07.06.1965 4 страница

Но и на этом этапе, как вы хорошо понимаете, логика не стала еще подлинной и целостной наукой. Ведь для того чтобы стать оформленной наукой, нужно сформировать еще массу других блоков. Но ее структура достаточно точно соответствовала структуре всех других научных, или, точнее, квазинаучных дисциплин — механика в то время тоже еще не была подлинной наукой, хотя уже у Архимеда мы находим очень развитый организм знания.

Самым главным для структуры науки, как вы знаете, является способ видения ее действительности, выражаемый в специальных онтологических схемах. Сама по себе трактовка схем как моделей еще не дает основания для возникновения науки как таковой.

Необходим еще специальный эмпирический материал. Он существенно отличается от той области эмпирически данных объектов, к которой относятся знания, полученные на схемах-моделях. Если последнее имеет схему

то первое должно иметь еще одну связь, замыкающую результаты наложения знаний на объекты со схемой-моделью и превращающую эти результаты в собственно эмпирический материал, т.е. в материал эмпирического научного исследования.

Логика не вылилась и не могла вылиться также в математику, хотя определенные моменты математики в ней были заложены. Лишь много позднее, начиная с Дж.Буля эта сторона, заложенная в ней с самого начала, была достаточно развернута. Но для этого уже должны были существовать нормы и каноны собственно математического мышления. В античный же период сами «Начала» Евклида, как мы знаем, были натуральной наукой, хотя может быть и не эмпирической — последняя, на мой взгляд, появляется с Клавдия Птолемея. Вернее всего, надо сказать, логика того времени была «технической дисциплиной», и именно это обстоятельство делало в известной мере ненужной специальную онтологическую картину ее объекта как естественного явления.

Для науки нужны, кроме того, средства и, соответственно, специальная разработка их и методы с соответствующей им методологией. Это опять-таки общий принцип — что всякая наука оформляется и организуется в некоторую самостоятельность лишь в противопоставлении к другим знаниевым образованиям — методологии, философии и другим наукам.

Но хотя логика в тот период и дальше не превратилась в науку в точно смысле этого слова, тенденция к этому существовала и проявлялась все время, по мере того, как укреплялась и оформлялась норма самой науки. Именно с этой точки зрения, как мне кажется, мы должны рассматривать и оценивать все попытки построения неформальных логик. Если вы поставите в отношении их те вопросы, которые я формулировал в начале моего сегодняшнего доклада: на кого они работали, что именно они вырабатывали, чем детерминировалась и обуславливалась их работа? — то вы увидите, что именно неформальные логики были той единственной силой, которая все время стремилась превратить так называемую формальную логику из системы правил или предписаний в науку в собственном смысле этого слова. Это значит, что именно неформальные направления стремились создать для логики особую и специальную онтологию, выделить для нее эмпирический материал, создать для нее средства и разработать методы, относящиеся к развертыванию онтологических схем, анализу эмпирического материала и оформлению его в системах теоретических знаний.

Теперь я могу ответить на ваш вопрос всерьез. Я называю все направления неформальной логики логикой, и даже более того — научной логикой потому, что, следуя тем принципам, которые я изложил, я обнаруживаю, что по происхождению своему, по постановке и формулированию своих основных целей и задач все работы и исследования по неформальной логике целиком и полностью определялись, с одной стороны, тем исходным материалом, который был создан первыми формами и схемами так называемой формальной логики, а с другой стороны, некоторой установкой превратить это в эмпирическую науку.

Вы можете мне задать другой вопрос, на который мне будет сложно ответить: были ли действительно интенсивными все те исследования по неформальной логике, которые я выше называл? В этом плане мне очень хотелось бы выяснить, существовали ли какие-то реальные стимулы и практические потребности, которые заставляли ученых и философов превращать логику в подлинную науку.

Я провел бы здесь параллель с языковедением и грамматиками языка. Подобно логике, грамматика представляла собой совокупность норм. Попытки превратить языковедение в науку, изучающую язык как естественное явление, датируется, как вы знаете, концом XVII началом XIX веков. Но мы можем себя спросить, почему так поздно оформляется этот процесс и эта установка. Может быть в них обоих действует один и тот же механизм и общий принцип?

Таким образом, мне хотелось бы на этом примере и материале выяснить вопрос о соотношении и взаимодействии, с одной стороны, практических потребностей и установок, а с другой стороны, реальных возможностей для превращения в науку. Мне хотелось бы здесь также со временем рассмотреть вопрос о соотношении между наукой и методическими системами. Может быть это объяснит, почему логика столь долгое время могла оставаться чистой методикой и подобием «технической дисциплины».

Ко всему этому добавляется еще одно обстоятельство, которое я прошу вас иметь в виду. Речь идет о двойственности логики.

Представьте себе, что человек строит некоторое рассуждение. В его арсенале есть запас известных слов. Кроме того, он пользуется определенными правилами образования выражений. Это — правила силлогизма. Стоики добавляют к этому правила связи суждений друг с другом, они же впервые выделяют особые умозаключения об отношениях, хотя и не формализуют их так строго, как силлогизм.

Вот собственно и все, что имеет в этот период методическая логика. А параллельно развиваются научные предметы и философия. Появляется ряд специальных языков науки. Развивается математика, включающая уже арифметику, теорию пропорций, геометрию. Естественно спросить себя: подчиняется ли некоторым правилам оперирование в языках науки? Да, конечно, оно тоже подчиняется определенным правилам. Вполне естественно, что эти правила должны быть сформулированы. Но кто занимается этим? Самое интересное здесь состоит в том, что в выделении и формулировании правил оперирования со специальными языками науки ученые обошлись без логики, т.е. они создали все это вне рамок логики. Они построили алгебру, как некоторые правила и алгоритмы оперирования с арифметическими выражениями, связанными в системы, как правила преобразования систем уравнений и т.д. и т.п. Они построили дифференциально-интегральные исчисления. Оказалось, что те же самые функции, которые решали правила силлогизма для словесного языка, выполняли различные математики, которые организовывались в формальные оперативные системы — и эту работу проделывали отнюдь не логики, а математики, несмотря на то, что казалось бы уже создан образец такой работы.

Но вы понимаете, что все эти утверждения — результат особой ретроспективной работы. Вряд ли кто-нибудь другой, например, формальный логик, придерживающийся других взглядов, представил бы дело таким же образом. Это замечание имеет значение не только в плане наших сегодняшних оценок истории логики, но и для объяснения тех установок и позиций, которые были и могли быть у ученых и философов постантичного периода.

Я думаю, что они не проводили параллелей между своей работой и работой Аристотеля в «Аналитиках» именно потому, что Аристотель в своей работе был ориентирован на общие проблемы философии и, в частности, Органона. Подлинный смысл силлогизма, как принципов построения языка (и только языка) не мог быть понят и зафиксирован именно потому, что он у Аристотеля и для Аристотеля не был таким. Хотя, конечно, Аристотель строил именно язык (в современном смысле этого слова, когда в понятие языка включаются также и обозначаемые им абстрактные объекты), но это была работа в контексте методологии, и еще не были выделены все те нормы и образцы, которые могли бы представить ее именно как работу с языком. Поэтому математики проделывали все то же самое (т.е. то, что мы сейчас считаем тем же самым) в ином контексте, в ином окружении и с иным смыслом и поэтому, соответственно, осознавали свою работу как иную работу. Эти соображения, как мне кажется, подтверждают мою мысль о том, что формальная логика, если берем ее в традиции Аристотеля, не может быть отделена от неформальной логики и не может быть выделена в особую и самостоятельную науку.

Эти же соображения, как мне кажется, делают понятной всю дальнейшую историю логики и тот кардинальный перелом, который произошел в ней с появлением собственно символических направлений, перелом, давший ей, с одной стороны, интенсивное развитие, а с другой стороны, превративший ее из логики в отрасль математики. Именно математика первой и самостоятельно стала создавать структуры формализованных оперативных систем, т.е. связки типа

и лишь в середине XIX столетия эта структура была осознана в качестве всеобщей формы и перенесена во всей ее чистоте и обособленности в логику.

Когда это было сделано, логика, теперь уже в виде математической, или символической, логики, сделала огромный рывок вперед. Но все это движение, как мы хорошо знаем, не привело к созданию науки, т.е. эмпирической науки о какой-либо действительности, например, науки о рассуждениях, науки о мышлении и т.д. и т.п. Была решена совершенно иная задача: словесный язык был перестроен и организован по образу и подобию языков математики.

В работах Пеано мы можем наблюдать это совершенно отчетливо. Он считал, что научное рассуждение затрудняется из-за того, что наряду с точными и строго определенными математическими символами в нем употребляются знаки обычного словесного языка, значения которых расплывчаты, не определены. Именно этим объяснял он появление парадоксов в математике. Он был уверен, что парадоксы появляются не потому, что это лежит в природе самой математики, ее языков и ее понятий — это выяснилось много позднее, благодаря работам Д.Рассела и других, — а потому, что мы вынуждены пользоваться словами обычного языка.

Пеано был убежден, что все беды идут именно от него и поэтому он предложил заменить обычный словесный язык специальными символами, подобными символам в математике. Но для этого надо было еще особым образом проанализировать обычные языки и выявить их строение. В знаменитом «Формуляре» Пеано весь словесный язык переведен в язык математических символов. Правда, надо добавить, что прочитать такой текст никто не мог, и Пеано сам это хорошо понимал. Поэтому текст «Формуляра» содержит два текста: один — в его специальных символах, а другой — в обычном словесном языке.

Но как бы там ни было, задач была четко поставлена, и все дальнейшее развитие математической логики, или почти все, пошло по линии конструирования языков, а не по линии построения собственно науки со всеми ее необходимыми блоками. Здесь есть особый вопрос о том, в какой мере эти новые системы были тождественны прежним математическим суждениям, а также вопрос, каким образом эти новые системы входили в традиционное тело математики. Очень интересные и весьма поучительные сами по себе они уже выходят за рамки обсуждаемой нами проблемы.

По сути дела, бесспорно, что работы этого типа принадлежат к области математики. Но многие и многие по традиции и недоразумению продолжают называть их логикой и продолжают относить к системе логики как науки. При этом они считают, что сконструированные математиками языки выступают в роли идеальных моделей реальных научных рассуждений и процессов мышления. При этом происходят удивительные спекуляции на словах: математические языки называют предельной абстракцией, как например, в статье Таванца и Швырева, или чем-либо подобным. Можно найти массу мест, в которых математически сконструированные языки называются предельными идеальными моделями естественного реального рассуждения.

Если мы таким образом оценим линию развития формальной логики, линию ее превращения в математическую логику, то все попытки создания неформальных логик по противопоставлению могут быть определены как попытки развития, развертывания логики в собственно науку, со своим эмпирическим материалом, со своей особой онтологией, с особыми методами и средствами.

В истории логики, как и в истории любой другой науки, происходит непрерывная дифференциация и расщепление понятий. При этом постепенно в плане смысла выделяются те элементы объекта, которыми должны заниматься логики, если они хотят быть учеными. Мы можем, опираясь на эти моменты, проследить, как постепенно меняется представление о том объекте, который изучается логикой.

Аристотель исходил из уже заданного ему текста и считал своей задачей анализ его. При этом не было ясно, чем он собственно занимается — плоскостью смысла рассуждения или плоскостью его формы. Формирование объекта в этот момент происходит еще не столько на уровне средств и метапонятий, сколько на уровне особым образом трактуемого эмпирического объекта.

Вы хорошо знаете, что предварительным условием логического анализа было отделение истинных рассуждений от неистинных. Область истины, независимо от того, шла ли речь об истинном суждении или о реальном положении вещей, объединялась в «Логосе»; именно этот термин и соответствующие ему понятия задавали ту действительность, над которой работала логика (хотя сама она как таковая в то время еще не была выделена из Органона).

В XVI столетии и дальше, в особенности у Галилея и Гюйгенса мы видим уже очень четкое разделение и размежевание того, что мы называем рассуждением и выводом. Я называю XVI столетие потому, что знаю достаточно достоверные данные, относящиеся к этому периоду, но вполне возможно, что это разделение сложилось намного раньше — этот вопрос нужно специально исследовать.

Вывод противопоставляется рассуждению как то, что осуществляется в соответствии с нормой движения от аксиом к теореме по определенным схемам и правилам. Рассуждение в противоположность этому — уже у Арно и Николя это получает четкое выражение — рассматривается как то, что противостоит выводу и дает возможность отвечать на вопрос, как получается новое знание и как строится сам вывод. В дальнейшем эту линию продолжают все, в том числе Х.Зигвард. Они очень четко различают вывод и рассуждение. И поэтому, когда представители современной формальной логики соглашаются с тем, что логика не описывает процессы мышления — это признано почти всеми, — но зато она описывает и изображает рассуждения, то они опять делают шаг назад и отказываются от тех различений и понятий, которые уже были выработаны по меньшей мере триста лет назад.

Грешат этим, на мой взгляд, среди других также и Таванец, и Швырев. Сегодня нельзя рассматривать схему вывода как модель рассуждения. Рассуждение и вывод разошлись и противопоставлены друг другу не только как слова и понятия, но также как и идеальные объекты.

Но если мы разделили эти две сущности, эти два объекта, то тогда сразу же, естественно, встает вопрос о том, к каким областям и к каким наукам мы их должны отнести. В частности, мы можем предположить, что если вывод является объектом формальной логики или, может быть, даже математической логики, то рассуждение, напротив, должно быть объектом «логики науки». Ведь рассуждение и исследование почти синонимы: значительная часть исследования осуществляется в форме рассуждения, и поэтому логика, описывающая рассуждение, будет вместе с тем логикой научного исследования.

Швырев. Нет, это не так. Рассуждение не может быть объектом логико-научного исследования.

Но тогда у меня возникает подозрение, что вы применяете термин «рассуждение» как синоним термина «вывод». Но тогда, как я уже сказал, это огромное попятное движение даже по сравнению с логикой Пор-Рояля. А мне, наоборот, важна дифференциация объектов изучения и формирование внутренне расчлененной области, в которой могла бы и должна была работать логика. Мне хочется определить основные параметры, по которым идет эта дифференциация.

Очень важно, что постепенно отделяются друг от друга и разводятся: 1) знание, 2) теория, 3) наука. Сейчас уже бесспорно, что это разные сущности и разные объекты. Во всяком случае у нас уже есть представление, что все это — разные образования. Но эти представления пока весьма смутны и отнюдь не общепризнанны, несмотря на то, что они очевидны.

Где-то в начале своего доклада я говорил о том, что аристотелевская система, в представлении Г.Шольца очень последовательная и очень четкая, строилась на представлении, что наука — это система предложений, где теоремы выводится из аксиом по схемам силлогизма. Здесь, во-первых, наука отождествлялась с теорией, а, во-вторых, сама теория сводилась к множеству и системе предложений или знаний. Нетрудно показать, что только на базе этих представлений, по сути дела, сводивших науку к теории, могла возникнуть проблема соотношения теоретического и эмпирического уровней. Здесь интересно, что наука легко была сведена к теории, но трудности — как это метко заметил А.А.Зиновьев — возникают лишь тогда, когда мы начинаем выводить, т.е. в данном случае, когда мы должны были вывести науку из теории. Это значит, что на базе некоторой абстрактной модели теории надо было объяснить практику теоретических исследований и обыденный опыт сознавания науки специалистами-предметниками.

Последние всегда ставят вопросы двоякого рода: что представляет собой наука, в частности ее теоретические утверждения, и как она получается или может быть построена? Но на все эти вопросы нужно ответить в условиях, когда наука сведена к теории и, следовательно, должна быть объяснена как одна лишь теория. Естественно, что все это приводит исследователей к куче ложных и в принципе не разрешимых проблем.

Кроме того, происходит очень существенное расщепление и разделение: 1) вывод, 2) рассуждение, 3) мышление.

Великое открытие сделал один из авторов книги «Язык и мышление», когда он на дискуссии заявил: «Ошибкой всех логиков было то, что они изучали язык и рассуждение, думая при этом, что они изучают мышление. А в самое последнее время, — сказал он, — мы поняли, что это не так; язык и рассуждение — это одно, а мышление — это другое». Я могу снова повторить, что все это было прекрасно понято Арно и Николем, и думаю, что до этого это хорошо знали не только Декарт, но также Абеляр и Оккам.

Возникает различение рассуждения как того, что зафиксировано в тексте, и процесса мышления как того, что создает этот текст. Образно мы можем говорить, что эти две сущности расположены как бы взаимно перпендикулярно друг к другу.

Было установлено различие текста как линейной, или синтагматической, цепочки и системы знаковых средств как языка, или парадигматики.

Я перечисляю все эти моменты пока без указания какой-либо системы и оснований для их перечисления. Мне важно пока собрать самые важные моменты с тем, чтобы потом организовать их в системы разного типа. Все это — разные проекции объекта логики, которые оформляются в особые идеальные сущности.

Теперь я хочу поставить, на мой взгляд, основной вопрос. Мы не можем дальше обсуждать вопрос о том, что представляет собой логика, не определив для себя, какой мы хотим ее видеть, т.е. не построив предварительно тот или иной ее проект. Здесь мы прежде всего должны решить, хотим ли мы ее видеть системой предписаний, управляющих нашей мыслительной деятельностью, или, напротив, системой знаний, описывающих нашу мыслительную практику. Этот вопрос крайне важен, и я бы даже сказал, что для современной науки — это решающий вопрос.

В философской традиции XVIII и XIX столетий сложилось представление о созерцательном ученом и науке, созерцающей и изображающей свой объект. Нередко эту точку зрения называют натуралистической. Она исходит из того, что существует некоторый объект и нужно построить картину его. Естественные науки складывались в соответствии с этой нормой. Физика, химия, биология во многом удовлетворяют ей.

Но, кроме того, существовали принципиально иные совокупности или системы знаний, такие, как логика, языковедение, военное дело, строительство и т.д. Они создавались и существовали не как картины и изображения некоторых объектов, а как некоторые системы норм или правил, как каноны.

Эта сторона дела была осознана очень рано. Как известно, понятие о каноне было сформулировано уже Эпикуром. Он называл так свод правил, действующих в определенных областях. Логика была для Эпикура каноникой, и даже более того — он употреблял последний термин как название логики. У всех этих дисциплин не было и не могло быть онтологии, претендующей на изображение объекта. Даже когда Лейбниц и Эйлер изображали в кругах родовидовые отношения, выражаемые суждением или умозаключениями, то они потом не интерпретировали эти изображения на некоторую естественную область объекта.

Я постараюсь в дальнейшем показать, что проблема логической онтологии вообще является крайне сложной, и поэтому не удивительно, что до сих пор она не могла быть удовлетворительно решена.

Когда те или иные исследователи пытались проинтерпретировать схемы, созданные в деятельности или в мышлении и выражающие их особенности, на объекты природного мира, то из этого возникали многочисленные парадоксы. Но даже те, кто понимал особую природу деятельности, тоже сталкивались с затруднениями и не знали, на что собственно нужно интерпретировать схемы такого типа — на деятельность как таковую, взятую со стороны ее формы, или же на объективное содержание и объекты.

Не случайно Гегель формулировал принцип тождества бытия и мышления. По сути дела, любая односторонняя интерпретация мышления или деятельности до самого последнего времени могла быть только негодной. И так как все глубокие мыслители достаточно отчетливо, если не видели, то чувствовали это, они либо вообще отказывались от онтологии объектного типа, либо же вводили особую онтологию «идеального», т.е. онтологию духа, сознания и т.п.

По сути дела, в теории мышления была только одна внутренне не противоречивая онтология — платонизм. Она не могла удовлетворить представителей специальных наук и не могла удовлетворить философию, обнимающую не только проблемы познания, но также проблемы природы и космоса. Поэтому будучи очень хорошей, удачной, единственно не противоречивой в области познания, она была неудовлетворительной для философии вообще.

Но вместе с тем ни одна другая онтология не могла свести концы с концами в рамках теории познания. Чтобы создать онтологическую картину, удовлетворяющую всем этим гносеологическим и общефилософским принципам, надо построить специальное изображение деятельности, причем такое изображение, которое не укладывается ни в одни известные нам сейчас категории. Это странное и мистическое представление деятельности лишь впервые сейчас формируется и создается нами, но при этом приходится брать такие барьеры, которые всегда выступали как непреодолимые. Лишь постулировав очень странный принцип о том, что объективный мир, природа и все остальное суть элемент и составная часть нашей деятельности, мы смогли подойти к решению этой проблемы и построить более или менее удовлетворительную онтологию.

Таким образом, в философском осознании мы имеем представление о науке как о некотором изображении объектов мира. Вместе с тем грамматика, логика и другие дисциплины дают нам систему правил, которые используются как средства в деятельности, служат для управления ею. Средства управления ничего не должны изображать. И более того, когда мы начинаем от них требовать, чтобы они что-то изображали, и строим их в соответствии с этим принципом, то они становятся никуда не годными.

Анализируя математику, мы точно так же обнаруживаем, что все ее схемы и формулы суть не что иное, как подобные же, но только свернутые методические правила и предписания. Только при особом подходе и в связи с особыми задачами формула площади треугольника может рассматриваться как изображение объекта. Но вместе с тем мы постоянно обнаруживаем во всех науках необходимость специальных изображений объекта или моделей его. И поэтому я спрашиваю: какой мы хотим видеть логику — некоторой системой правил, которые могут быть свернуты в схему или математические формулы, но все равно будут оставаться средствами управления нашей деятельностью, или же системой знаний, изображающих некоторый объект, некоторую идеальную действительность?

Конечно, вы можете заметить, что само это противопоставление весьма условное, что я разделяю и противополагаю друг другу разные функции одного и того же знакового образования, определяющие и конституирующие его строение. Я все это понимаю. Я делаю это сознательно, ибо это соответствует двум разным направления развития наших знаний, двум разным конечным продуктам формирования науки и, соответственно, двум разным образцам и нормам, на которые мы можем ориентироваться. Как бы ни были связаны эти функции друг с другом, сегодня они уже разошлись или, точнее, разведены и существуют в форме разных научных, или знаниевых, организованностей.

Поскольку в физике, химии, электротехнике подобное разделение уже существует, постольку я могу осознанно ставить этот вопрос и в отношении логики. Для меня здесь особенно важно, что эти системы по-разному относятся к объекту и к действительности. От этого же зависит то, что мы можем ждать и получать от каждой системы.

В зависимости от того, как мы ответим на этот основной вопрос, мы получим разное отношение к истории логики и вместе с тем разное отношение к новейшим требованиям создания «логики науки».

В этой связи я хотел бы провести параллель с различением специализированного и универсального наблюдателя, сделанным Г.Паском. Мне кажется, что оно имеет, хотя и несколько иной, но очень общий и принципиальный смысл. Я приведу вам основные тезисы беседы с одним известным советским экономистом (А.А.Каценелинбойгеном). Характеризуя нашу работу, он сказал, что мы стремимся построить естественнонаучные изображения сложных системных объектов. «Но вы, — сказал он, — захлебнетесь своей собственной кровью, решая эту задачу на самых простых случаях. Мы, — сказал он, — ставим перед собой совершенно иную задачу. Перед нами большие системы — порядка нескольких миллиардов компонент. Мы стремимся получить такие знания о них, которые позволили бы нам управлять этой системой. Но для этого нам нет надобности изобразить ее в естественнонаучных моделях и картинках. Нам вообще не нужно знать многое из того, что реально есть в этой системе. Нам нужно управлять этой системой, а для этого иметь только те знания, которые действительно необходимы для управления».

Мне кажется, что его слова имеют большой прагматический и теоретический смысл, если не прямой, то во всяком случае косвенный. Наиболее важным мне представляется само различение: 1) знания, необходимые для того, чтобы определенным образом управлять реальной системой и 2) естественнонаучные знания, создающие картину этой системы.

Вернитесь, пожалуйста, к той ситуации, которая стояла перед Сократом, Платоном и затем Аристотелем в Афинах. Вы знаете, какое огромное экономическое и политическое значение имели там результаты дискуссии. Деятельность софистов «оторвала» эти результаты от подлинного содержания и подлинной действительности. Поэтому нужно было как-то ввести дискуссии в истинное русло, научиться нормировать их и управлять ими. Для этого не нужно было создавать исчерпывающие естественнонаучные картины самой дискуссии, нужно было только создать определенные средства для воздействия на них. Создав свою систему правил, Аристотель получил возможность управлять дискуссией. И то же самое делали первые грамматики.

Чтобы управлять деятельностью не нужно создавать полных изображений ее объектов или самой деятельности. И даже если мы будем иметь соответствующие изображения, то это не обеспечит нам управления деятельностью.

Представьте себе, что некоторый объект, который вы должны воспроизвести или произвести, представьте себе далее, что вы знаете некоторые признаки этого объекта — А, В и т.д.,— пусть до полной мыслимой картины его. Даст ли все это знания о той деятельности, которую вы должны осуществить, чтобы создать этот объект? Я полагаю, что это таких знаний не дает и нужны, следовательно, еще специальные знания, указывающие на связь между возможным типом объекта и характером деятельности по созданию ее.

Кстати, именно в этом заложено основание для самостоятельного существования логики. Главное для людей — это их деятельность, способы деятельности, а представления объектов — нечто необходимое, но уже вторичное. Те, кто утверждал, что мир имеет структуру языка, те, кто утверждал, что логические формы задают нам типы и строение объектов, были по-своему, во всяком случае в прагматическом плане, совершенно правы, ибо они тем самым создавали условия для своей деятельности.

Зная некоторые характеристики продукта деятельности, исходного материала и т.п., зная некоторых характеристики технологии моей деятельности, я включаю и то, и другое, и третье в свою деятельность в качестве средств. И тут они работают. Но мы не можем и не должны трактовать все эти представления как изображение самой нашей деятельности. Более того, создавая все указанные выше знания, мы перед собой ставим задачу организовать и обеспечить средствами нашу деятельность, но мы не ставим задачи естественнонаучным образом описать нашу деятельность. И прежде всего потому, что подобное, естественнонаучное описание деятельности нужно не для того, чтобы мы могли осуществить или построить соответствующую деятельность, а совсем для других целей и задач, которые нужно было бы обсуждать особо. Люди действуют — строят фабрики и заводы, ведут войны и вступают в союзы друг с другом, решают даже некоторые политические вопросы — и все это они делают не зная, что представляет собой их деятельность и каковы закономерности ее существования, функционирования и развития. Лишь тогда, когда люди ставят перед собой особую и специфическую задачу — овладеть своей собственной деятельностью, научиться управлять ею, научиться организовывать ее с учетом будущего развития и т.д. и т.п., лишь тогда они приходят к специальной установке и задаче естественнонаучным образом описать саму деятельность как таковую.

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒