14.06.1965 1 страница

Я начну сегодняшнее сообщение с повторения основных положений прошлого доклада. Я буду это делать очень кратко. Я говорил в прошлый раз о том, что основной результат, полученный нами за прошедшие полтора—два года, — это появление нескольких различных представлений о мышлении. Я перечислил эти направления — их всего четыре, и все они объединяются нашим общим термином — «содержательно-генетическая логика».

Поскольку таких различных представлений появилось несколько, то вполне естественная и необходимая задача — соотнести их друг с другом и выяснить, могут ли они быть сведены друг с другом, или можно ли их выстроить на основе одного какого-то представления.

Если же нет, то, может быть, они могут быть конфигурированы, т.е. сведены к какому-нибудь пятому представлению, которое будет по отношению к ним рассматриваться как структурная модель объекта. Я бы хотел здесь добавить, что появление этих четырех представлений давало нам возможность по-новому взглянуть на каждое из них, во-первых, и глубже, точнее представить себе объект нашего исследования мышления, во-вторых.

Больше того, появление этих различных четырех представлений давало нам возможность уточнить и сузить те задачи, которые может решать каждое из них. Я хотел бы специально отметить этот момент, так как мне кажется, что многие дискуссии, которые возникали на предшествовавших наших заседаниях возникали именно потому, что задачи, решаемые каждым из этих представлений, не разграничивались достаточно резко и точно, и мы очень часто хотели от этих представлений заведомо то, что они не могли нам дать. Т.е. там, где нужно было строить какое-то новое представление, мы очень часто делали попытки применить старые и частенько с удивлением обнаруживали, как это, в частности, было в докладе Сазонова, что они не срабатывают, и на этом основании высказывали какие-то отрицательные суждения вообще о возможности самих этих способов.

Таким образом, соотнесение этих четырех различных представлений, кроме прочих задач, с моей точки зрения, должно было решить задачу более точного и четкого определения тех задач, которые может решать каждое из них.

С другой стороны, вряд ли имело смысл ограничиваться только этим. Наоборот, имело смысл поставить эту работу в общий контекст истории развития логики и соотнести эти представления не только друг с другом, но также со всей историей развития движения логических идей.

В прошлый раз я занимался прежде всего этой работой, рассматривая некоторые моменты в развитии логики как науки с точки зрения, во-первых, нашего представления о строении науки, и, во-вторых, с точки зрения выдвинутых в последнее время, я особенно подчеркиваю — в последнее время, требований развивать и разрабатывать логику науки, раз, и логику научного исследования, два. Здесь важно подчеркнуть первый момент, потому что наши представления о строении науки, о ее необходимом составе, об отношениях и связях между различными входящими в нее элементами были в моей работе основным принципом или фактором, с точки зрения которого рассматривалась вся наша работа, с одной стороны, и история логики, с другой стороны. После того, как мы выработали некоторое общее представление о логике науки, мы можем на свою собственную работу поглядеть с точки зрения этих требований и выявить те моменты, в которых она, наша работа, этим требованиям не удовлетворяет.

И оказывается, что такой подход может многое прояснить в нашей собственной работе. Я не буду сейчас останавливаться на тех местах моего прошлого выступления, где я показал некоторые методические требования к анализу структуры науки и к анализу истории развития науки. Из истории развития логических идей в прошлом докладе были рассмотрены, во-первых, формалистические попытки реконструировать историю логики, в частности на материале работ Шольца, а во-вторых, известные работы Бохенского.

Мне сейчас после этого доклада захотелось бы подчеркнуть один момент, который там тогда не прозвучал в достаточной мере. Это вопрос о правомерности рассмотрения истории логики с точки зрения лишь одной техники логического анализа, или того, что в последнее время получило название логистики. А позиция Шольца именно такова. В том современном состоянии логики, которое может быть фиксировано как современное состояние, он выделяет какой-то один узел, а именно применение символических схем, описывающих некоторые структуры вывода, и рассматривает всю предшествующую историю логики только с одной точки зрения — с точки зрения подготовки и формирования этих логистических, или логико-технических, представлений.

Если же исходить из наших представлений о строении науки, то наверное мы должны будем сказать, что уже сама такая попытка представить историю логики с точки зрения одной техники логической работы, т.е. с точки зрения логистики, является неудовлетворительной, ибо сама по себе логистика не образует того, что может быть названо целостностью науки. А поэтому изымание из этого потока истории, из потока развития логических идей лишь тех моментов, которые характеризуют логистику, заведомо не может дать представления о механизмах и закономерностях этого развития, ибо они фрагментарны и кусочны по самой природе своего выделения или преобразования.

Между прочим это отчетливо обнаружилось в работе Бохенского, так как он вынужден был констатировать множество течений неформальной логики, попыток разработать неформальную логику. Но при его подходе они все, вполне естественно, оказались инородным телом по отношению к логистике, и поэтому он вынужден был их отбросить.

Был поставлен вопрос: почему, собственно, все это должно входить в тело логики? Отвечая на этот вопрос, я говорил о том, что все эти моменты оказываются органическими частями логики, т.е., если мы рассматриваем ее историю как линию складывания науки, то все эти неформальные моменты оказались относящимися к выделению логической картины науки, к выделению ее специальных средств, методов и т.д.

Поэтому этим широко практикующимся историческим экскурсам с точки зрения техники логики, или логистики, по-видимому, должна быть противопоставлена принципиально иная точка зрения, когда развитие логики рассматривается во всех ее моментах, как формальных, так и неформальных. А сами формальные моменты объясняются на базе ее общего тела, т.е. как некоторый элемент развития науки логики. Собственно, так, по-видимому, и было, начиная с Аристотеля и дальше, вплоть до второй половины XIX столетия, когда символическая логика начала развиваться как раздел, или отрасль, математики. Там действуют другие законы, и я их перечислял в конце своего прошлого сообщения.

Продолжая линию исторического анализа, я рассмотрел условия и механизмы происхождения логических схем, первых понятий. Основной вывод этой части сообщения может быть сформулирован так: логика как система логических схем исследований и связанных с нею понятий возникает первоначально не как система знаний о некотором объекте, не как система некоторого отражения, а как совокупность практических правил и предписаний, в соответствии с которыми человек может строить рассуждение, претендующее на истинное.

Такое понимание логических схем сейчас можно считать уже доказанным. Я имею в виду в первую очередь известную работу Лукасевича «Аристотелевская силлогистика с точки зрения современной формальной логики». Но кроме того, этот результат был подтвержден при анализе этих схем и представлений с совсем иной точки зрения, а именно в том анализе, который мы проводили на основе понятий содержательно-генетической логики.

В этом плане, с точки зрения механизма своего происхождения, логика на первых этапах выступает, наряду с грамматикой, как некоторая система нормативных предписаний, а не как наука. И только через несколько столетий (а завершение эта линия находит у Александра Афродизийского — начало третьего столетия н.э.) эти схемы предписаний, обеспечивающие построение людьми истинных рассуждений, превращаются в схемы, интерпретируемые как структуры или схемы знаний, изображения, т.е. их начинают относить на объекты и рассматривать как замещающие их модели.

Более того, при этом происходит, поскольку эти правила работают как некоторые нормы предписания, что и реальное построение вывода или умозаключений начинает осуществляться в соответствии с этими схемами. Но это соответствие доказывает не то, что эти схемы были выработаны как правильное или точное отображение самого реального рассуждения, нет, они доказывают только одно, что эти нормы или системы предписаний начинают управлять нашей практикой создания речевых текстов, подобно тому, как грамматика управляет таким созданием, создавая нормы литературного языка и вообще правила речи.

Точно так же логика задает такие нормы построения правильных рассуждений. Но такая попытка трактовать логические предписания как некоторые схемы изображений или схемы знаний — она еще не задает тело науки. Для того, чтобы сложилась полная наука, необходимо выделение некоторой онтологической схемы, изображающей предмет этой науки, необходимы особое выделение и группировка эмпирического материала, необходимы особые средства и метод анализа этого эмпирического материала и некоторые дополнительные системы требований к знаниям, изображающим данный объект.

Очевидно, пока все ограничивалось лишь интерпретацией логических схем как изображений вывода-рассуждения, науки не было. Поэтому вполне естественно, что все дальнейшее развитие логики прочих линий содержит и линию, представляющую такие попытки построить, с одной стороны, вот эту онтологию, с другой стороны, средства анализа и очертить эмпирический материал. В этом и содержался ответ на вопрос: какую же роль играют все эти направления неформальной логики? Это и будут те самые работы, которые были направлены на то, чтобы превратить логику в действительно полную эмпирическую науку.

Здесь очень важно противопоставление между эмпирической и математической науками. Эти две линии — эмпирического подхода и собственно математического — непрерывно борются в истории логики, и неудачи построения логики как эмпирической науки неизбежно усиливают влияние линии, трактующей ее как некоторую математическую дисциплину, т.е. не содержащую эмпирического материала и не претендующую на изображение некоторого объекта.

В прошлом сообщении я подчеркивал, что несмотря на мощную линию течений неформальной логики, эта линии так и не смогла сформировать собственно предмет науки, предмет эмпирической науки. Этот тезис фактически является общепризнанным. Поэтому встал вопрос: в чем же причины неудач в формировании предмета логики? Я ответил на этот вопрос — с одной стороны, этот ответ может рассматриваться как гипотеза, а с другой стороны, как некоторые практические утверждения, задающие линию дальнейшей нашей работы, — что причина эта заключалась прежде всего в том, что все попытки строить онтологическую картину логики, очерчивать ее эмпирический материал и вырабатывать средства и методы ее анализа строились вокруг уже заданных по традиции Аристотелево-Александровых схем. По существу, все эти неформальные направления должны были оправдать использование традиционных схем формальной логики в качестве знаний, изображающих объект. Это было, с моей точки зрения, первым и основным дефектом в развертывании систем логики. Он предопределил и все остальные. Я не хочу сказать «исключительно», но он играл определяющую роль. В истории логики так и не была выделена удовлетворительная онтологическая картина ее предмета.

С одной стороны, мы имеем платонизм, не устраивающий нас с общей точки зрения, платонизм, который решает целый ряд проблем, который тем не менее не мог развиваться на эмпирической базе, поскольку он не мог указать, где же именно локализуется идея, и тем самым создать возможность ее эмпирического изучения. А с другой стороны, это были психологистические направления разного толка. При этом я подчеркиваю свою позицию — что я называю психологистическим направлением не только психологизм, так как он развертывался во второй половине XIX столетия, но, с моей точки зрения, психологистическими в равной мере являются и все так называемые антипсихологистические направления, начиная с Абеляра и кончая Гуссерлем. Я в дальнейшем еще специально остановлюсь на этом тезисе и посвящу ему довольно много времени — в чем, с моей точки зрения, лежит основание этого глобального и всеобщего психологизма. Во всяком случае мне важно подчеркнуть, что эта онтологическая картина так и не была найдена. Во-вторых, по-видимому, неправильно выделялся и обрабатывался эмпирический материал логики. Как правило, это были тексты, но тексты понимались особым образом, т.е. не понимались. И на этом я сегодня прежде всего остановлюсь.

В этом месте доклада, по идее, надо было бы изложить историю развития онтологических представлений логики. Прошлый раз я говорил, что онтологические картины, или онтологические представления, имеют непрерывную историю в развитии науки и могут служить как бы зеркалом истории развития науки в целом, отражать ступени ее развития. Хотя более точно и детально надо развертывать весь предмет исследования. Но такое изложение развития истории онтологических взглядов было бы очень тяжелым и длинным делом, тем более, что полтора—два года назад здесь на семинаре я пытался это сделать, и у меня есть машинописный текст. Поэтому я эту часть выбрасываю и только в некоторых местах буду затрагивать относящиеся сюда моменты.

Рассмотрев, таким образом, историю развития некоторых моментов логических идей, их историю, я сегодня должен перейти к более систематическому, хотя, конечно, выборочному, анализу наших собственных представлений. И этим определена тема сегодняшнего доклада. Она сформулирована так: исходные идеи содержательно-генетической логики. Я изложу кратко и выборочно историю формирования этих идей, а затем произведу их критику с точки зрения представлений о строении науки, с одной стороны, и с точки зрения представлений о предмете логики, которые у нас сейчас сложились, с другой стороны.

Но прежде чем переходить к изложению самого материала, я должен остановиться на характеристике метода нашей работы, для того чтобы предупредить присутствующих здесь от неточных и неправильных интенций понимания того, что я буду обсуждать.

Существует несколько различных типов научных работ. Один из них, наиболее распространенный, заключается в том, что мы, имея какую-то область эмпирического материала — явлений или так называемых фактов, освоенных тем или иным способом, накладываем на них систему средств или понятий уже имеющихся у нас и производим соответствующее расчленение на группировки этого эмпирического материала. При этом сами средства или понятия, которые мы берем из тела той или иной науки, считаются уже установленными и не подвергаются в ходе этой работы критике.

При таких процедурах мы можем сказать: соответствует ли данная область эмпирического материала уже имеющемуся у нас аппарату средств входящих сюда понятий или не соответствует, в какой мере она не соответствует — и, скажем, выделить эти различия между тем, что уже схвачено в аппарате этих средств и понятий и тем, что имеется в данном эмпирическом материале. Если, скажем, средства и понятия не дают нам возможности расчленить этот материал или приводят к противоречиям разного рода, то мы просто отбрасываем их и говорим, что данный эмпирический материал в этой системе понятий схвачен быть не может — он из другой предметной области. Обычно при такой работе, а это обычная научная работа, действительно, все средства и понятия должны быть четко определены. Если эти понятия не определены, то вся работа теряет смысл. Здесь законно спрашивают: если вы пользуетесь понятием структуры, то что такое структура? И вы должны указывать операциональные признаки, они фиксируются обычно в определениях, которые разграничивают структуры от неструктур, и дают вам возможность четко ответить на вопрос, имеете ли вы здесь дело со структурой или нет.

Само это определение и совокупность рациональных признаков, заложенных вами в понятие «структура» и любые другие исходные представления, изменению при таком анализе не подвергаются. И вообще всякая попытка ревизии их в ходе вашей работы может привести только к одному — к тому, что ваше исследование теряет какой бы то ни было смысл. Т.е. из логической организованной работы она превращается в ерундистику. И обычно, когда кто-то приходит к нам на семинары, то этот вопрос следует очень естественно: как вы пользуетесь понятием «структура» — скажите, что это такое? вы пользуетесь понятием системы — что это такое? вы пользуетесь понятием знания или мышления — ... Дело в том, что к нашей работе все эти требования совершенно неприменимы, ибо мы занимаемся совершенно иной работой, которая тоже входит в научную работу, но подчиняется принципиально иным закономерностям.

Что мы делаем? Во-первых, мы исходим из принципа, что степень развития той или иной науки, вообще науки, определяется тем, насколько отделилась уже и выделена в специальный отдел работа по разработке ее средств. Есть науки, где характеристика самих средств, или аппарат ее понятий, ее инструментарий, не отделяется от характеристики ее знаний. Знания этой науки и составляют то, что в первую очередь характеризуют, отвечая на вопрос, что представляет собой эта наука.

Такие науки, где средства еще не отделились от знаний, — это науки находящиеся на низком уровне развития. Мы их обычно называем эмпирическими науками. Но дело в том, что они эмпирические, а не математические. Дело в том, что это еще неразвитые науки. Но они могут быть неразвиты не в силу объективных причин, они могут быть неразвиты в силу ложных логических установок, т.е. непонимания того, что разработка средств данной науки является делом совершенно отличным от получения знаний, входящих в ее эмпирическую систему. Мы исходим из того, что для разработки любой науки необходимо эти два направления резко разделять, даже в каком-то смысле противопоставлять друг другу.

Наша основная работа направлена на разработку средств науки, а не ее теоретической системы. Каковы процедуры этой работы? Мы имеем какую-то эмпирическую область, которую мы считаем относящейся к будущему предмету той науки, которую мы строим. Иногда эта эмпирическая область может задаваться требованиями, не имеющими ничего общего с самим предметом науки, т.е. практическими требованиями или запросами. Затем мы предполагаем, что у нас нет средств, адекватных этой эмпирической области, нет того аппарата понятий и схем, с которым бы мы данную эмпирическую область могли представить так, чтобы ответить на поставленные относительно нее, этой эмпирической области, вопросы. Таких средств нет, и мы должны их разработать. Причем, разработать, имея всегда практически, актуально дело с этой узкой областью этого эмпирического материала. Но разработать таким образом, чтобы с их помощью могли бы описывать всю эмпирическую область.

Скажем, мы хотим разработать теорию мышления, мышления вообще. Мы знаем, что мышление развивается и на разных исторических ступенях мы имеем различные структуры или формы. Но мы должны таким образом выделить небольшую область из всего этого тела мышления и проанализировать таким образом, чтобы, несмотря на это знание развития, получить не изображение вот этого выделенного участка эмпирического материала, а некоторую абстрактную схему или некоторое понятие, с помощью которого мы могли бы членить всю эту область.

Что же делать, если у нас таких средств нет? Существует широко распространенная иллюзия, будто бы некоторые средства могут возникнуть из работы с объективным эмпирическим материалом. Думают, что можно из объекта вывести некоторое научное знание или, скажем, что еще удивительнее, некоторое средство анализа. Но такая точка зрения была довольно естественна до появления работ Канта, в период Локка и даже в период Юма.

Кант, рассматривая ситуацию взаимоотношения субъекта с объектом показал, и никто после него не смог опровергнуть, что таким образом никакие необходимые знания, в частности знания в математике, получены быть не могут. Он поэтому утверждал, что эти формы носят априорный характер и заложены в структуре человеческого мозга (сознания или разума). Этот вывод, не устраивающий нас в силу своего агностического и априористического характера, является вместе с тем действительно единственно доказанным и убедительным во всех попытках анализировать процесс познания в рамках ситуации взаимодействия субъекта с объектом.

Новый поворот в понимании всего круга этих проблем связан с именем Фихте. Полемизируя с Кантом, Фихте утвердил тезис о том, что знание вообще, и средства такого рода в первую очередь, возникают не из взаимодействия субъекта с объектом, а как результат деформации других средств и объектов. И отсюда он выводит тезис о, так называемой, филиации идей, т.е. одни идеи развертываются в ходе взаимодействия с эмпирическим материалом в другие идеи, и поэтому должен рассматриваться не эмпирический материал этих идей, знаний, а именно — другие идеи, которые предшествовали им.

Это был тезис, который впервые положил начало собственно социальному подходу к процессам мышления, из чего в дальнейшем вырос Гегель и марксизм. Но в последнее время у нас под видом марксизма по-прежнему выдается и проповедуется вот эта сенсуалистическая, локковская, по сути дела, точка зрения о том, что знания рождаются из взаимодействия субъекта с объектом. Я затрагиваю сейчас эту тему не с точки зрения космологической или чисто философской идеи, а с той точки зрения, что она нужна для объяснения нашей практики в нашей исследовательской работе. Ибо она, фактически, задает эту практику и объясняет ее.

Если у нас имеется некоторая эмпирическая область, которую нам нужно объяснить и мы заранее знаем, что у нас нет средств, адекватных этой задаче, то мы берем некоторые средства, которые заведомо, и мы это понимаем, неадекватны этому эмпирическому материалу. Мы берем их и накладываем на эмпирической материал, т.е. производим некоторое расчленение этого эмпирического материала с точки зрения этих схем.

Таким образом, мы получаем некоторое изображение этого материала, полученное из наложения этих неадекватных средств. Причем, эти изображения приобретают, фактически, реалистическое существование, т.е. в них заложен некоторый смысл, мы их особым образом понимаем. Это есть неадекватная картинка этого материала. Кстати, то, что это неадекватная картинка — это понятно только исходя из общих принципов. Мы знаем, что у нас нет адекватных средств. А если вы думаете, что они сами заявят, что они неадекватные, что это изображение плохое для этого материала, или, скажем, что это обнаружится в некоторой эмпирической практике, то это ошибка. Материал никогда сам не сообщает, правильно или неправильно он расчленен. Примеры я приводил многочисленные. Скажем, теория теплорода дала основание для интегралов Фурье и для его рядов. И мы все время ими пользуемся, хотя выяснено давным-давно, что того, что мы называем теплородом, нет, и течения этого тока тоже нет. Тем не менее практика нам всюду и полностью подтверждает этот тезис. Точно так же — ошибочные представления Лавуазье о том, что кислотные свойства определяются наличием кислорода в составе тех или иных веществ, до появления некоторых новых методов анализа с помощью электролиза, которые предложил Дэви, — они тоже полностью подтверждались этой самой практикой, хотя были ошибочны. Поэтому, если у нас есть такие схемы и мы сумеем их наложить на эмпирический материал — иногда просто нельзя наложить, тогда мы их отбрасываем и выбираем такие схемы, которые накладываются, — то полученные изображения не сразу говорят о своей неадекватности эмпирическому материалу.

— ...

Я думаю, что это пока еще нельзя утверждать. Можно утверждать, что они фактически не срабатывают, поскольку мы их не можем наложить. Но это не значит, что мы их в принципе не можем наложить, потому что люди хитры и они постоянно придумывают новые опосредствующие звенья, новые процедуры, которые дают возможность наложить и представить материал. Причем, если мы начинаем сравнивать аристотелевскую и галилеевскую физику, то мы видим, что заслуга Галилея заключалась в том, что он наплевал на тот факт, что нельзя наложить и придумал такую процедуру, что наложил. И с этого момента мы говорим, что развилась научная физика. А до этого вся аристотелевская физика здорово накладывалась — говорим «ненаучная». Поэтому сам этот факт нам не дает оснований утверждать, что они вообще не могут накладываться.

(Вопрос, который в записи не слышно)

Дело в том, что этот вопрос, Володя, как ты помнишь, мы обсуждали в течение часа в связи с твоим докладом, и была резкая полемика между тобой и Генисаретским. Именно в связи с этим. Как ты помнишь, решить этот вопрос удовлетворительно, т.е. дать характеристику наложения не удалось ни тебе, ни твоему оппоненту. Я сейчас не взялся бы точно определять это. Мне вполне достаточно, что мы такую процедуру можем осуществлять.

Что я имею в виду? Поскольку для меня основным является понятие замещения, о котором буду говорить дальше, то я сейчас под наложением понимаю очень простую вещь. У нас имеется некоторое явление (вот оно выделено здесь из этого маленького квадратика), и описаны в обычном словесном языке некоторые его проявления. Если это объект, то мы ставили его в отношение к другим объектам, эмпирически выявляли так называемые свойства или выявляли некоторые зависимости между параметрами и т.д. У нас здесь имеются какие-то схемы знаний, будь то категориальные или еще какие-то в более частной форме, в форме некоторой математической функции, заданной в аналитическом виде, и т.д. Это эмпирическое проявление данного объекта мы соотносим с этой формой и рассматриваем эту форму как источник этих проявлений, т.е. фактически мы получаем их из него.

Если, скажем, у нас имелась некоторая масса газа, мы выявляли некоторые p и v и фиксировали в таблице значения v при изменении p. Потом мы пишем формулу Бойля-Мариотта pv=const, и теперь мы можем те же самые знания получать исходя из этого соотношения. Такое соотнесение схемы, представленной здесь в форме этой зависимости, обратно пропорциональной, такое соотнесение с этими эмпирически выявленными значениями я в данном случае называю процессом наложения. Это можно посмотреть в физике Розенберга.

(Вопрос, который в записи не слышно)

Здесь нет никакого метода изучения. Я могу согласиться с тем, что это, может быть, неудачное слово. Но удача или неудача, на мой взгляд, определяется с точки зрения той школы, к которой вы привыкли. Слово «стол», видимо, тоже неудачно. Когда вы говорите «неудача», вы, наверное, понимаете это в логическом смысле. А для того, чтобы вкладывать какое-то понятие в термин, надо принадлежать к некоторой школе анализа. Потому что, как правило, общаясь друг с другом, мы никакого понятия не вкладываем. Потому что это, вероятно, какая-то иллюзия, что для того, чтобы общаться, надо вкладывать какие-то понятия.

Наоборот, в 99% случаев общаются, не вкладывая никаких понятий, и даже часто при этом не ошибаются. Мне безразлично описание ли это или изображение и т.п. Мысль моя заключается в другом.

Я сейчас нахожусь в совершенно другой области собственно методологического рассуждения. Кстати, этот вопрос мы несколько раз обсуждали. Дело в том, что принцип стихийности, сформулированный Карнапом, а речь идет о нем, действительно правилен и справедлив в области специальной науки. Одна задача поставлена относительно нашего объекта одним способом, другая — другим способом. Все они в равной мере хорошие, хотя и разные, и отражают этот объект, хотя часто могут противоречить друг другу.

Неадекватность средств определяется тем, что мы получаем не истинное изображение. Вот почему я говорю, что нахожусь не в области специальной науки, а в области методологии. Я как бы знаю — а иначе я не могу вести свое методологическое рассуждение, — каков этот объект. Я заранее накладываю некоторое условие. Обратите внимание, как я рассуждаю. Я повторю. Предположим, наши средства неадекватны. Что это значит? Это значит, что они дают неадекватное изображение. Представитель специальной науки, я на это указываю, никогда не знает, адекватны они или нет — для этого нужны специальные процедуры или историческая практика. Мне этого не нужно. Я говорю: предположим, они неадекватны. Я это кладу как некоторое условие своей работы. Посмотрим, что будет дальше. Если мы вообще выкидываем задачу, то тогда действительно любое изображение может трактоваться как адекватное... Так же правильно, как земной шар со всеми людьми изобразить в виде точки и считать, что оно адекватное. Здесь мы должны зафиксировать определенную совокупность задач, которая даст требование к характеру этого изображения, и применение этих средств дает нам изображение, которое должно нам ответить на эту задачу. В этих условиях я ввожу сюда еще одно дополнительное предположение. Зафиксировав эту первую позицию, тождественную позиции естествоиспытателя, я ввожу сюда вторую, собственно философскую позицию для того, чтобы построить свое рассуждение, основанное на неадекватности средств.

Почему я могу говорить, что эти средства у меня неадекватны? Потому что я должен получить в результате, как ответ на вопрос, некоторые другие средства, которые по условиям будут теми, которые мне нужны и следовательно адекватными. Вводя такое дополнительное сопоставление для того, что я должен получить вот эти исходные средства, я с позиции методолога, который вроде бы знает, что собой представляет эта структура объекта, могу наложить на эти средства признак неадекватности по сравнению с этими в отношении к этой задаче.

(Вопрос, который в записи не слышно)

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒