасшествию, но тем хуже). Таким образом, вы можете оказать мне услугу: купить для меня в Париже одну-две книги, необходимых для изучения китайского языка — разговорного, а не того, на котором говорят мандарины или эрудиты. Я полагаю, хотя и не уверен, что есть два китайских диалекта, северный и южный. Нужно узнать, какой лучше для центральной Азии и...

(окончание этого письма утеряно)

Пондичерри, 18 апреля 56

Бернару д'Онсие

Старина, твоё письмо совпало с развязкой весьма сурового и весьма жестокого кризиса, начавшегося около трёх месяцев назад, когда я писал тебе о своём желании уехать, и достигшего крайней степени за последний месяц, пока я ждал твоего письма. Я тебе уже говорил, как трудно оставаться в Ашраме, если мы не участвуем тотально и всеми глубинами своего существа в жизни Йоги. «Давление» Матери такое, что требуется либо «измениться», либо уехать. И я остался только лишь наперекор этой силе, и действительно полагал, что сойду с ума — я не шучу, впрочем, ты, вероятно, поймёшь. Ты даже представить себе не можешь, какой жестокий, тревожный дисбаланс потряс меня. Я остаюсь в ожидании новостей от тебя и одержимым идеей, что ты найдёшь мне работу, поэтому не пытаюсь сбежать куда глаза глядят — и тем лучше, ибо в моём нынешнем состоянии я бы попал прямиком в катастрофу. Но только что, довольно неожиданно, вещи распутались, понемногу распутываются, и я снова дышу. С таким отчаянием ожидая новостей от тебя, я рад, что они так медлили, потому что этот кризис был необходим для того, чтобы разгрести множество вещей, которые обязательно нужно было разгрести. Итак, я возобновил свою «нормальную» жизнь в Ашраме и остаюсь... до следующего кризиса! Но опыт доказывает, что кризисы имеют тенденцию становиться реже, а затем исчезать, да будет так!

............

Так что я, возможно, подожду, пока ваши сады расцветут, чтобы навестить вас — и возможно даже, что только об этом я и буду мечтать, живя здесь, если всё будет в порядке. Пиши время от времени, расскажи, как ты устроился в доме. Прости за мои «йогические» (!) депрессии и неожиданные повороты, которые ты, разумеется, поймёшь. Вопреки всему, однажды я приду к достойному завершению, очистившись от самого себя!

Спасибо тебе и Маник за приём, который вы хотели мне оказать. Будьте счастливы. Я тоже буду стараться быть таковым, хоть и в другой манере.

С любовью к вам обоим

Б.

Пондичерри, 5 мая

Клари

Подруга, я ещё не знаю, как сказать по-китайски «вы ангел», и вместо этого посылаю маленький символ:

означающий «лук-порей», хотя на вид и не похоже, а произносится как «цзю», и, признаться, это более красиво, чем «порей» — посылаю его вам с намёком.

Хватит китайских безделушек, хотя, вот ещё один маленький символ в начале письма, означающий «спокойствие-мир» — к несчастью, это произносится как p'ing! Китайцы — несерьёзные люди.

Имейте ввиду, что я ещё не пришёл к спокойствию лука-порея, но это придёт потихоньку. Когда я им стану, то дам вам знать, дабы вы отправили меня на салат, бабушка!

Итак, с моей стороны пока нет ничего серьёзного, о чём стоило бы вам рассказать — и однако, я, воистину, начинаю проникать в серьёзность вещей, и конечно же, именно поэтому лучше ничего не рассказывать. Я получил письмо от моего брата, он написал мне в тот день, когда вы ему позвонили и должны были встретиться с ним. Определённо, вы — почти ангел. Так вы всё же встретились??? Полагаю, в его жизни сейчас очень трудный период, моменты великого крушения перед тем, как что-то новое сможет родиться. Я слишком далеко, чтобы помочь ему... Вы, конечно, можете ему помочь, если у вас такой «mood» [настрой]. Ему действительно нужен кто-то, кто вытянул бы его из невозможного мира, в котором он себя запер. К несчастью, его наградили «другом», с которым я тоже дружил и который является наиболее интеллектуальным из всех, кого я встречал, но который ко всему прочему одержим манией самоубийства и невротичный до мозга костей (Жак, если это о чём-то вам говорит). Полагаю, это его тёмный ангел, и хуже всего то, что он более умён, притягателен и одарён огромной силы характером. И что делать??? Если вы можете сделать что-то для Франсуа, то это стоит того.

Я не в настроении говорить с вами о психоанализе и о том, как я вижу вещи. Но если он вам помогает, то это очень хорошо. Невинно и целомудренно целую вас в лоб, подруга, и прилагаю к этому поцелую несколько лепестков жасмина — во вложении — дабы наполнить благоуханием ваше «одиночество».

Б.

4 июля [1956]

Бернару д'Онсие

Дорогой Бернар

............

У меня в голове крутится небольшая фраза, которую ты написал в одном из твоих последних писем: «Ты служишь магической поддержкой». Можешь объясниться? Ты добавил: «Это очень утомительно». Я отметил, что уже около шести месяцев моё здоровье довольно неважное, у меня довольно много мелких физических неприятностей, невозможные сны, весьма тягостное «уныние». Возможно, рассказав мне «that much» [так много] ты захочешь внести больше ясности. Во всяком случае, я изрядно устал физически, если не морально[16].

Надеюсь, у тебя всё хорошо

Tibi

Б.

Пондичерри, 15 июля [1956]

Клари

Подруга, вот и вы молчите уже так долго. Всё ли в порядке? Кажется, я вспоминаю, что вы хотели покинуть Париж в июле, и спрашиваю себя, где это письмо настигнет вас... И если вы тем временем стали Королевой Молуккских островов, полинезийской жрицей или блуждающим огоньком на берегу неизвестного шотландского озера, или хозяйкой замка в дремучем литовском лесу — о, подруга, я бы к вам присоединился, и мы — пара слегка сумасшедших — разбили бы, наконец, этот прочный мир видимостей, грубый и холодный как камень, где мы задыхаемся, где мы одни, где мы заперты, сражаясь со стенами, которые не желают рушиться... Вуаля, мой маленький кризис закончился, теперь я могу сказать вам здравствуйте, но предпочёл бы просто обнять вас и совершить долгую прогулку — держитесь — по одной из самых диких, самых опустошённых песчаных равнин Бретани, полной гвоздик, криков чаек и ветра, что унесёт все наши слова, и пусть будет сентябрь вместо этого трёхцветного июля. Почему вы так далеко, подруга? Индия, это гораздо ближе. Европа застыла, это страна из камня, и потом, это так далеко, в гуще мира. Нам нужна лёгкая страна, лёгкая, как колибри, прозрачная, как бухты Бель-Иль, в зелёных глубинах которых можно прочесть старые как мир воспоминания. Подруга, у вас никогда не было ощущения, что нужно вспомнить нечто, какую-то очень важную вещь, но это воспоминание от нас ускользает? Если бы мы могли обнаружить эту древнюю память, проломить эту стену. Существует истина нас самих, которую нужно найти, а мы живём в ожидании, сжавшиеся, неполноценные, со слепыми сердцами и пустыми взглядами, как у Анубиса в египетских гробницах. Ладно, всё будет хорошо. Этот бонжур показался мне таким сухим, а все эти чернила — мне нужно было придать им немного цвета и заполнить эту громадную впадину между нами протяжённостью в десять тысяч километров. Временами я нуждаюсь в толике нежности, и громко зову, как сейчас, на случай, если — о, чудо! — оттуда вдруг придёт ответ. Будь у меня больше веры, возможно, я бы вас увидел. Подруга, я чувствую себя довольно глупо, у меня куча серьёзных новостей, которыми я должен был поделиться с вами — так что, как видите, дела идут не очень хорошо. Когда-нибудь я буду в мире с самим собой и чувствовать себя комфортно в своей коже, как это и должно быть, и давайте больше «не» будем об этом... То, что вы нужны мне, это не шутка; если бы не ваш маленький свет там, вдалеке, то я бы рухнул в пыль или действительно сошёл с ума. Я озираюсь по сторонам и бьюсь, как рыба на песке. Воистину, иметь возможность дышать, всем своим телом. Быть собой.

Страница 2, это попытка рассказать о вещах более связно, впрочем, у меня мало что есть рассказать вам, за исключением того, что я ощущаю себя плоским, напряжённым, приведённым к бесконечно хрупкому измерению, как лезвие ножа, жаждущего вспороть ночь. В течение многих лет я жил с ощущением ухода в голую, пустынную бескрайность — но там по крайней мере была протяжённость пустыни. Теперь я больше не ощущаю в себе ничего, кроме совсем маленькой вибрирующей точки, столь прозрачной, что всё это готово рассеяться в пустоте. Тогда я начинаю суетиться как чёрт, чтобы обрести немного плотности, немного веса. И тем не менее, я знаю, что если мы хотим перейти на другую сторону, если мы хотим быть другой истиной, которая и есть мы сами, то нужно, чтобы даже эта точка рассеялась, нужно согласиться на собственную смерть — а иначе, как возродиться?... Не легко примириться. И эти строки — ещё одна маленькая уловка, чтобы обрести некое отражение моей жизни в ваших глазах, в вашем сердце. Вы — та последняя маленькая солнечная бухта, тот маленький порт нежности, куда приходит играть тень моего корабля — хотя это, скорее, маленький обломок кораблекрушения, не желающий раствориться. Я на грани катастрофы, но я знаю, что эта катастрофа — сверкающее обещание иных глубин, иной сопричастности — у меня были тому знаки. Однако, трудно нырнуть с поверхности вглубь. Это внешнее сознание видимостей — тюрьма без выхода, но мы так привязаны к этой утешительной, добротной прочности нашей тюрьмы. Я знаю, что то, что я пережил, было истинным Приключением, но иметь мужество испытать его до конца, без авторучки, без друга, без личности, без чего-либо иного... это совсем другое дело. Мы хотим измениться, но при условии, чтобы всё осталось как раньше! Ищем трансмутации, но хотим во что бы то ни стало сохранить своё лицо со всеми морщинами прошлого. Хотим большего, чем жалкая граница «я», но боимся ступить на земли этой неизведанной страны. И всё же в глубинах нас есть нечто вроде Силы, более великой, чем наше желание; некая неотвратимая искренность, влекущая нас вперёд — и возврат назад невозможен, мы не можем хитрить перед этим, делать «как будто», притворяться, — мы должны покориться и выполнить. Такая вот забава, Мадам; эта отрава ещё хуже стрихнина, просто какая-то горчичная припарка. Я пытаюсь смеяться, но это, скорее, гримаса. Под эгидой всего этого мой китайский язык не слишком продвигается: эта проклятая «искренность» наглядно демонстрирует мне, что развязка не в Туркестане, пусть даже китайском, но здесь.

Я начал писать вам это письмо, чтобы рассказать о «моей книге», — вы знаете, этот миф... но моё письмо сразу же пошло наперекосяк.

Снова я в состоянии кризиса за книгой. Фактически, этот кризис начался несколько месяцев назад, когда у нас с братом произошёл внутренний разрыв. Это принесло мне трудности, но сейчас всё отлично, я принял отдаление Франсуа и больше не испытываю ни печали, ни горечи. Мне было необходимо освободиться от моего брата, поскольку он занимал слишком много места в моей жизни, и не на нём должны были базироваться мои поиски. Его присутствие мне очень помогло, хотя как друг он всегда был довольно «рассеян», — в этом я черпал своего рода иллюзию, что я не был одинок в своей борьбе, и проецировал на него ту победу, которую хотел одержать для него. Возможно, Франсуа вернётся ко мне позже, но сейчас мне всё равно, я буду радоваться только его собственным победам над самим собой. Так возник маленький механизм компенсаций: отсутствие брата снова родило во мне потребность писать, чтобы сделать осязаемым то «я», которое становится всё более хрупким, всё более и более одиноким. И по мере приближения к этому состоянию «распыления» я ощущал потребность держаться за что-то, сохранить что-то от себя — вдобавок жива иллюзия, что история моих сражений может быть полезной для тех немногих, кто подобно мне плывёт в ночи. Я подхожу к точке, где мой выбор должен видоизмениться: если я должен перейти на другую сторону, нужно, чтобы это произошло в полной ясности. Эта книга помогла бы мне заново определить для себя место, подвести итоги: вместе со своим персонажем я выберу то, что должно стать моей будущей дорогой, Ашрам или какой-то другой путь, ещё неизвестный. Я не обманываюсь и прекрасно понимаю, что эта книга — ещё один способ привязать меня к моему старому «я», но лучше оставим это.

На днях я собираюсь представить эту проблему на рассмотрение Матери. И поскольку я беден, как Иов, то хочу собраться с духом и попросить немного денег для того, чтобы пожить у Брюстера шесть месяцев и освободиться от этой книги. Интересно, что она скажет?! Предпочитаю не думать о том, что будет, если Мать не согласится.

Такая вот история. И временами думаешь о том, что мы — лишь маленькая точка во вселенной, создающая много шума из ничего. Но нужно вести себя так, будто мы одновременно являемся ничем и всем. Ибо мы и есть ничто и всё.

Вы говорили мне, что пишете?? Что именно? — знаете, для меня неважно, стали вы владелицей замка в Литве или полинезийской жрицей, лишь бы только вы оставались Клари; вы и есть всё это и даже намного больше. Бонжур, дорогой красный ибис, я обнимаю вас.

Б.

P.S. Дал ли вам психоанализ хоть какие-то ответы? освободил?

18 июля 56

Клари

Ох, не то! Я в совершеннейшем шоке от вашего письма, которое только что получил. Вы со священной наглостью обвиняете меня, что я сделал Франсуа тем, кем Барон сделал меня, что я вложил ему в руки опасные игрушки и заставил его торчать там, что я довёл его до первых туннелей, но не показал, где лифт. О, чёрт! И дабы ещё больше обвинить меня, вы вспоминаете девушку из Банка Индокитая, которой я объяснял А.Жида. Вы разверзаете пропасть под моими ногами, ибо я предполагаю, что вы НИЧЕГО не поняли в моей жизни или, по крайней мере, вы очень плохо проинформированы.

И тем не менее, я потратил килограммы чернил, чтобы написать вам и написать Франсуа, и действительно чувствую отвращение от того, что столь мало понят, столь мало любим. Однако, Клари, я совершаю ещё одно усилие разъяснить, не будучи до конца уверен, что эту попытку поймут лучше, чем предыдущие. Если я испытываю некоторый «гнев», то это оттого, что я чересчур вас люблю, как чересчур любил своего брата. Если я сержусь на вас, если я не общаюсь со своим братом, то это оттого, что вам и ему я даю лучшее, что есть во мне — и естественно, растерян, когда вижу, к какому непониманию это приводит. Я мог бы обвинять себя, подчиняясь таким образом своей очень давней привычке заводить сообщников против себя самого среди других людей. Но на этот раз я обвиняю не себя; но я обвиняю вас, Франсуа и ваше поверхностное видение вещей.

Adoncques*, как говорили клирики в Средневековье, я начинаю судебную речь или обвинение, и прошу простить моё возбуждённое состояние, причина которого лишь в разочарованной любви.

Я никогда не покидал Франсуа, кроме как физически, поскольку не мог оставаться всю свою жизнь в Париже и держать его за руку. На протяжении десяти лет я не прекращаю ему писать, вкладывая все силы своей души — и я столь часто преодолевал свой стыд и свою израненную дружбу, чтобы снова написать ему, при том, что три письма из четырёх оставались без ответа. Я был настолько «объединён» внутренне с Франсуа, что мог знать на расстоянии, что он чувствует, что переживает. И поверьте, мне потребовалось много любви, чтобы преодолеть все его мятежи против меня, все предательства, которым он уступил. В течение трёх лет моего пребывания в Индии я написал Франсуа десятки писем, чтобы просветить его, убедить, но он обратился ко мне лишь два-три раза. Не я от него отвернулся, а он от меня — и я столько выстрадал в своей любви к нему, о которой я вам говорил, что наконец собрался с духом, чтобы внутренне порвать с ним. Когда я говорю «порвать», это не значит, что я отворачиваюсь от Франсуа, это значит, что я решил больше не донимать его понапрасну своими письмами и советами, и просто ждать, что когда он действительно будет нуждаться во всём этом, он сам обратится ко мне. Я никогда не отказывался от Франсуа и никогда не откажусь, но я понял, что бесполезно учить людей вопреки их воле, бесполезно вынуждать их на дружбу и любовь. Моя помощь Франсуа будет эффективной только тогда, когда он сам обратится ко мне с вопросом. В противном случае это всё равно, что носить воду в решете. Вот уже три года я ношу воду в решете с Франсуа.

И поймите, Клари, что если я страдал из-за Франсуа, это не просто разновидность эгоизма по причине потери своего друга, но также и главным образом потому, что я знал, что отворачиваясь от меня он отворачивается от лучших вещей в себе самом, что он предаёт сам себя. Есть ли вещь более серьёзная, чем предать самого себя ради удобств?

В доказательство своей защитительной речи приведу пассаж из его последнего письма, написанного в апреле (после я написал ему четыре или пять писем, оставшихся без ответа): «Я едва не утонул в грязи... поэтому я не отвечал... Я могу быть с тобой только находясь в наивысшем из своих состояний». Таким образом, думаю, что я ответил на весьма поверхностный пассаж из вашего письма: «Вы полагаете, что жить на пределе себя — единственная стоящая жизнь, то, что может быть истинным; но спросите гуру — он ответит, что у вас просто не хватает терпения быть...-» Ну, чёрт возьми! Это невероятно! Стоит ли впустую тратить чернила, объясняясь перед Франсуа и перед вами.

Теперь мы приходим к наиболее серьёзной части моего письма. Подруга, простите моё нетерпение, вы знаете, я вас очень люблю, но я действительно огорчён по поводу стольких недоразумений.

Итак, вы ставите под сомнение то, что было и что является фундаментальной аксиомой моей жизни: «Жить на пределе себя» — это вы называете «опасными игрушками», которые я вложил в руки Франсуа, и вы ещё добавляете с жестокостью или с потрясающей неосознанностью: «Для нас вредить...» (почему у вас не хватило мужества написать «для вас вредить»?), «для нас вредить легче, чем исправлять причинённый нами вред». Вы понимаете, насколько серьёзно ваше обвинение? Таким образом вы говорите, что я нанёс вред жизни моего брата; брата, которого я окружил такой любовью, таким вниманием, такой заботой, для которого я хотел самого лучшего. И ещё более резко вы добавляете: «К счастью, жизнь сильнее, чем внушённые теории». Выходит, это «теории», которые я хотел внушить. Просто руки опускаются! И тогда я задаюсь вопросом — а что если ещё десять лет назад вы прошли мимо меня, абсолютно другой дорогой, видя лишь поверхность вещей. И я спрашиваю себя, а что если Франсуа также видит лишь поверхность вещей. Я действительно вдруг испытал головокружение — ведь это не шутки — увидев лишь колоссальную ошибку, громадное недопонимание.

Но Подруга, где вы увидели теории? Разве это был не опыт, везде, в каждый момент моей жизни? Разве не я безостановочно практиковал, переживал, пытался, рисковал, расплачивался своей личностью? Кто порвал со своей семьёй, с Колониальной Школой, с наркотиком, с влюблённостью, со счастьем, предлагаемым мне Изой, с состоянием, предлагаемым мне Уотсоном? Кто порвал с дешёвым соблазном Приключения и бродяжничества? И кто уехал в Гвиану с пустыми руками, затем в Бразилию, потом в Африку? Я никогда не прекращал порывать с самим собой, со всеми своими удобствами, чтобы безостановочно двигаться впереди себя. А сейчас, я даже отказался писать эту книгу, потому что я хотел пережить, а не создавать литературу о жизни, я хотел экспериментировать, а не выдумывать Теории, сидя в комнате и фабрикуя опыты, которых я не мог бы пережить. (Но пришло время написать эту книгу, раз и навсегда, чтобы пролить на всё это свет для вас и Франсуа, поскольку моих килограммов чернил тут явно недостаточно). Подруга, где вы видите в моей жизни комфорт, лёгкость, теории? Разве не я постоянно пытался пробивать потолки, покидать убежища, оставлять за спиной достигнутые вехи? Ищу ли я отдыха? И вы осмеливаетесь сравнивать меня с Бароном! Воистину... Воистину. Клари!!??

Даже если бы я не написал Франсуа столько писем, разве не мог он прочесть всё по самой моей жизни? Барон показал мне лишь обманчивые иллюзии (и всё же я не забываю, что именно благодаря ему я встретил Шри Ауробиндо и Мать), но разве я «сделал» Франсуа тем, кем сделал меня Барон, как вы говорите? И разве мог Франсуа найти в моей жизни поддержку таким вещам, как поощрение слабости, неискренности, трусости, отказа, стремление к удобству??? Где? Где? Где???

И тут я вдруг спросил себя, понимали вы когда-нибудь, что означает «жить на пределе самого себя»? Конечно, если все воспоминания, которые у вас остались обо мне, ограничиваются теми годами, когда я работал Личным Секретарём М. Барона, тогда это, конечно, далеко не удовлетворительный «предел себя». Вы называете этот период «сатанинским» — более ложного названия нельзя было придумать, — я бы назвал его, скорее, гидеритарным*, т. е. периодом, когда я, определённо, ещё не был самим собой, но однако за всеми своими ошибками и эксцессами искал себя, истинного себя. Как раз в ту эпоху я полагал, что дойти до границ самого себя означает, что вначале нужно дойти до границ всех своих желаний, я принимал свои желания за своё «я». И фактически я обширно реализовал все свои желания, я реализовал их неистово — но разве вы никогда не видели отчаяния, стоящего за этими лихорадочными поисками? Да, я страстно хватался за всё, что было передо мной, женщины, алкоголь, наркотики и не знаю, что ещё... Но мне действительно нужно было пройти через это, чтобы убедиться, что это предел меня не находится в удовлетворении желаний. Моя жажда осталась при мне. В конечном счёте я также узнал, что во мне остаётся нечто, что превосходит все мои желания. Тогда я порвал со всем этим. Вы свидетель. Жид правильно учил, что надо быть самим собой, но это «самим собой» не является лишь тонкой поверхностной коркой, которую я быстро разорвал. И разве, начиная с Пондичерри 1947, не было продемонстрировано, что этот «предел себя» безостановочно расширялся? Разве когда-нибудь я прекращал СТРЕМИТЬСЯ К.., жаждать лучшего в самом себе, наиболее искреннего, наиболее глубинного? Разве моя жизнь не продемонстрировала Франсуа, что идти к «пределу» себя, это не значит опускаться, это значит подниматься, тяжело, в одиночестве, посреди множества страданий, множества мучительных разрывов? Извините, что пою себе «дифирамбы», но это без гордости и без самодовольства, поскольку я знаю, что предел себя пока ещё очень далеко, и по правде говоря, этот предел недостижим, разве что со смертью, а потом снова возрождаешься, чтобы продолжать всё шире и шире огромный круг нашего внутреннего завтра, столь же великий, как вселенная всех людей. Так что я не вижу, какую «опасную игрушку» я вложил в руки Франсуа. Если только вы не считаете «опасными» требования в отношении самого себя. Я был рождён не для того, чтобы исполнять «Музыкальный киоск», вокруг которого будут кружиться мелкие провинциалы. Наконец, если мы малодушны или слабы, то мы всегда найдём повод для малодушия или слабости. Так что ваше упоминание о девушке из Банка Индокитая, оно неуместно. (Скажем так, она замужем, к тому же мать полудюжины детей — и я не принесу ей большого вреда!) Существа в конечном итоге становятся тем, что они есть, не больше. У вас обо мне весьма скудные воспоминания. Но неужели даже в этих ошибках вы смогли увидеть лишь «сатанизм», тогда как имел место всё-таки поиск себя, желание найти истину себя?

⇐ Предыдущая 23 24 25 26 272829 30 31 32 Следующая ⇒