07.06.1965 6 страница

Скажем, мы хотим разработать теорию мышления, мышления вообще. Мы знаем, что мышление развивается и на разных исторических ступенях мы имеем различные структуры или формы. Но мы должны таким образом выделить небольшую область из всего этого тела мышления и проанализировать таким образом, чтобы, несмотря на это знание развития, получить не изображение вот этого выделенного участка эмпирического материала, а некоторую абстрактную схему или некоторое понятие, с помощью которого мы могли бы членить всю эту область.

Что же делать, если у нас таких средств нет? Существует широко распространенная иллюзия, будто бы некоторые средства могут возникнуть из работы с объективным эмпирическим материалом. Думают, что можно из объекта вывести некоторое научное знание или, скажем, что еще удивительнее, некоторое средство анализа. Но такая точка зрения была довольно естественна до появления работ Канта, в период Локка и даже в период Юма.

Кант, рассматривая ситуацию взаимоотношения субъекта с объектом показал, и никто после него не смог опровергнуть, что таким образом никакие необходимые знания, в частности знания в математике, получены быть не могут. Он поэтому утверждал, что эти формы носят априорный характер и заложены в структуре человеческого мозга (сознания или разума). Этот вывод, не устраивающий нас в силу своего агностического и априористического характера, является вместе с тем действительно единственно доказанным и убедительным во всех попытках анализировать процесс познания в рамках ситуации взаимодействия субъекта с объектом.

Новый поворот в понимании всего круга этих проблем связан с именем Фихте. Полемизируя с Кантом, Фихте утвердил тезис о том, что знание вообще, и средства такого рода в первую очередь, возникают не из взаимодействия субъекта с объектом, а как результат деформации других средств и объектов. И отсюда он выводит тезис о, так называемой, филиации идей, т.е. одни идеи развертываются в ходе взаимодействия с эмпирическим материалом в другие идеи, и поэтому должен рассматриваться не эмпирический материал этих идей, знаний, а именно — другие идеи, которые предшествовали им.

Это был тезис, который впервые положил начало собственно социальному подходу к процессам мышления, из чего в дальнейшем вырос Гегель и марксизм. Но в последнее время у нас под видом марксизма по-прежнему выдается и проповедуется вот эта сенсуалистическая, локковская, по сути дела, точка зрения о том, что знания рождаются из взаимодействия субъекта с объектом. Я затрагиваю сейчас эту тему не с точки зрения космологической или чисто философской идеи, а с той точки зрения, что она нужна для объяснения нашей практики в нашей исследовательской работе. Ибо она, фактически, задает эту практику и объясняет ее.

Если у нас имеется некоторая эмпирическая область, которую нам нужно объяснить и мы заранее знаем, что у нас нет средств, адекватных этой задаче, то мы берем некоторые средства, которые заведомо, и мы это понимаем, неадекватны этому эмпирическому материалу. Мы берем их и накладываем на эмпирической материал, т.е. производим некоторое расчленение этого эмпирического материала с точки зрения этих схем.

Таким образом, мы получаем некоторое изображение этого материала, полученное из наложения этих неадекватных средств. Причем, эти изображения приобретают, фактически, реалистическое существование, т.е. в них заложен некоторый смысл, мы их особым образом понимаем. Это есть неадекватная картинка этого материала. Кстати, то, что это неадекватная картинка — это понятно только исходя из общих принципов. Мы знаем, что у нас нет адекватных средств. А если вы думаете, что они сами заявят, что они неадекватные, что это изображение плохое для этого материала, или, скажем, что это обнаружится в некоторой эмпирической практике, то это ошибка. Материал никогда сам не сообщает, правильно или неправильно он расчленен. Примеры я приводил многочисленные. Скажем, теория теплорода дала основание для интегралов Фурье и для его рядов. И мы все время ими пользуемся, хотя выяснено давным-давно, что того, что мы называем теплородом, нет, и течения этого тока тоже нет. Тем не менее практика нам всюду и полностью подтверждает этот тезис. Точно так же — ошибочные представления Лавуазье о том, что кислотные свойства определяются наличием кислорода в составе тех или иных веществ, до появления некоторых новых методов анализа с помощью электролиза, которые предложил Дэви, — они тоже полностью подтверждались этой самой практикой, хотя были ошибочны. Поэтому, если у нас есть такие схемы и мы сумеем их наложить на эмпирический материал — иногда просто нельзя наложить, тогда мы их отбрасываем и выбираем такие схемы, которые накладываются, — то полученные изображения не сразу говорят о своей неадекватности эмпирическому материалу.

— ...

Я думаю, что это пока еще нельзя утверждать. Можно утверждать, что они фактически не срабатывают, поскольку мы их не можем наложить. Но это не значит, что мы их в принципе не можем наложить, потому что люди хитры и они постоянно придумывают новые опосредствующие звенья, новые процедуры, которые дают возможность наложить и представить материал. Причем, если мы начинаем сравнивать аристотелевскую и галилеевскую физику, то мы видим, что заслуга Галилея заключалась в том, что он наплевал на тот факт, что нельзя наложить и придумал такую процедуру, что наложил. И с этого момента мы говорим, что развилась научная физика. А до этого вся аристотелевская физика здорово накладывалась — говорим «ненаучная». Поэтому сам этот факт нам не дает оснований утверждать, что они вообще не могут накладываться.

(Вопрос, который в записи не слышно)

Дело в том, что этот вопрос, Володя, как ты помнишь, мы обсуждали в течение часа в связи с твоим докладом, и была резкая полемика между тобой и Генисаретским. Именно в связи с этим. Как ты помнишь, решить этот вопрос удовлетворительно, т.е. дать характеристику наложения не удалось ни тебе, ни твоему оппоненту. Я сейчас не взялся бы точно определять это. Мне вполне достаточно, что мы такую процедуру можем осуществлять.

Что я имею в виду? Поскольку для меня основным является понятие замещения, о котором буду говорить дальше, то я сейчас под наложением понимаю очень простую вещь. У нас имеется некоторое явление (вот оно выделено здесь из этого маленького квадратика), и описаны в обычном словесном языке некоторые его проявления. Если это объект, то мы ставили его в отношение к другим объектам, эмпирически выявляли так называемые свойства или выявляли некоторые зависимости между параметрами и т.д. У нас здесь имеются какие-то схемы знаний, будь то категориальные или еще какие-то в более частной форме, в форме некоторой математической функции, заданной в аналитическом виде, и т.д. Это эмпирическое проявление данного объекта мы соотносим с этой формой и рассматриваем эту форму как источник этих проявлений, т.е. фактически мы получаем их из него.

Если, скажем, у нас имелась некоторая масса газа, мы выявляли некоторые p и v и фиксировали в таблице значения v при изменении p. Потом мы пишем формулу Бойля-Мариотта pv=const, и теперь мы можем те же самые знания получать исходя из этого соотношения. Такое соотнесение схемы, представленной здесь в форме этой зависимости, обратно пропорциональной, такое соотнесение с этими эмпирически выявленными значениями я в данном случае называю процессом наложения. Это можно посмотреть в физике Розенберга.

(Вопрос, который в записи не слышно)

Здесь нет никакого метода изучения. Я могу согласиться с тем, что это, может быть, неудачное слово. Но удача или неудача, на мой взгляд, определяется с точки зрения той школы, к которой вы привыкли. Слово «стол», видимо, тоже неудачно. Когда вы говорите «неудача», вы, наверное, понимаете это в логическом смысле. А для того, чтобы вкладывать какое-то понятие в термин, надо принадлежать к некоторой школе анализа. Потому что, как правило, общаясь друг с другом, мы никакого понятия не вкладываем. Потому что это, вероятно, какая-то иллюзия, что для того, чтобы общаться, надо вкладывать какие-то понятия.

Наоборот, в 99% случаев общаются, не вкладывая никаких понятий, и даже часто при этом не ошибаются. Мне безразлично описание ли это или изображение и т.п. Мысль моя заключается в другом.

Я сейчас нахожусь в совершенно другой области собственно методологического рассуждения. Кстати, этот вопрос мы несколько раз обсуждали. Дело в том, что принцип стихийности, сформулированный Карнапом, а речь идет о нем, действительно правилен и справедлив в области специальной науки. Одна задача поставлена относительно нашего объекта одним способом, другая — другим способом. Все они в равной мере хорошие, хотя и разные, и отражают этот объект, хотя часто могут противоречить друг другу.

Неадекватность средств определяется тем, что мы получаем не истинное изображение. Вот почему я говорю, что нахожусь не в области специальной науки, а в области методологии. Я как бы знаю — а иначе я не могу вести свое методологическое рассуждение, — каков этот объект. Я заранее накладываю некоторое условие. Обратите внимание, как я рассуждаю. Я повторю. Предположим, наши средства неадекватны. Что это значит? Это значит, что они дают неадекватное изображение. Представитель специальной науки, я на это указываю, никогда не знает, адекватны они или нет — для этого нужны специальные процедуры или историческая практика. Мне этого не нужно. Я говорю: предположим, они неадекватны. Я это кладу как некоторое условие своей работы. Посмотрим, что будет дальше. Если мы вообще выкидываем задачу, то тогда действительно любое изображение может трактоваться как адекватное... Так же правильно, как земной шар со всеми людьми изобразить в виде точки и считать, что оно адекватное. Здесь мы должны зафиксировать определенную совокупность задач, которая даст требование к характеру этого изображения, и применение этих средств дает нам изображение, которое должно нам ответить на эту задачу. В этих условиях я ввожу сюда еще одно дополнительное предположение. Зафиксировав эту первую позицию, тождественную позиции естествоиспытателя, я ввожу сюда вторую, собственно философскую позицию для того, чтобы построить свое рассуждение, основанное на неадекватности средств.

Почему я могу говорить, что эти средства у меня неадекватны? Потому что я должен получить в результате, как ответ на вопрос, некоторые другие средства, которые по условиям будут теми, которые мне нужны и следовательно адекватными. Вводя такое дополнительное сопоставление для того, что я должен получить вот эти исходные средства, я с позиции методолога, который вроде бы знает, что собой представляет эта структура объекта, могу наложить на эти средства признак неадекватности по сравнению с этими в отношении к этой задаче.

(Вопрос, который в записи не слышно)

Нет, не изменится. Прошу прощения. Наоборот, средства науки в этом рассуждении противопоставлялись ее теории. Мне сейчас нужно другое различение — различение между средствами и изображением данного материала или объекта.

Что такое средства? Средства это тот аппарат, который дает нам возможность произвести здесь некоторое расчленение, т.е. двигаться по этому эмпирическому материалу, каким-то образом обрабатывая его, как по некоторому содержанию — так, чтобы в результате получить некоторую дискурсивную форму.

— ...

Рассуждение, которое ты проводишь, — некорректно. Оно некорректно потому, что я сейчас работаю исключительно в функциональной схеме. У меня есть нечто, что я называю средствами, нечто, что я называю эмпирическим материалом, и нечто, что я называю изображением.

Ты спрашиваешь, а что это такое — средства, изображения и, скажем, эмпирический материал, причем хочешь получить ответ в терминах материального наполнения.

Возьмем, например, понятие из механики. Не всякая интерпретация корректна. Если я веду некоторое функциональное рассуждение, задаю некоторую структуру, где элементы определяются функционально по отношению друг к другу и движению, то заполнять их по отдельности нельзя. Я должен буду эту схему, если ты хочешь брать механику, накладывать на процесс развития механики и смотреть... И тогда на разных этапах развития самой механики, в разных разделах работы с механикой у меня эта самая «тяжелая» точка может оказаться либо в блоке средств, либо в блоке изображения, в зависимости от того, какое движение я совершаю. Поэтому попытка интерпретировать эту схему в материальных терминах будут некорректна.

Таким образом, мы здесь получаем некоторое изображение, которое по нашим условиям является неадекватным. В чем мы обнаруживаем это? Мы обнаруживаем прежде всего в некоторых парадоксах, но кроме того и в многочисленных отклонениях от самого эмпирического материала. Т.е. мы можем зафиксировать некоторое проявление этого эмпирического материала, к которому мы должны были свести эту объяснительную схему или, скажем, вывести из нее и которое у нас не получается. И тогда мы каким-то образом, опять же в словесном языке, по-видимому, фиксируем эти признаки α, β, γ, δ, которые характеризуют отличие нашего материала от того изображения (Из), которое было получено с помощью этих средств (Ср). После того, как мы их зафиксировали, уже сквозь эту призму начинаем смотреть не на сами изображения, а на средства, и спрашиваем себя: а что нам нужно изменить в самих этих средствах, для того чтобы схватить эти признаки, чтобы получить другое изображение (Из′), в котором был бы учтен этот набор признаков. И тогда мы производим изменение этой системы средств, скажем, — на Ср′.

Получив это изменение, мы снова накладываем на этот же самый эмпирический материал и получаем новое изображение, Из′, которое отличается от этого эмпирического материала некоторыми моментами μ, ν и т.д. И мы снова спрашиваем себя, что нужно изменить в этих средствах, чтобы получить Ср′′, чтобы учитывались эти μ, ν и т.д. И поэтому у нас происходит развитие этих самих средств.

При этом что важно здесь подчеркнуть? Нас совершенно не интересуют эти изображения этого эмпирического материала. Они вспомогательный и побочный продукт, который при данном способе движения вообще отбрасываются. Мы по-разному можем относиться к самой последовательности средств. Все зависит от логических средств, которые мы дополнительно накладываем. Дело в том, что мы можем, например, к этим средствам относиться тоже как к побочному предварительному материалу. Если мы Ср′ получили из средств вообще, а Ср′′ из Ср′, то каждый раз предшествующий этап мы зачеркиваем. Нас это не будет интересовать. Но мы можем поставить и некоторые другие требования. Скажем, в методе восхождения от абстрактного к конкретному ставится дополнительное логическое требование. Мы должны таким образом развертывать сами средства, чтобы каждое следующее было некоторой конкретизацией того, что предшествовало.

Мы можем где-то здесь получить не только линию вот такого развития, но мы можем получить линию, уводящую нас совершенно в сторону, т.е. некоторые средства, принципиально разрывающие свою преемственную связь с предшествующими им средствами. Я постараюсь показать, в каком месте нашей работы получился такой перелом в общей линии такого развития средств. Здесь проходит другая линия развития средств. В каком-то смысле, ее часто можно рассматривать как психологическую историю исканий самого этого исследователя.

Говорят, что нас не интересует, от чего и как приходил исследователь к чему-то — важно, что он получил. Это в какой-то мере оправданная линия, поскольку Ср′ и Ср′′ являются не чем иным, как вспомогательным материалом, тем, что мы используем в виде некоторого предварительного инструментария для получения нужного нам результата.

Когда мы работаем таким образом, то бессмысленно спрашивать, что мы называем структурой или что мы называем мышлением. Ответ у нас будет один и тот же: мы называем мышлением то, что сейчас было ухвачено нами в этих вспомогательных средствах, и то, что на последующих этапах будет выражаться иначе, в других средствах. Это чисто операциональный ответ: мы называем мышлением то, с чем мы сейчас работаем.

Обратим внимание еще на один момент в этой процедуре. Мы получали постоянно изображения нашего материала. Эти изображения были для нас некоторым промежуточным продуктом, который мы обрабатывали особым образом для развертывания средств. Поэтому, естественно, мы эти изображения каждый раз выбрасывали. Но затем, когда мы получили, скажем, Ср′′′ и считаем их достаточно удовлетворительными, мы можем теперь совершить ту научно-исследовательскую работу, ради которой велась вся процедура, и описать с помощью Ср′′′ нашу эмпирическую область.

Тогда мы получим некоторое изображение знания или некоторую знаковую структуру, которая будет относиться к этому материалу как его изображение. Пример. Мы можем строить теорию мышления вообще. Так называемая теория мышления вообще есть не что иное, как набор средств, причем не совокупность, а всегда каким-то образом организованная система, которая позволяет нам анализировать различные явления мышления. Схема мышления вообще не дает ответа на вопрос, что представляет собой, скажем, механика Галилея или механика Ньютона как некоторая система знания. Точно так же она не ответит на вопрос, что представляют собой «Начала» Евклида как первый компендиум геометрии или что представляют собой «Основания геометрии» Гильберта.

Здесь я хочу напомнить схему науки, которая была нарисована мной в прошлый раз: цех №1 и цех №2. Цех №1 выдает знания в саму практику. Цех №2 вырабатывает определенную систему средств. Так называемая теория мышления вообще при таком подходе является продуктом цеха №2. Такая теория мышления нужна только одной группе людей — логикам, для того, чтобы они могли работать дальше. Представителями конкретных наук нужна не теория мышления вообще, а им нужно ответить на вопрос, что представляет собой их частная конкретная теория. Это и есть те изображения, которые получаются на основе выработанных таким образом средств, и то, что выдается другим наукам.

А то, о чем я говорил, является внутренней работой по разработке средств. Это замечание важно сделать, поскольку очень часто к теории мышления предъявляют требования, идущие от специальных наук и обращенные к цеху №1. Спрашивают, скажем: что вы нам можете ответить на такой-то вопрос? Не случайно цех №2 был нарисован у меня прошлый раз более крупным, нежели цех №1: без него невозможно построить удовлетворительные цехи №1, и он привлекает к себе наибольшее число усилий.

Мы занимаемся прежде всего работой по разработке средств логики. При этом мы применяем челночные процедуры. Мы начинаем с заведомо неадекватных средств, строим некоторые изображения нашего материала. Как видите, на первом этапе мы получаем не разработку средств, а некоторое изображение, на основании чего может сложиться иллюзия, что мы уже решили эту задачу и выдали некоторое представление о материале. Нет. Мы теперь должны, отталкиваясь от различия нашего изображения и эмпирического материала, вновь вернуться к средствам и развернуть их дальше. Это и есть цель первого этапа работы. В дальнейшем я буду обсуждать только его.

Сазонов. Задан ли нам эмпирический материал в каком-то описании? Если это так, то наши средства накладываются уже не просто на эмпирический материал, но на эмпирический материал, заданный в определенных описаниях, т.е. средствах. И если мы находим, что наши средства оказываются неадекватными, то означает ли это, что мы должны менять только наши средства, а не средства эмпирического описания материала?

Этот вопрос отчасти совпадает с тем, что спрашивал Швырев. Мне сейчас важна была только схема, и я не входил ни в какие детали. Но если говорить подробно, то надо сказать, что очень часто, проделывая такого рода работу, мы тоже перегруппировываем эмпирический материал, причем новые группировки должны быть подобраны таким образом, чтобы соответствовать нашим схемам и средствам. Делаем мы это на основании специального анализа эмпирического материала и исходя из особых соображений.

Заканчивая этот методический кусок, я хочу подчеркнуть один момент, который нам понадобится в дальнейшем. Мы имеем набор средств, соотносим его с эмпирическим материалом, и в этой связи производим новое развертывание средств. Развертывание средств может идти по нескольким линиям. В одной линии все средства лежат в рамках одного предмета. Когда я говорю «в рамках одного предмета», то я фиксирую отношение между исходными средствами и всеми другими средствами, которые при этом развертываются. Это отношение и задает единство предмета. Например, Маркс развертывает схему Т—Т в Т—Д—Т, а затем добавляет туда, казалось бы совершенно чуждое образование «рабочую силу». Но Маркс при этом остается в рамках одного предмета, ибо Маркс специально показывает, почему и в каких условиях рабочая сила может рассматриваться как товар.

Лет десять назад Мамардашвили обратил внимание на то, что посредине первого тома «Капитала» метод Маркса резко меняется: Маркс перестает пользоваться своими схемами и переходит на другой язык и к другому типу анализа. В чем заключается изменение метода Маркса, Мамардашвили не описал, а позже никто этим не занимался.

Есть другая линия развертывания средств, когда мы используем средства из нашего первого предмета для того, чтобы рядом развертывать другой предмет. Особенность развертывания второго предмета заключается в том, что мы не можем делать этого, не пользуясь схемами из первого предмета. Кстати, Подгорецкий в своем выступлении в Дубне имел в виду, по-видимому, аналогичные явления, когда он говорил о параллельном и взаимосвязанном развертывании двух предметов микрофизики, основывающихся на определенных макропонятиях и исходящих из эталонов длины и времени макромира. Случай Подгорецкого еще надо исследовать, но мне важно подчеркнуть, что не только в логике имеет место такого рода отношение.

Наконец, может иметь место третья линия развертывания средств, когда мы, используя средства из нашего первого предмета, строим какие-то другие средства, которые не будут иметь ничего общего с первым предметом, т.е. связь между этими средствами и между этими предметами будет чисто историческая. Между этими двумя предметами мы должны провести жирную красную черту и, если встанет необходимость, то поставить вопрос о конфигурировании. Во втором случае, когда мы имеем построение предмета-2 на базе и в связи с предметом-1, то как правило вопрос о конфигурировании не встает.

Рассказывая о методе нашей работы, я хочу сказать, что мы еще недостаточно четко представляем себе его детали, мы хотим представить себе его механизм значительно лучше. В частности, мы уже ставили вопрос об отношении схем и эмпирического материала — мы явно плохо представляем себе сейчас это отношение. Вопросами являются то, как зависит группировка материала от исходных средств, каковы границы перегруппировки эмпирического материала, как сам эмпирический материал влияет на разработку средств и т.д.

Закончив методическую часть, я перехожу к исходным идеям содержательно-генетической логики. Содержательно-генетическая логика появилась в 1951–1952 гг. в работах А.А.Зиновьева. Материалом его исследования являлся «Капитал» Маркса, который рассматривался как образцовое произведение, как образцовый пример построения большой сложной системы, и поэтому предполагалось, что анализ этого произведения даст нам представление об истинном способе движения. Такой подход должен необходимо приниматься по отношению к некоторым произведениям науки, когда мы приступает к логическому анализу.

Какие принципы положил Зиновьев в основании своего анализа?

Первый принцип: должны анализироваться не продукты мыслительной работы, знания, а прежде всего мыслительная деятельность — что для него было тождественно процессам. Считалось, что деятельность и процесс — одно и то же. Этот тезис нельзя понимать таким образом, что Зиновьев отвергал анализ знания. Напротив, фактически, он хотел проанализировать некоторое знание, но он утверждал, что понять строение знания как некоторого продукта нельзя, не анализируя приводящую к нему деятельность. Поэтому центр тяжести исследования переносился на процессы, а знание должно было анализироваться вторым ходом, с учетом порождающей его деятельности.

Второй принцип. Зиновьев выдвинул подход, который бы мы теперь назвали технологическим. Т.е. анализ должен был выдать такие знания, которые дают нам не просто картинку действительности, а могут быть использованы как средства методологии науки при построении других наук. Предполагалось, что анализ системы знания, представленной в «Капитале», даст некоторое предписание биологам, химикам и т.д.

Третий принцип. Утверждалось, что мышление развивается не только по содержанию, охватывая все новые и новые области действительности, но прежде всего по своей технологии, по приемам и способам мышления. Только развитие техники мышления позволяет раскрывать в действительности новые стороны. Поэтому теория мышления могла быть только исторической. Это означало, что сначала нужно раскрыть ранние ступени мышления, затем показать их усложнение и появление новых образований, и так двигаться постепенно — не важно снизу вверх или сверху вниз, но всегда помня, что происходит усложнение структур мышления. Этот принцип накладывал определенные требования на характер конечного продукта — как и само мышление, теория мышления должна быть исторической, т.е. показывать генезис или смену форм.

Четвертый принцип. Зиновьев задал совершенно новое понимание категории «форма—содержание», отличное от кантовского и формально-логического. Полемизируя с существовавшими тогда направлениями так называемой диалектической логики, он утверждал, что не может быть бесформенной логики, т.е. логики, анализирующей содержание безотносительно к форме. Точно так же он утверждал, что не может быть анализа формы, который бы не был вместе с тем анализом содержания. Он задавал функциональное определение этих понятий: форма — это то, в чем выражается содержание, а содержание — это то, что выражается в форме.

Когда я говорю, что это функциональное определение, то тем самым я подчеркиваю, что здесь не действуют формально-логические требования не делать круг в определении. Тогда же Зиновьев показал, что в любом функциональном образовании, где мы имеем структуру из двух элементов, определения обязательно даются через отношение одного к другому. Такое понимание «формы—содержания» было близко марксовскому пониманию форм выражения стоимости. В то время Зиновьев, как правило, говорил, что форма выражает содержание, а содержание выражается в форме.

Пятый принцип. Зиновьев считал, что объектом логического анализа должны быть тексты, в частности, он анализировал текст «Капитала». Но в 1951–1952 гг. не обсуждалось, что такое текст и в чем состоят эмпирические процедуры его анализа. В каком-то смысле этот принцип был чисто голословным, так как реального анализа текста в работах Зиновьева, как это было показано позднее, не было.

Шестой принцип. У Зиновьева было особое понимание диалектической логики, которое было выражено в частности в рецензии на книгу Розенталя «О диалектике в «Капитале» Маркса» в 1957 году. Я уже сказал, что Зиновьев выступал против диалектической логики как занимающейся анализом содержания безотносительно к форме — причем под формой понимают то, что понимают в плохой формальной логике. Вместо такого деления Зиновьев предлагал исходить при членении логики не из того, что мышление расчленяется на свои части, а из исторического принципа. Т.е., если мышление развивается и усложняется и сначала было какое-то до-диалектическое мышление, а потом появляется диалектическое, как более сложная форма, то он предлагал и логику, представленную исторически, членить по ее генетическим формам: будет некоторая большая общая логика, построенная на выше сформулированных единых принципах, а тот ее раздел, который изображает и описывает диалектическое мышление, будет называться диалектической логикой.

На вопрос же о том, в чем заключается специфика диалектической логики, Зиновьев отвечал, что она исследует диалектическое мышление, представляющее объекты в виде систем и структур, причем структур развивающихся. С его точки зрения любое мышление, репрезентирующее систему и структуры, предполагает особую технологию, а описание в науке особых приемов и способов воспроизведения систем и структур и будет диалектической логикой, составляющей часть логики вообще.

Из вышеперечисленных принципов легко углядеть отношение Зиновьева к формальной логике — он считал ее нонсенсом. Но это нонсенс в некотором узком смысле — не как система правил, обеспечивающих построение некоторых рассуждений, не как система, утверждающая существование суждений и умозаключений, а как система неадекватных средств, с помощью которых пытались анализировать мышление. Т.е. утверждалось, что средства формальной логики не накладываются на такую действительность, как мышление. Является глубоким заблуждением думать, что существуют такие образования, как понятие, суждения и умозаключения. К сожалению, это еще не стало общепонятным. Признание существования таких вещей вызвано особенностью нашего мышления. Поскольку все наши понятия являются идеальными объектами, мы привыкли жить рядом с этими объектами и считаем их реальностью, т.е. видим сквозь их призму действительность, а действительность, напротив, предстает в форме наших понятий, то вполне естественно, что и духов мы должны считать существующими. Людям, которые жили в XV и XVII веках, было ясно, что души существуют и окружают их. Зиновьев отвергал формальную логику именно как такой аппарат понятий.

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒