07.06.1965 7 страница

К рассказанному мной, я должен добавить еще один момент. По-видимому, всю историю науки можно представить следующим образом: это задание некоторой системы средств для описания определенной области действительности, а затем начинается развертывание этой системы средств, стремящееся приблизить эти средства к описанию действительности. Здесь мы пользуемся методом последовательных представлений. Ясно, что при достаточной длине этой цепи характер исходного продукта в очень малой степени зависит от характера исходных средств: мы таким образом видоизменяем наши первичные средства, что они очень значительно отклоняются от своего первого состояния. Но это не всегда так, и поэтому в истории науки в какие-то периоды происходят резкие переломы, когда отбрасывается традиция и все начинают сначала. Это делается не потому, что конечные средства недостаточно точно описывают мир. Дело в том, что и физика Аристотеля достаточно точно описывает мир, который существовал в то время. Это можно сказать и об алхимии. Математика, построенная на принципе исчерпывания, тоже описывала мир не менее точно, чем математика, пользующаяся интегрально-дифференциальным исчислением. Но старые формы были очень громоздки, ими было трудно пользоваться, и именно поэтому, а не из-за того, что они неадекватно изображали мир, эти формы были отброшены.

Такой перелом, в частности, произошел в механике Галилея, он отбросил двухтысячелетнюю традицию и начал строить новую механику на других представлениях. Сейчас мы, вероятно, находимся в таком же положении в физике микромира — мы пытаемся ухватить новые явления с помощью старого набора средств. Хотя, наверное, давно пора от этого отказаться.

Точно так же Зиновьев считал, что набор средств в формальной логике должен быть отброшен в том смысле, что нельзя строить теорию мышления, исходя из старых средств. Тех, кто желает ознакомиться с этим кругом вопросов, я отсылаю к диссертации Зиновьева, к диссертации и книге Грушина «Очерки логики исторического исследования», к диссертации и статьям Мамардашвили, в которых было выражено отношение содержательно-генетической логики к гегелевским идеям, к моей диссертации, в которой обсуждаются исходные принципы содержательно-генетической логики и их отношение к идеям формальной логики, и, наконец, к машинописным текстам дискуссий тех лет.

Логика, которую намеревались строить на базе этих исходных принципов, и трактовалась как логика науки, или историческая логика мышления, ориентированная с самого начала на задачи методологии науки. Но, как вы увидите в дальнейшем, в этот период еще не было расчленения на логику науки и логику научного исследования.

В этот период, который тянется до 1958 года, мы никак не относились к противопоставлению психологизма и антипсихологизма. Этот круг проблем никак не обсуждался. Поэтому наши представления, онтологическая картинка об объекте были весьма и весьма ограничены. Позднее мы подробнее остановимся на этом круге вопросов.

Свое дальнейшее изложение я посвящу главным образом четвертому и пятому принципам — я буду обсуждать новое понимание категорий формы и содержания и отношение этих принципов к материалу исследования.

Имелся определенный текст. Считалось, что понимая некоторый язык, мы всегда можем ответить на вопрос, текст это или не текст, а, скажем, орнамент. Итак, был текст, к которому, с одной стороны, подходили с точки зрения категорий формы и содержания, а с другой стороны, было требование рассматривать его как процесс. Оказалось, что в этом уже заложено множество противоречий, которые повлекли за собой при дальнейшей разработке целый ряд новых результатов. Но во многом анализ, построенный на понятиях формы и содержания, и анализ, построенный на понятии процесса развивались независимо друг от друга, взаимодействуя лишь в определенных точках.

Для того, чтобы проследить за ходом развития этих идей, я их разведу и буду рассматривать по отдельности. Особо буду фиксировать те места, где они оказывали влияние друг на друга. Хотя реальный анализ шел параллельно, и тогда часто не отдавали себе отчета в том, в каком русле и за счет чего был получен тот или иной результат.

Я начну рассмотрение с категорий формы и содержания и покажу, к чему привело опрокидывание их на текст. Здесь мне прежде всего придется остановиться на том, что я называю основным противоречием метода формальной логики. А вообще, обобщая этот принцип, я могу сказать, что это основное противоречие всех наук, изучавших знак.

В чем же заключается это противоречие? Пусть перед нами какой-то знаковый материал, скажем, «стол», «дом» и т.д. Как работает исследователь с текстом такого рода? Прежде всего он понимает этот текст, и только в силу понимания можно сказать, что данное образование является текстом. Непонятое не является текстом, а в лучшем случае — некоторым орнаментом. Понимание текста означает, что исследователь увидел за ним то, что называют смыслом.

Что такое «понял» и что такое «смысл», я не знаю. Но так обычно говорят, и я принимаю сейчас эту терминологию. Мне важно, что исследователь понял текст, а это значит — он увидел не просто крючёчки, а некоторый смысл, лежащий за ними. Если мне по поводу некоторого материала, который выступает для меня как орнамент, скажет, что это чужая письменность, то я могу в это поверить, и буду считать, что за этим орнаментом лежит некоторый смысл.

Отнесемся ко всему этому с точки зрения категории формы и содержания. Зиновьев утверждал, что в этом понимаемом тексте должно было быть обнаружено как нечто, что характеризуется как форма, так и нечто, что характеризуется как содержание. Эта мысль не была новой. Этой мыслью всегда пользовались именно в такой постановке вопроса: мы смотрели на текст, видели за его графикой некоторый смысл, и мы относили это каким-то образом к объектам.

Таким образом, в понимание и смысл вкладывались две компоненты, которые теперь разводят как обозначение и выражение. В треугольнике Огдена материал знака, с одной стороны, связывают с денотатом, а с другой стороны, с концептом, или значением, т.е. с тем, что выражается. Такое расчленение по схеме треугольника существует в теории, но с ним никто и никогда не работает. Этим нельзя пользоваться: если под смыслом понимать денотат, или некоторую вещь, то такое понимание очень быстро приходится отбросить, так как смысл не есть обозначаемая действительность; если под этим понимать концепты, или значения, в смысле Огдена, то это тот же самый смысл, только объективированный — что такое концепт, никто не знает, и объективных методов анализа его не существует. Концепт, или понятие, нами понимается, и по пониманию мы его постулируем. Но его объективного анализа мы дать не можем.

Но тогда возникает вопрос: как мы можем разводить текст на форму и содержание — что мы должны поместить в содержание? Кроме того возникает вопрос: что мы анализируем, когда анализируем структуру этого текста — форму или содержание? Иначе, анализируем ли мы графику текста или смысл, который за ней скрывается?

Мне важно подчеркнуть, что при традиционном понимании текста применить зиновьевские категории формы и содержания в анализе текста невозможно. Требование применить эти категории входило в противоречие со всеми старыми методами, принятыми в науках о знаке. При подходе к текстам, основанном на понимании, нельзя было развести форму как обладающую некоторой структурой и содержание, которое выражается в этой форме и обладает своей структурой.

Различение формы и содержания есть уже у Демокрита, и на нем играют все последующие исследователи. Но возникает вопрос: каким образом задается смысл? Отвечают, что смысл задается по пониманию. Другими словами, в содержание подставляется факт понимания текста, понимание содержания выдается за знание содержания, знание некоторого содержания выдается за содержание знания. Произнося слово «стол», вы понимаете смысл этого термина. Внешне, материально вы имеете дело со знаковой формой, которую вы понимаете. Это основной момент, который задавал как интроспекционистский подход в психологии и логике, так и его обратную сторону — интроекцию. Мне важно сейчас подчеркнуть именно интроекцию — то, что я вижу и понимаю, выдается за некоторое сущее, существующее. Так, как будто оно существует, и я могу глядеть на него, помимо знакового материала.

Костеловский. А чем это плохо?

Это отвратительно, поскольку это обман. Мы думаем, что существует стол, хотя стол существует не в большей мере, чем энергия, или не в большей мере, чем теплород, и не в большей мере, чем черти. Стоит вам сказать, что нет чертей, как вам придется сказать, что нет энергии.

В чем же таким образом, заключается основное противоречие? Мы прежде всего понимаем знаки. Когда мы их поняли, то они, вроде бы, остаются теми же самыми, представленными в материальной форме. И дальше мы думаем, что со знаками можно работать так же, как работает с кускам металла — расчленять их, применять формально-трансформационные методы или еще что-то делать, т.е. думают, что можно производить объективные процедуры со знаком.

Но уже стоики и Александр Афродизийский знали, что мы работаем со смыслом и членим фактически его. Вообще, форма текста не существует вне смысла. А Зиновьев требовал, чтобы мы представили все это как форму и содержание, т.е. развели два образования. Он выдвигал такое требование, несмотря на прекрасное знание описанной мной истории. Но он был прав, и в этом была его величайшая заслуга. Мне важно подчеркнуть, что это требование задавалось вопреки общепринятому взгляду на текст и на способы работы с ним. Этот момент самый сложный и принципиальный из всего того, что я сейчас обсуждаю. Все остальное будет развертываться на основе этого. Поэтому мне придется то же самое проиграть еще раз. Представьте себе, что на вас одеты очки и вы смотрите сквозь них, при этом вы не видите очков, хотя вы смотрите через них. Точно так же, когда вы читаете текст, то он выступает для вас как очки: вы не видите, что там есть закорючки и следы мела, вы видите тот смысл, в котором движетесь. Хотя вы глядите, конечно, на текст.

Поэтому Александр Афродизийский говорил, что схема силлогизма строится не по материалу текста, а по его смыслу. Он приводил в качестве примера известное умозаключение со смертностью Сократа. Если вы будете глядеть на форму, то четко увидите учетверение терминов «человек» и «люди». Но тем не менее вы производите умозаключение, поскольку эти два термина по смыслу тождественны. Отсюда следует основной принцип формальных логиков к анализу текстов. Вы смотрите на текст и знаете, что есть форма и смысл. Но вы не можете работать со смыслом отдельно от формы и обратно. И мы членим осмысленную форму по ее структуре. При этом ясно, что членения в форме и членения в смысле будут абсолютно одинаковыми, изоморфными друг другу — ведь, фактически, мы членим одно, осмысленную форму или оформленный смысл. В самом тексте, т.е. в материале, задаются такие различения, которые служат различениями и средством выделения единиц в плоскости содержания. Здесь происходит то же самое, что спустя много времени вторично открыла фонология со своими дифференциальными признаками: совокупность дифференциальных признаков и создает смыслоразличительную форму. Речь не шла о членении материала, но интересовались в первую очередь содержанием и смыслом.

Заметьте, что в отличие от материала, я дал функциональное определение формы. Форма — это некоторое пустое место, которое заполняется. И если материал можно членить, скажем, я могу разрезать буквы пополам и т.д., то говорить о подобном членении формы бессмысленно.

Таким образом, я хочу различить для вас две разные позиции. Одна, фактически, рассматривает текст как некоторое единое образование осмысленной формы или оформленного содержания; диады формы и содержания здесь не получается. Хотя тем не менее здесь постоянно говорят о смысле и о форме, которая отличается от смысла. С моей точки зрения, отказ от такой диады является правильным, но тем не менее в логике, в лингвистике и психологии нет ни одной школы, которая бы не проводила такого членения. Вся разница между этим школами заключалась в том, что одни из них членили на диады, а другие на триады, так Огден. Существует единственная школа, которая сначала отказалась от этой позиции — последователи Витгенштейна-2, или школы лингвистического анализа, — но испытав трудности в своей работе, они фактически снова протащили это членение. Я готов согласиться с тем, что не должно быть диадического членения. С другой стороны, Зиновьев требовал такого членения. Дальше я постараюсь показать, почему Зиновьев был прав.

Генисаретский. На каком основании докладчик извращает понимание Зиновьева? Для него форма это объективное отношение, в котором выражается другое отношение. Тем самым сюда вкладывался весь тот смысл, который задавался философской традицией. В свою очередь это вело к особому анализу текста, поскольку работа с отношениями имела свои основания по употреблению.

Это замечание почти правильно, за исключением двух деталей. Дело в том, что у Зиновьева имеется, по крайней мере, два определения, и каноническим было объявлено определение, выбрасывающее момент отношения. Добавка отношения, о которой говорит Генисаретский, сводится к следующему. Зиновьевское различение формы и содержания исторически восходит к Канту. По Канту форма есть некоторая структура, или связи, которые охватывают многообразие содержания. По Канту формой в анализируемом тексте была бы связка типа X — Y, а содержанием были бы те постоянные, которые подставляются на место данных переменных.

Другими словами, форма по Канту задавалась как связь между двумя пустыми местами, а в качестве содержания выступало то, что подставлялось на эти пустые места. Форма есть некоторая структура, а содержание есть элементы. Зиновьев, используя Марксово выражение «форма выражения», стал говорить иначе: содержание не является элементом, напротив, сама связка является, вместе со своим материальным наполнением, формой, а в качестве содержания выступает другая связка, или другое отношение, вместе со своими элементами.

Но Зиновьеву было указано, что если мы рассматриваем такую связку, то мы точно так же должны фиксировать ту связку, с которой первая находится в отношении. Ему нужно было так ввести понятие формы и содержания, чтобы снять разделение на форму и смысл. Следовательно, он считал, что должны быть сняты такие понятия, как «выражение», «обозначение» и т.д. В этом состояла задача введения понятий формы и содержания. Но если так, то ни в коем случае нельзя было ограничиться такими отношениями. Когда же брались длинные цепи отношений к форме и длинные цепи отношений содержаний, то они, в свою очередь, затем свертывались, и получалось некоторое простое функциональное отношение формы и содержания. И именно поэтому каноническим определением формы является то, что это нечто, в чем выражается содержание, и каноническим определением содержания является то, что это нечто, что выражается в форме. Дополнительный признак отношения здесь снимается.

Мне важно подчеркнуть, что при традиционном формально-логическом подходе членения текстов, мы фактически задаем изоморфизм формы и содержания. Плоскости формы и содержания могут быть сплющены в одно. Нас всегда интересуют в этом случае отношения между элементами таким образом полученного целого, и нас абсолютно не интересуют отношения между формой и содержанием каждой такой единицы. Формальная логика получила право на существование, отдельное от гносеологии, только за счет этой процедуры, или того, что мы называем принципом параллелизма.

Без этого принципа формальная логика не имела бы право вообще существовать. На сегодня показано, что таких границ, где действует этот принцип не существует, т.е. нет ни одного явления, где бы структура формы соответствовала структуре содержания. Больше того, если бы такие явления где-либо существовали, то не нужна была бы форма. Знак вообще появляется для того, чтобы выражать нечто в совершенно другой структуре. Поэтому, если принять тот тезис, что формальная логика действует везде, где действует принцип параллелизма, то мы должны были бы признать, что формальная логика не имеет права на существование. Но я не могу говорить о том, что формальная логика не имеет права на существование, поскольку я признаю существование чертей. Мне не нужны такого рода посылки.

Я считаю, что формальная логика существует, поскольку люди задают такую абстракцию, и с помощью нее решают целый ряд задач. В частности, что бы мы сейчас делали с системами АТС, если бы не было формальной логики? Но важно, что принцип параллелизма был в свое время задан, и он определил всю последующую историю формальной логики. Хотя рядом, в неформальных разделах логики постоянно шли горячие споры: что такое смысл, и в чем сущность отношения обозначения?

Одни говорили, что в качестве обозначаемых выступают вещи, другие говорили, что это идеальные объекты (Платон), третьи, после Абеляра, говорили, что это концепты, заложенные в голове. Милль по этому поводу замечает: кем бы ни был логик по своим философским воззрениям — номиналистом, реалистом или концептуалистом, — но все признают одинаковую логическую технику и придерживаются одной формальной логики. Дело в том, что абсолютно безразлично, как вы затем интерпретируете изображаемую в формальной логике плоскость — как плоскость вещей, как плоскость идей или как плоскость концептов; важно, что эта интерпретационная плоскость должна точно соответствовать вашей структуре языка.

Поэтому Витгенштейн-1 уверенно заявляет, что мир имеет структуру языка. Идеология логического атомизма есть единственно возможная идеология формальной логики, которая исходит из принципа соответствия обозначающего и обозначаемого. Интересно заметить, что точка зрения параллелизма всегда ведет к объективному идеализму, который может принимать при этом разные формы. Так, объективный идеализм может принимать форму реализма, утверждающего, что существует мир, точно соответствующий структуре языка. Почему-то такое направление иногда называют материализмом.

Повторяю, что требования Зиновьева привнести в анализ категорию формы и содержания абсолютно не соответствовали ни практике подхода к текстам, ни тому, что тексты нам эмпирически обнаруживали. Это было внешним и априорным требованием. Ведь реально нет этой диады между формой и смыслом, а есть один осмысленный текст, который мы понимаем. Но когда текст дробят на отрезки, то возникает вопрос: каким образом логик работает здесь, как работает лингвист и психолог? Они работают, мистифицируя себя и других. Они понимают этот текст, т.е. начинают двигаться в сфере лежащего за ним смысла. Почему можно рассматривать «широколиственные растения» как один термин? Только на основании того, что мы понимаем, что речь здесь идет об одной вещи, об одном растении. Мы понимаем, что нет отдельно «широколиственных» и «растений» как двух разных вещей. И так называемые родовидовые отношения накладываются не на следы мела, а не сферу смысла. Ясно, что родовидовые отношения нигде не существуют. Но мы думаем, что таким образом организована система смысла.

Костеловский. Но если мы, в свою очередь, даем функциональное определение формы и содержания, т.е. ставим в соответствие каждой форме определенное содержание и наоборот, то мы тем самым неизбежно подходим к идее изоморфизма!

Этого не происходит. Я могу задать функциональное отношение между двумя ячейками и сказать, что все то, что заполняет одну ячейку, является формой, а заполняющее другую ячейку — содержанием. Если бы мы могли работать с обоими наполнителями ячеек, как с вещами, то мы один раз смогли бы расчленить данный текст как структуры формы, а другой раз — и по-другому понять его — как структуру содержания. И несмотря на то, что одно из них выступало бы как форма, а другое — как содержание, они тем не менее обладали бы разной структурой. Но, к сожалению, дело заключается в том, что применить такую процедуру разложения по отношению к тексту нельзя, потому что ни формы, ни содержания нет как отдельных вещей.

Таким образом, противоречие формальной логики заключалось в том, что любой текст сначала понимался. Знаки всегда рассматривались как понимаемые, обладающие смыслом. Но при этом думали, что знак является некоторым объектом, поскольку у него есть материал. Думали, что анализируя и членя этот материал, можно анализировать и членить знак, работать тем самым каким-то образом со сферой смысла. Эта точка зрения была сформулирована в наиболее явном виде Гильбертом, менее видным ее последователем являлся на определенных этапах Ревзин. Полагалось, что можно найти структуру знаков, ведя такой чисто материальный анализ. Для того, чтобы обосновать такой подход, формулировался принцип параллелизма. И вся формальная логика построена на его базе.

Когда Зиновьев потребовал подходить к тексту с точки зрения диадного отношения формы и содержания, то он предъявил требование, которому эмпирический материал не удовлетворял. Тем самым Зиновьев выскочил из того заколдованного круга, где до сих пор находилась формальная логика, и получил мощнейшее средство для анализа языковых текстов, и впервые в истории науки получил ход к анализу того, что мы называем мышлением.

Зиновьев потребовал рассматривать текст с точки зрения категории формы и содержания и перестать анализировать его как некоторое целое, понимаемое, или осмысленное, образование. По смыслу это эквивалентно утверждению Галилея о том, что любое тело падает на землю с одинаковым ускорением, независимо от его веса. Галилей в такой же мере наплевал на эмпирический материал, как и Зиновьев. До Галилея прекрасно знали, что тела не падают с одинаковым ускорением, они падают тем быстрее, чем тяжелее. С этого момента началась действительная наука механика.

Отойдя от принципа параллелизма, Зиновьев впервые получил выражение сути мышления, вопреки всему тому, что давал эмпирический материал. А те, кто принял его утверждения, получили некоторое средство для анализа мышления, которое и развертывалось дальше. Причем, насколько этот ход противоречит всему тому здравому смыслу, всему тому, что мы видим реально, я увидел несколько недель назад, обсуждая этот вопрос в философской энциклопедии.

Представьте себе, что мы смотрим на все окружающее нас и каждый из вас отчетливо видит сидящих, окружающих вас, людей. И при этом мы не видим тех лучей света, которые, в числе прочего, определяют механизм нашего видения. И поэтому мы можем говорить о том, что мы видим, но мы никогда не можем говорить о том, как мы видим. А введя эту диаду — содержание и форма — Зиновьев впервые получил возможность встать в совершенно другую позицию и начать смотреть на свое и чужое понимание не только с точки зрения того, что при этом понимании там видно, а с точки зрения того, в чем состоит механизм этого видения. Т.е. он, задав эту структуру, получил возможность смотреть на механизм мышления, а не только на его содержание или функцию. Он впервые задал отношение механизма, т.е. дал ответ на вопрос «как?».

Сформулировав такую схему, Зиновьев получил возможность не только повторять этот ход, т.е. понимать и видеть некоторый смысл, но поставил вопрос о механизмах мышления.

Теперь два замечания.

Первое. Задав отношение, которое мы в дальнейшем стали называть отношением замещения объективного содержания знаковой формой, мы положили начало содержательно-генетической логике и развертыванию всех ее схем.

Сразу же уточню. Сама по себе эта схема, так нарисованная, появилась не в 1952 году, когда Зиновьев сформулировал свой принцип, а через четыре года, в 1956 году.

Второе. Зиновьев не говорил о замещении, а говорил о выражении. Это понятие замещения тоже появилось в 1956 году. Я потом расскажу, как оно появилось, потому что мне это будет нужно, чтобы показать допущенные при этом ошибки. Когда она таким образом появилась и ее начали анализировать, то оказалось, что в общем-то это все знали давным-давно. Платон уже знал, Демокрит, по-видимому, тоже, а Аристотель знал, наверняка, и обсуждал.

Но интересно, что насколько я знаю, а я специально занимаюсь поисками этой вещи, в литературе я ни разу не встречал такой схемы, такого рисунка — форма и содержание или, скажем, не форма и содержание, а такой же схемы с другим заполнением, т.е. обозначающее и обозначаемое, как задающее некоторую действительность. И вот это меня до сих пор потрясает и удивляет. По смыслу об этом говорили давным-давно, но чего стоило взять и нарисовать это. Сейчас, проделав всю работу — когда мы уже знаем, что нам дал этот рисунок, когда мы знаем, как много это дает и каким переворотом это является в способе работы и вообще понимания — после этого мы спрашиваем: почему это не нарисовали давным-давно.

Сейчас я могу сказать, что такое изображение открывает гигантские познавательные возможности, и я это покажу, — наподобие того, как при сопоставлении арифметических алгоритмов решений задач кто-то из арабов ввел буквенные обозначения некоторых меток. С этого момента появилась алгебра. Когда она появилась, вдруг введение этих буквенных обозначений и меток при сопоставлении рядов алгоритмов арифметических дало какие-то гигантские возможности для развития математики. Декарт, например, очень удивлялся в своих рассуждениях о методе тому, что он сделал величайшее открытие, когда он понял, что любую величину можно изображать в виде отрезка. Нам это кажется очень странным. Он говорил, что это ключ ко всем новым наукам.

Так же и здесь. Когда меня спрашивают, что это дает, то, наверное, ответ должен быть такой: такое изображение задает нам новую действительность совершенно необычного типа, а именно действительность как единую структуру. И эта структура, по-видимому, предполагает свою особую логику работы с ней.

Когда Декарт говорит, что любую величину можно представить в виде отрезка, — это великий ход. Почему это великий ход? Потому, что, представив ее в виде отрезка, мы получаем возможность оперировать с ней особым образом — так, как не могли работать ни с числом, ни с буквенным выражением. Например, мы можем эту величину как отрезок вставить внутрь фигуры, скажем, внутрь треугольника в виде высоты или в виде биссектрисы и т.п. и создать тем самым новые возможности. Точно так же, как у древних представление квадратной величины было великим шагом, потому что оно давало возможность решать геометрические задачи особым путем, т.е. задавая особый способ оперирования.

Так же и тут. Видимо, задание этой структуры открывает перед нами возможность новых способов оперирования с этой действительностью. Каких способов оперирования? Мы можем ее взять как целое и заместить одной единичкой, а потом мы можем ее разложить и оторвать от нее верх и с ним оперировать, а потом сказать, что, оперируя с верхом, мы оперировали с ней со всей, или, оперируя с верхом по законам его структуры, потом сказать, что мы оперировали с низом, поскольку низ есть ее содержание. А поскольку здесь разные структуры, то мы можем к знаковой форме применить такой способ оперирования, соответствующий ее структуре, который нельзя было применить к содержанию, поскольку оно обладало другой структурой. А поскольку это только форма этого содержания, мы можем потом сказать, что все то, что мы получили, оперируя с формой, можно отнести к содержанию на основе связи замещения, а потом собрать их вместе и опять оперировать с чем-то одним.

Перед нами открываются совершенно новые оперативные возможности. И, по-видимому, успех в работе был достигнут на базе этой формулы потому, что мы не ограничились этой схемой, а задали целый ряд совершенно новых способов оперирования с нею — скажем, конструирование из нее длинных цепей, собирание каких-то больших отрезков, переход от низа к верху и работа отдельно с верхом, — которые позволили нам моделировать.

Пусть сейчас непонятно, насколько это было адекватно (это другой вопрос), чего удалось достигнуть и т.д. Но наши оперативные возможности были исключительно расширены за счет введения этого особого объекта с особыми формами работы с ним. И, следовательно, мы, по-видимому, как-то сумели некоторые способы этого оперирования построить. Поэтому для меня обсуждение этого предмета, называемого мышлением и представленного в этих схемах, можно свести к обсуждению прежде всего вопроса: а какие способы оперирования при этом появились и были развиты и действительно ли мы на этой базе так развили все возможные способы оперирования? И отсюда совершенно ясна параллель к более общей категориальной постановке вопроса о структурных методах.

Почему все это развертывалось дальше параллельно и почему наши семинары называются семинарами по методам, или методологии, структурно-системного исследования? Потому что уже и здесь, и дальше в другом материале мы встали перед проблемами: а каковы же правила работы с такими изображениями, и какие возможности этот новый язык перед нами открывает? И сейчас, для того чтобы оценить этот предмет и его возможности, мы должны, очевидно, проанализировать не само это изображение, потому что этот вопрос: ну и что? — вполне законен, а все возможности оперативные, которые с ним связаны.

Здесь возникает вопрос: насколько развитые здесь способы оперирования давали нам возможность проникнуть в тайны самого мышления? Отвечая на этот вопрос, я говорю, что, когда Зиновьев задал эту схему категорий «форма—содержание», когда потом, через четыре года, она приобрела структурную форму, то здесь мы получили первый ход проникновения в тайны механизмов самого мышления, а не только возможность понимать, что зафиксировано в тексте и линейно членить этот осмысленный текст.

Сформулировав таким образом категорию формы и содержания, Зиновьев, по-видимому, не понял тех возможностей, которые открывала сама структурная форма. Больше того, он в 1959 году в печати выступил против нее и оценил ее как ошибочную и не открывающую каких-либо новых перспектив перед логикой. Хотя я взялся бы показать, частично я то же сделал в печати, что он вынужден все время пользоваться этой схемой, хотя не в ее точном графическом выражении. Он достигает того же самого результата за счет двух приемов (я имею в виду его работу 1959 года «Логический анализ знаний о связи»). Он вводит два способа изображения: некоторое Qa — предикат (Q) и объект (a), и Qa в кавычках («Qa»). И он, рассматривая процессы формирования некоторых знаний, постулирует тождество знаковой формы и объективного содержания, подтягивая смысл под знаковую форму.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒