14.06.1965 3 страница

Заметьте, что в отличие от материала, я дал функциональное определение формы. Форма — это некоторое пустое место, которое заполняется. И если материал можно членить, скажем, я могу разрезать буквы пополам и т.д., то говорить о подобном членении формы бессмысленно.

Таким образом, я хочу различить для вас две разные позиции. Одна, фактически, рассматривает текст как некоторое единое образование осмысленной формы или оформленного содержания; диады формы и содержания здесь не получается. Хотя тем не менее здесь постоянно говорят о смысле и о форме, которая отличается от смысла. С моей точки зрения, отказ от такой диады является правильным, но тем не менее в логике, в лингвистике и психологии нет ни одной школы, которая бы не проводила такого членения. Вся разница между этим школами заключалась в том, что одни из них членили на диады, а другие на триады, так Огден. Существует единственная школа, которая сначала отказалась от этой позиции — последователи Витгенштейна-2, или школы лингвистического анализа, — но испытав трудности в своей работе, они фактически снова протащили это членение. Я готов согласиться с тем, что не должно быть диадического членения. С другой стороны, Зиновьев требовал такого членения. Дальше я постараюсь показать, почему Зиновьев был прав.

Генисаретский. На каком основании докладчик извращает понимание Зиновьева? Для него форма это объективное отношение, в котором выражается другое отношение. Тем самым сюда вкладывался весь тот смысл, который задавался философской традицией. В свою очередь это вело к особому анализу текста, поскольку работа с отношениями имела свои основания по употреблению.

Это замечание почти правильно, за исключением двух деталей. Дело в том, что у Зиновьева имеется, по крайней мере, два определения, и каноническим было объявлено определение, выбрасывающее момент отношения. Добавка отношения, о которой говорит Генисаретский, сводится к следующему. Зиновьевское различение формы и содержания исторически восходит к Канту. По Канту форма есть некоторая структура, или связи, которые охватывают многообразие содержания. По Канту формой в анализируемом тексте была бы связка типа X — Y, а содержанием были бы те постоянные, которые подставляются на место данных переменных.

Другими словами, форма по Канту задавалась как связь между двумя пустыми местами, а в качестве содержания выступало то, что подставлялось на эти пустые места. Форма есть некоторая структура, а содержание есть элементы. Зиновьев, используя Марксово выражение «форма выражения», стал говорить иначе: содержание не является элементом, напротив, сама связка является, вместе со своим материальным наполнением, формой, а в качестве содержания выступает другая связка, или другое отношение, вместе со своими элементами.

Но Зиновьеву было указано, что если мы рассматриваем такую связку, то мы точно так же должны фиксировать ту связку, с которой первая находится в отношении. Ему нужно было так ввести понятие формы и содержания, чтобы снять разделение на форму и смысл. Следовательно, он считал, что должны быть сняты такие понятия, как «выражение», «обозначение» и т.д. В этом состояла задача введения понятий формы и содержания. Но если так, то ни в коем случае нельзя было ограничиться такими отношениями. Когда же брались длинные цепи отношений к форме и длинные цепи отношений содержаний, то они, в свою очередь, затем свертывались, и получалось некоторое простое функциональное отношение формы и содержания. И именно поэтому каноническим определением формы является то, что это нечто, в чем выражается содержание, и каноническим определением содержания является то, что это нечто, что выражается в форме. Дополнительный признак отношения здесь снимается.

Мне важно подчеркнуть, что при традиционном формально-логическом подходе членения текстов, мы фактически задаем изоморфизм формы и содержания. Плоскости формы и содержания могут быть сплющены в одно. Нас всегда интересуют в этом случае отношения между элементами таким образом полученного целого, и нас абсолютно не интересуют отношения между формой и содержанием каждой такой единицы. Формальная логика получила право на существование, отдельное от гносеологии, только за счет этой процедуры, или того, что мы называем принципом параллелизма.

Без этого принципа формальная логика не имела бы право вообще существовать. На сегодня показано, что таких границ, где действует этот принцип не существует, т.е. нет ни одного явления, где бы структура формы соответствовала структуре содержания. Больше того, если бы такие явления где-либо существовали, то не нужна была бы форма. Знак вообще появляется для того, чтобы выражать нечто в совершенно другой структуре. Поэтому, если принять тот тезис, что формальная логика действует везде, где действует принцип параллелизма, то мы должны были бы признать, что формальная логика не имеет права на существование. Но я не могу говорить о том, что формальная логика не имеет права на существование, поскольку я признаю существование чертей. Мне не нужны такого рода посылки.

Я считаю, что формальная логика существует, поскольку люди задают такую абстракцию, и с помощью нее решают целый ряд задач. В частности, что бы мы сейчас делали с системами АТС, если бы не было формальной логики? Но важно, что принцип параллелизма был в свое время задан, и он определил всю последующую историю формальной логики. Хотя рядом, в неформальных разделах логики постоянно шли горячие споры: что такое смысл, и в чем сущность отношения обозначения?

Одни говорили, что в качестве обозначаемых выступают вещи, другие говорили, что это идеальные объекты (Платон), третьи, после Абеляра, говорили, что это концепты, заложенные в голове. Милль по этому поводу замечает: кем бы ни был логик по своим философским воззрениям — номиналистом, реалистом или концептуалистом, — но все признают одинаковую логическую технику и придерживаются одной формальной логики. Дело в том, что абсолютно безразлично, как вы затем интерпретируете изображаемую в формальной логике плоскость — как плоскость вещей, как плоскость идей или как плоскость концептов; важно, что эта интерпретационная плоскость должна точно соответствовать вашей структуре языка.

Поэтому Витгенштейн-1 уверенно заявляет, что мир имеет структуру языка. Идеология логического атомизма есть единственно возможная идеология формальной логики, которая исходит из принципа соответствия обозначающего и обозначаемого. Интересно заметить, что точка зрения параллелизма всегда ведет к объективному идеализму, который может принимать при этом разные формы. Так, объективный идеализм может принимать форму реализма, утверждающего, что существует мир, точно соответствующий структуре языка. Почему-то такое направление иногда называют материализмом.

Повторяю, что требования Зиновьева привнести в анализ категорию формы и содержания абсолютно не соответствовали ни практике подхода к текстам, ни тому, что тексты нам эмпирически обнаруживали. Это было внешним и априорным требованием. Ведь реально нет этой диады между формой и смыслом, а есть один осмысленный текст, который мы понимаем. Но когда текст дробят на отрезки, то возникает вопрос: каким образом логик работает здесь, как работает лингвист и психолог? Они работают, мистифицируя себя и других. Они понимают этот текст, т.е. начинают двигаться в сфере лежащего за ним смысла. Почему можно рассматривать «широколиственные растения» как один термин? Только на основании того, что мы понимаем, что речь здесь идет об одной вещи, об одном растении. Мы понимаем, что нет отдельно «широколиственных» и «растений» как двух разных вещей. И так называемые родовидовые отношения накладываются не на следы мела, а не сферу смысла. Ясно, что родовидовые отношения нигде не существуют. Но мы думаем, что таким образом организована система смысла.

Костеловский. Но если мы, в свою очередь, даем функциональное определение формы и содержания, т.е. ставим в соответствие каждой форме определенное содержание и наоборот, то мы тем самым неизбежно подходим к идее изоморфизма!

Этого не происходит. Я могу задать функциональное отношение между двумя ячейками и сказать, что все то, что заполняет одну ячейку, является формой, а заполняющее другую ячейку — содержанием. Если бы мы могли работать с обоими наполнителями ячеек, как с вещами, то мы один раз смогли бы расчленить данный текст как структуры формы, а другой раз — и по-другому понять его — как структуру содержания. И несмотря на то, что одно из них выступало бы как форма, а другое — как содержание, они тем не менее обладали бы разной структурой. Но, к сожалению, дело заключается в том, что применить такую процедуру разложения по отношению к тексту нельзя, потому что ни формы, ни содержания нет как отдельных вещей.

Таким образом, противоречие формальной логики заключалось в том, что любой текст сначала понимался. Знаки всегда рассматривались как понимаемые, обладающие смыслом. Но при этом думали, что знак является некоторым объектом, поскольку у него есть материал. Думали, что анализируя и членя этот материал, можно анализировать и членить знак, работать тем самым каким-то образом со сферой смысла. Эта точка зрения была сформулирована в наиболее явном виде Гильбертом, менее видным ее последователем являлся на определенных этапах Ревзин. Полагалось, что можно найти структуру знаков, ведя такой чисто материальный анализ. Для того, чтобы обосновать такой подход, формулировался принцип параллелизма. И вся формальная логика построена на его базе.

Когда Зиновьев потребовал подходить к тексту с точки зрения диадного отношения формы и содержания, то он предъявил требование, которому эмпирический материал не удовлетворял. Тем самым Зиновьев выскочил из того заколдованного круга, где до сих пор находилась формальная логика, и получил мощнейшее средство для анализа языковых текстов, и впервые в истории науки получил ход к анализу того, что мы называем мышлением.

Зиновьев потребовал рассматривать текст с точки зрения категории формы и содержания и перестать анализировать его как некоторое целое, понимаемое, или осмысленное, образование. По смыслу это эквивалентно утверждению Галилея о том, что любое тело падает на землю с одинаковым ускорением, независимо от его веса. Галилей в такой же мере наплевал на эмпирический материал, как и Зиновьев. До Галилея прекрасно знали, что тела не падают с одинаковым ускорением, они падают тем быстрее, чем тяжелее. С этого момента началась действительная наука механика.

Отойдя от принципа параллелизма, Зиновьев впервые получил выражение сути мышления, вопреки всему тому, что давал эмпирический материал. А те, кто принял его утверждения, получили некоторое средство для анализа мышления, которое и развертывалось дальше. Причем, насколько этот ход противоречит всему тому здравому смыслу, всему тому, что мы видим реально, я увидел несколько недель назад, обсуждая этот вопрос в философской энциклопедии.

Представьте себе, что мы смотрим на все окружающее нас и каждый из вас отчетливо видит сидящих, окружающих вас, людей. И при этом мы не видим тех лучей света, которые, в числе прочего, определяют механизм нашего видения. И поэтому мы можем говорить о том, что мы видим, но мы никогда не можем говорить о том, как мы видим. А введя эту диаду — содержание и форма — Зиновьев впервые получил возможность встать в совершенно другую позицию и начать смотреть на свое и чужое понимание не только с точки зрения того, что при этом понимании там видно, а с точки зрения того, в чем состоит механизм этого видения. Т.е. он, задав эту структуру, получил возможность смотреть на механизм мышления, а не только на его содержание или функцию. Он впервые задал отношение механизма, т.е. дал ответ на вопрос «как?».

Сформулировав такую схему, Зиновьев получил возможность не только повторять этот ход, т.е. понимать и видеть некоторый смысл, но поставил вопрос о механизмах мышления.

Теперь два замечания.

Первое. Задав отношение, которое мы в дальнейшем стали называть отношением замещения объективного содержания знаковой формой, мы положили начало содержательно-генетической логике и развертыванию всех ее схем.

Сразу же уточню. Сама по себе эта схема, так нарисованная, появилась не в 1952 году, когда Зиновьев сформулировал свой принцип, а через четыре года, в 1956 году.

Второе. Зиновьев не говорил о замещении, а говорил о выражении. Это понятие замещения тоже появилось в 1956 году. Я потом расскажу, как оно появилось, потому что мне это будет нужно, чтобы показать допущенные при этом ошибки. Когда она таким образом появилась и ее начали анализировать, то оказалось, что в общем-то это все знали давным-давно. Платон уже знал, Демокрит, по-видимому, тоже, а Аристотель знал, наверняка, и обсуждал.

Но интересно, что насколько я знаю, а я специально занимаюсь поисками этой вещи, в литературе я ни разу не встречал такой схемы, такого рисунка — форма и содержание или, скажем, не форма и содержание, а такой же схемы с другим заполнением, т.е. обозначающее и обозначаемое, как задающее некоторую действительность. И вот это меня до сих пор потрясает и удивляет. По смыслу об этом говорили давным-давно, но чего стоило взять и нарисовать это. Сейчас, проделав всю работу — когда мы уже знаем, что нам дал этот рисунок, когда мы знаем, как много это дает и каким переворотом это является в способе работы и вообще понимания — после этого мы спрашиваем: почему это не нарисовали давным-давно.

Сейчас я могу сказать, что такое изображение открывает гигантские познавательные возможности, и я это покажу, — наподобие того, как при сопоставлении арифметических алгоритмов решений задач кто-то из арабов ввел буквенные обозначения некоторых меток. С этого момента появилась алгебра. Когда она появилась, вдруг введение этих буквенных обозначений и меток при сопоставлении рядов алгоритмов арифметических дало какие-то гигантские возможности для развития математики. Декарт, например, очень удивлялся в своих рассуждениях о методе тому, что он сделал величайшее открытие, когда он понял, что любую величину можно изображать в виде отрезка. Нам это кажется очень странным. Он говорил, что это ключ ко всем новым наукам.

Так же и здесь. Когда меня спрашивают, что это дает, то, наверное, ответ должен быть такой: такое изображение задает нам новую действительность совершенно необычного типа, а именно действительность как единую структуру. И эта структура, по-видимому, предполагает свою особую логику работы с ней.

Когда Декарт говорит, что любую величину можно представить в виде отрезка, — это великий ход. Почему это великий ход? Потому, что, представив ее в виде отрезка, мы получаем возможность оперировать с ней особым образом — так, как не могли работать ни с числом, ни с буквенным выражением. Например, мы можем эту величину как отрезок вставить внутрь фигуры, скажем, внутрь треугольника в виде высоты или в виде биссектрисы и т.п. и создать тем самым новые возможности. Точно так же, как у древних представление квадратной величины было великим шагом, потому что оно давало возможность решать геометрические задачи особым путем, т.е. задавая особый способ оперирования.

Так же и тут. Видимо, задание этой структуры открывает перед нами возможность новых способов оперирования с этой действительностью. Каких способов оперирования? Мы можем ее взять как целое и заместить одной единичкой, а потом мы можем ее разложить и оторвать от нее верх и с ним оперировать, а потом сказать, что, оперируя с верхом, мы оперировали с ней со всей, или, оперируя с верхом по законам его структуры, потом сказать, что мы оперировали с низом, поскольку низ есть ее содержание. А поскольку здесь разные структуры, то мы можем к знаковой форме применить такой способ оперирования, соответствующий ее структуре, который нельзя было применить к содержанию, поскольку оно обладало другой структурой. А поскольку это только форма этого содержания, мы можем потом сказать, что все то, что мы получили, оперируя с формой, можно отнести к содержанию на основе связи замещения, а потом собрать их вместе и опять оперировать с чем-то одним.

Перед нами открываются совершенно новые оперативные возможности. И, по-видимому, успех в работе был достигнут на базе этой формулы потому, что мы не ограничились этой схемой, а задали целый ряд совершенно новых способов оперирования с нею — скажем, конструирование из нее длинных цепей, собирание каких-то больших отрезков, переход от низа к верху и работа отдельно с верхом, — которые позволили нам моделировать.

Пусть сейчас непонятно, насколько это было адекватно (это другой вопрос), чего удалось достигнуть и т.д. Но наши оперативные возможности были исключительно расширены за счет введения этого особого объекта с особыми формами работы с ним. И, следовательно, мы, по-видимому, как-то сумели некоторые способы этого оперирования построить. Поэтому для меня обсуждение этого предмета, называемого мышлением и представленного в этих схемах, можно свести к обсуждению прежде всего вопроса: а какие способы оперирования при этом появились и были развиты и действительно ли мы на этой базе так развили все возможные способы оперирования? И отсюда совершенно ясна параллель к более общей категориальной постановке вопроса о структурных методах.

Почему все это развертывалось дальше параллельно и почему наши семинары называются семинарами по методам, или методологии, структурно-системного исследования? Потому что уже и здесь, и дальше в другом материале мы встали перед проблемами: а каковы же правила работы с такими изображениями, и какие возможности этот новый язык перед нами открывает? И сейчас, для того чтобы оценить этот предмет и его возможности, мы должны, очевидно, проанализировать не само это изображение, потому что этот вопрос: ну и что? — вполне законен, а все возможности оперативные, которые с ним связаны.

Здесь возникает вопрос: насколько развитые здесь способы оперирования давали нам возможность проникнуть в тайны самого мышления? Отвечая на этот вопрос, я говорю, что, когда Зиновьев задал эту схему категорий «форма—содержание», когда потом, через четыре года, она приобрела структурную форму, то здесь мы получили первый ход проникновения в тайны механизмов самого мышления, а не только возможность понимать, что зафиксировано в тексте и линейно членить этот осмысленный текст.

Сформулировав таким образом категорию формы и содержания, Зиновьев, по-видимому, не понял тех возможностей, которые открывала сама структурная форма. Больше того, он в 1959 году в печати выступил против нее и оценил ее как ошибочную и не открывающую каких-либо новых перспектив перед логикой. Хотя я взялся бы показать, частично я то же сделал в печати, что он вынужден все время пользоваться этой схемой, хотя не в ее точном графическом выражении. Он достигает того же самого результата за счет двух приемов (я имею в виду его работу 1959 года «Логический анализ знаний о связи»). Он вводит два способа изображения: некоторое Qa — предикат (Q) и объект (a), и Qa в кавычках («Qa»). И он, рассматривая процессы формирования некоторых знаний, постулирует тождество знаковой формы и объективного содержания, подтягивая смысл под знаковую форму.

Т.е., фактически, введя эту категорию, он соединяет два способа рассмотрения: заданный этой категории и старым способом понимания, т.е. видения смысла текста точно через структуру смысла его формы. И благодаря этому он получает возможность, фактически, вводить ее, с ней работать и затем элиминировать ее. Но, как сейчас уже выяснилось (я надеюсь в начале следующего года сделать специальный доклад на эту тему), у него не все получается с отнесениями, т.е. там дальше имеется вторая процедура, и он встает перед проблемой, как трактовать такие высказывания об отношениях: самолеты в 1941 году летали в три раза быстрее, чем самолеты в 1929 году. Это можно понимать по-объектно — как высказывания о самолетах в 1929 году, как высказывания о самолетах в 1941 году или как высказывание о соотношении между скоростями самолетов в 1929 и в 1941 годах, т.е. получается три типа объектов, на которые потом относится это знание. У нас нет таких трудностей, поскольку она преодолевается за счет отнесения к разным плоскостям замещения. А у него это становится проблемой. Он никак не может это объяснить и зафиксировать в структуре знаний.

Но само по себе введение такой схемы открывало следующие возможности.

Во-первых, оно впервые дало возможность видеть этот знаковый текст не только с точки зрения того смысла, который мы в нем понимаем, но и понимать в нем это отношение. Если я знаю, что механизм мышления таков, то я теперь (я обсуждал этот вопрос в специальном докладе в середине этого года) могу определить свое понимание этой знаковой формы, т.е. и понимать все так, как она того требует. В частности, это проявилось у Зиновьева.

Во-вторых, задав эту структуру, мы получаем возможность собирать из нее более сложные структуры, т.е. получаем большие композиционные возможности двоякого плана. Мы можем развертывать ее внутри как некоторый аналог клеточки (по типу товар—товар, товар—деньги—товар и т.д.), мы можем членить ее внутри и по объективному содержанию и развертывать здесь любые структуры. Мы можем из этого как из единого образования собирать различные композиции вверх, т.е. надстраивать. Знаковая форма становится объективным содержанием, снова фиксируется в знаковой форме и т.д. За счет того, что здесь возникло понятие объективного содержания, и оно получило такое объективное выражение, мы избавились от субъективизма и психологизма, т.е. от необходимости трактовать это как смысл или как некоторые концепты, заключенные в голове. И в этой связи мы получили возможность отбросить понятие смысла и не оперировать ни понятиями смысла, ни понятием понятия и т.д. Т.е. избавиться совершенно от этой неопределенной системы терминов.

Но введение такой структуры поставило перед нами следующую проблему: 1) что же такое объективное содержание, как его задать и 2) что такое значок связи (вопрос, поставленный Розиным)?

Следующая наша тема «Что же такое в этой формуле объективное содержание и что такое это отношение?» Я бы добавил: «Что такое знаковая форма?» — поскольку только кажется, что известно, что она собой представляет.

21.06.1965

Прошлый раз я рассказывал о тех принципах и идеях, которые были выдвинуты в 1951–1952 гг. А.А.Зиновьевым, и кратко остановился на внешних моментах их дальнейшего развертывания примерно до 1956 года. Я сейчас не буду повторять эти принципы: всего их было выделено шесть. Напомню только о двух: тексты, которые были объявлены эмпирическим материалом логики, должны были рассматриваться сквозь призму двух понятий. С одной стороны, сквозь призму категории формы и содержания, а с другой стороны — сквозь призму понятия процесса (как мы тогда понимали деятельность).

Прошлый раз я выделил первый аспект: анализ текстов сквозь призму категорий формы и содержания и старался подчеркнуть исключительное значение самого этого принципа и его противопоставленность всем тем подходам, которые до этого существовали в логике.

Я много раз говорил о том, что с моей точки зрения формулирование этого принципа и новое понимание формы и содержания, которое было задано, были исключительно важным шагом в развитии логических идей. И они впервые дали возможность освободиться от всех логических подходов, основанных на идее параллелизма, если говорить на лингвистическом языке — выражения, точнее говоря, смысла или плана содержания и формы, как это называлось и традиционно обозначалось логикой.

Я говорю о том, что сам по себе принцип, сформулированный в 1951–1952 гг. примерно к 1955–1956 гг. привел к появлению структурной формулы, где форма и содержание задавались как элементы единой структуры, были связаны между собой особым значком связи.

Следовательно, должны были рассматриваться как одна единая структура, и кроме того, сами понятия формы и содержания специфицировались дополнительными определениями. Мы говорили о знаковой форме, а в другом элементе об объективном содержании. Эта вторая схема была такой же как первая, но в нее привносился эмпирический смысл, то есть указание на некоторый материал. То есть это не вообще любая форма, а то, что по материалу представлено в знаках, а содержание это не вообще какое-то содержание, а такое, которое связано с объективностью.

Я несколько раз говорил о том, что эта схема противостояла традиционным логическим подходам по очень многим параметрам. По сути дела в ней аккумулировано очень большое число различных противопоставлений. И они задают многоразличный смысл употребления этой формулы. Но разбирал я фактически только один из этих планов, а именно противопоставленность этой схемы обычному традиционному анализу, построенному на понимании текстов и на выделении и видении где-то за ним того, что обычно называют смыслом.

Фактически в прошлом докладе был разобран только этот момент: принципиальное отличие употребления этой схемы, формы и содержания как некоторый структуры от традиционных подходов основанных на понимании текста и выделении плана смысла. Это не значит, что эта структура — форма и содержание — выделяется безотносительно к пониманию текста.

Нет. Речь идет о другом, что обычно в традиционном логическом анализе это понимание смысла за планом знаковой формы [не] изображалось схемой, хотя всегда говорили о существовании словесного пирога, то есть выделяли какую-то форму, а здесь план содержания или смысла. Но когда приступали к конкретному детальному анализу, то это слоеный пирог фактически всегда сплющивался, потому что членение шло по горизонтали. А так как плюс к этому добавлялся еще принцип параллелизма формы и содержания, то было неважно, что собственно анализировалось.

То есть всегда фактически анализировался план смысла и производились некоторые функциональные членения элементов, исходя из этого понимаемого смысла. Но затем полученные таким образом линейные схемы, содержащие некоторые элементы и связи, по-разному интерпретировались. В одних случаях их относили на знаковую форму (номиналистическая традиция), в других случаях их относили на объективную действительность (реалистическая традиция), и третий вариант — их относили на мыслительные и умственные образования (линия Абеляра и дальше концептуалисты). Но каким бы образом не интерпретировались результаты этого анализа, собственно логического, во всех случаях реально анализировалось только одно — понимаемый смысл.

Я говорю о принципиальной противопоставленности этой структуры формы и содержания всем этим линиям. Я сейчас повторяю, что по сути дела в структуре «форма и содержание», как в одном узле переплеталось много различных линий обсуждений и анализа. И поэтому для того, чтобы понять действительный смысл этой структуры и ее роль в логическом анализе, надо более подробно и детально разобрать все эти линии по отдельности. Этим я сейчас хочу заняться, рассматривая последовательно различный смысл, который вкладывают логики в эту структуру или, точнее, те различные смыслы, лозунгом которых было употребление этой структуры.

Для того, чтобы понять первую, может быть, самую важную линию, нужно учесть ту ситуацию, в которой Зиновьев формулировал свое исходное требование. Я уже рассказывал, что перед ним, с одной стороны, был «Капитал» Маркса как работа, подлежащая анализу. Считалось, что это классический образец или пример сложного системного исследования или пример неаксиоматической, а эмпирической теории, и надо было ответить на вопрос о том, какова технология или техника построения научных произведений такого рода.

Для того, чтобы провести такой анализ и ответить на этот сугубо практический для логики вопрос (он, как вы понимаете, лежал в цехе N1, в цехе, выдающем продукцию другим наука) чтобы провести такой анализ, нужно было иметь некоторый аппарат средств. Обращаться можно было в две инстанции: первая традиционно-формально-логические понятия, вторая — теоретико-познавательные понятия (образ, знание и др. такого же рода). Обращаться в эти годы к аппаратам, скажем, математической логики было нельзя, потому хотя бы, что она была плохо известна.

Первая инстанция сразу обнаружила свою несостоятельность. Теперь интересно сравнить, что первые исходные рассуждения Зиновьева были буквально текстуально совпадающими с теми ходами, которыми Джоржд Булль начинает свою книжку «Законы мышления». Перед ним тоже были большие массы рассуждений и нужно было выработать некоторый аппарат, чтобы оперировать не отдельным термином и связкой суждений, а большими массовидными образованиями. Булль приводит пример системы уравнений с многими неизвестными, которыми мы оперируем как одним целым.

Примерно, так же рассуждал Зиновьев. Тут обнаружилось, что этот аппарат умозаключений, суждений и понятий совершенно бессилен в качестве средств, потому что у Рикардо и у Смита, которые не смогли описать объект и построить теоретическую систему, тоже были суждения, умозаключения, понятия. Каждое из них, когда его брали в отдельности, было вроде бы истинным и правильным. И тем не менее Рикардо и Смит ошиблись в ходе своего рассуждения, не смогли построить теоретическую систему. А Маркс не ошибся. Значит, по-видимому, рассуждал Зиновьев, дело заключается не в том, что одни применяют суждения, умозаключения, а другие — нет, а в том, что есть некоторые законы связи между самими умозаключениями и более сложными их цепями и связями, которые и задают различие в рассуждении или мыслительном движении.

Этот аппарат понятий полностью отпадает. Оставался второй теоретико-познавательный аппарат образа или знания. Тоже ясно, что он был неудовлетворительным, потому что с таким общим подходом, как образ, знание реально в логическом анализе ровно ничего не получишь. Но к этому добавлялось то, что само понятие образа было непонятно. Когда его, как некоторое целое глобальное понятие пытались применить, скажем, к системе Маркса, то тоже это все не срабатывало. В тот момент происходили очень острые дискуссии между Зиновьевым и его учениками, с одной стороны, и Ильенковым и его учениками. Оселком служило понятие логического противоречия, парадокса.

⇐ Предыдущая 11 12 13 14 151617 18 19 20 Следующая ⇒