14.06.1965 2 страница

Нет, не изменится. Прошу прощения. Наоборот, средства науки в этом рассуждении противопоставлялись ее теории. Мне сейчас нужно другое различение — различение между средствами и изображением данного материала или объекта.

Что такое средства? Средства это тот аппарат, который дает нам возможность произвести здесь некоторое расчленение, т.е. двигаться по этому эмпирическому материалу, каким-то образом обрабатывая его, как по некоторому содержанию — так, чтобы в результате получить некоторую дискурсивную форму.

— ...

Рассуждение, которое ты проводишь, — некорректно. Оно некорректно потому, что я сейчас работаю исключительно в функциональной схеме. У меня есть нечто, что я называю средствами, нечто, что я называю эмпирическим материалом, и нечто, что я называю изображением.

Ты спрашиваешь, а что это такое — средства, изображения и, скажем, эмпирический материал, причем хочешь получить ответ в терминах материального наполнения.

Возьмем, например, понятие из механики. Не всякая интерпретация корректна. Если я веду некоторое функциональное рассуждение, задаю некоторую структуру, где элементы определяются функционально по отношению друг к другу и движению, то заполнять их по отдельности нельзя. Я должен буду эту схему, если ты хочешь брать механику, накладывать на процесс развития механики и смотреть... И тогда на разных этапах развития самой механики, в разных разделах работы с механикой у меня эта самая «тяжелая» точка может оказаться либо в блоке средств, либо в блоке изображения, в зависимости от того, какое движение я совершаю. Поэтому попытка интерпретировать эту схему в материальных терминах будут некорректна.

Таким образом, мы здесь получаем некоторое изображение, которое по нашим условиям является неадекватным. В чем мы обнаруживаем это? Мы обнаруживаем прежде всего в некоторых парадоксах, но кроме того и в многочисленных отклонениях от самого эмпирического материала. Т.е. мы можем зафиксировать некоторое проявление этого эмпирического материала, к которому мы должны были свести эту объяснительную схему или, скажем, вывести из нее и которое у нас не получается. И тогда мы каким-то образом, опять же в словесном языке, по-видимому, фиксируем эти признаки α, β, γ, δ, которые характеризуют отличие нашего материала от того изображения (Из), которое было получено с помощью этих средств (Ср). После того, как мы их зафиксировали, уже сквозь эту призму начинаем смотреть не на сами изображения, а на средства, и спрашиваем себя: а что нам нужно изменить в самих этих средствах, для того чтобы схватить эти признаки, чтобы получить другое изображение (Из′), в котором был бы учтен этот набор признаков. И тогда мы производим изменение этой системы средств, скажем, — на Ср′.

Получив это изменение, мы снова накладываем на этот же самый эмпирический материал и получаем новое изображение, Из′, которое отличается от этого эмпирического материала некоторыми моментами μ, ν и т.д. И мы снова спрашиваем себя, что нужно изменить в этих средствах, чтобы получить Ср′′, чтобы учитывались эти μ, ν и т.д. И поэтому у нас происходит развитие этих самих средств.

При этом что важно здесь подчеркнуть? Нас совершенно не интересуют эти изображения этого эмпирического материала. Они вспомогательный и побочный продукт, который при данном способе движения вообще отбрасываются. Мы по-разному можем относиться к самой последовательности средств. Все зависит от логических средств, которые мы дополнительно накладываем. Дело в том, что мы можем, например, к этим средствам относиться тоже как к побочному предварительному материалу. Если мы Ср′ получили из средств вообще, а Ср′′ из Ср′, то каждый раз предшествующий этап мы зачеркиваем. Нас это не будет интересовать. Но мы можем поставить и некоторые другие требования. Скажем, в методе восхождения от абстрактного к конкретному ставится дополнительное логическое требование. Мы должны таким образом развертывать сами средства, чтобы каждое следующее было некоторой конкретизацией того, что предшествовало.

Мы можем где-то здесь получить не только линию вот такого развития, но мы можем получить линию, уводящую нас совершенно в сторону, т.е. некоторые средства, принципиально разрывающие свою преемственную связь с предшествующими им средствами. Я постараюсь показать, в каком месте нашей работы получился такой перелом в общей линии такого развития средств. Здесь проходит другая линия развития средств. В каком-то смысле, ее часто можно рассматривать как психологическую историю исканий самого этого исследователя.

Говорят, что нас не интересует, от чего и как приходил исследователь к чему-то — важно, что он получил. Это в какой-то мере оправданная линия, поскольку Ср′ и Ср′′ являются не чем иным, как вспомогательным материалом, тем, что мы используем в виде некоторого предварительного инструментария для получения нужного нам результата.

Когда мы работаем таким образом, то бессмысленно спрашивать, что мы называем структурой или что мы называем мышлением. Ответ у нас будет один и тот же: мы называем мышлением то, что сейчас было ухвачено нами в этих вспомогательных средствах, и то, что на последующих этапах будет выражаться иначе, в других средствах. Это чисто операциональный ответ: мы называем мышлением то, с чем мы сейчас работаем.

Обратим внимание еще на один момент в этой процедуре. Мы получали постоянно изображения нашего материала. Эти изображения были для нас некоторым промежуточным продуктом, который мы обрабатывали особым образом для развертывания средств. Поэтому, естественно, мы эти изображения каждый раз выбрасывали. Но затем, когда мы получили, скажем, Ср′′′ и считаем их достаточно удовлетворительными, мы можем теперь совершить ту научно-исследовательскую работу, ради которой велась вся процедура, и описать с помощью Ср′′′ нашу эмпирическую область.

Тогда мы получим некоторое изображение знания или некоторую знаковую структуру, которая будет относиться к этому материалу как его изображение. Пример. Мы можем строить теорию мышления вообще. Так называемая теория мышления вообще есть не что иное, как набор средств, причем не совокупность, а всегда каким-то образом организованная система, которая позволяет нам анализировать различные явления мышления. Схема мышления вообще не дает ответа на вопрос, что представляет собой, скажем, механика Галилея или механика Ньютона как некоторая система знания. Точно так же она не ответит на вопрос, что представляют собой «Начала» Евклида как первый компендиум геометрии или что представляют собой «Основания геометрии» Гильберта.

Здесь я хочу напомнить схему науки, которая была нарисована мной в прошлый раз: цех №1 и цех №2. Цех №1 выдает знания в саму практику. Цех №2 вырабатывает определенную систему средств. Так называемая теория мышления вообще при таком подходе является продуктом цеха №2. Такая теория мышления нужна только одной группе людей — логикам, для того, чтобы они могли работать дальше. Представителями конкретных наук нужна не теория мышления вообще, а им нужно ответить на вопрос, что представляет собой их частная конкретная теория. Это и есть те изображения, которые получаются на основе выработанных таким образом средств, и то, что выдается другим наукам.

А то, о чем я говорил, является внутренней работой по разработке средств. Это замечание важно сделать, поскольку очень часто к теории мышления предъявляют требования, идущие от специальных наук и обращенные к цеху №1. Спрашивают, скажем: что вы нам можете ответить на такой-то вопрос? Не случайно цех №2 был нарисован у меня прошлый раз более крупным, нежели цех №1: без него невозможно построить удовлетворительные цехи №1, и он привлекает к себе наибольшее число усилий.

Мы занимаемся прежде всего работой по разработке средств логики. При этом мы применяем челночные процедуры. Мы начинаем с заведомо неадекватных средств, строим некоторые изображения нашего материала. Как видите, на первом этапе мы получаем не разработку средств, а некоторое изображение, на основании чего может сложиться иллюзия, что мы уже решили эту задачу и выдали некоторое представление о материале. Нет. Мы теперь должны, отталкиваясь от различия нашего изображения и эмпирического материала, вновь вернуться к средствам и развернуть их дальше. Это и есть цель первого этапа работы. В дальнейшем я буду обсуждать только его.

Сазонов. Задан ли нам эмпирический материал в каком-то описании? Если это так, то наши средства накладываются уже не просто на эмпирический материал, но на эмпирический материал, заданный в определенных описаниях, т.е. средствах. И если мы находим, что наши средства оказываются неадекватными, то означает ли это, что мы должны менять только наши средства, а не средства эмпирического описания материала?

Этот вопрос отчасти совпадает с тем, что спрашивал Швырев. Мне сейчас важна была только схема, и я не входил ни в какие детали. Но если говорить подробно, то надо сказать, что очень часто, проделывая такого рода работу, мы тоже перегруппировываем эмпирический материал, причем новые группировки должны быть подобраны таким образом, чтобы соответствовать нашим схемам и средствам. Делаем мы это на основании специального анализа эмпирического материала и исходя из особых соображений.

Заканчивая этот методический кусок, я хочу подчеркнуть один момент, который нам понадобится в дальнейшем. Мы имеем набор средств, соотносим его с эмпирическим материалом, и в этой связи производим новое развертывание средств. Развертывание средств может идти по нескольким линиям. В одной линии все средства лежат в рамках одного предмета. Когда я говорю «в рамках одного предмета», то я фиксирую отношение между исходными средствами и всеми другими средствами, которые при этом развертываются. Это отношение и задает единство предмета. Например, Маркс развертывает схему Т—Т в Т—Д—Т, а затем добавляет туда, казалось бы совершенно чуждое образование «рабочую силу». Но Маркс при этом остается в рамках одного предмета, ибо Маркс специально показывает, почему и в каких условиях рабочая сила может рассматриваться как товар.

Лет десять назад Мамардашвили обратил внимание на то, что посредине первого тома «Капитала» метод Маркса резко меняется: Маркс перестает пользоваться своими схемами и переходит на другой язык и к другому типу анализа. В чем заключается изменение метода Маркса, Мамардашвили не описал, а позже никто этим не занимался.

Есть другая линия развертывания средств, когда мы используем средства из нашего первого предмета для того, чтобы рядом развертывать другой предмет. Особенность развертывания второго предмета заключается в том, что мы не можем делать этого, не пользуясь схемами из первого предмета. Кстати, Подгорецкий в своем выступлении в Дубне имел в виду, по-видимому, аналогичные явления, когда он говорил о параллельном и взаимосвязанном развертывании двух предметов микрофизики, основывающихся на определенных макропонятиях и исходящих из эталонов длины и времени макромира. Случай Подгорецкого еще надо исследовать, но мне важно подчеркнуть, что не только в логике имеет место такого рода отношение.

Наконец, может иметь место третья линия развертывания средств, когда мы, используя средства из нашего первого предмета, строим какие-то другие средства, которые не будут иметь ничего общего с первым предметом, т.е. связь между этими средствами и между этими предметами будет чисто историческая. Между этими двумя предметами мы должны провести жирную красную черту и, если встанет необходимость, то поставить вопрос о конфигурировании. Во втором случае, когда мы имеем построение предмета-2 на базе и в связи с предметом-1, то как правило вопрос о конфигурировании не встает.

Рассказывая о методе нашей работы, я хочу сказать, что мы еще недостаточно четко представляем себе его детали, мы хотим представить себе его механизм значительно лучше. В частности, мы уже ставили вопрос об отношении схем и эмпирического материала — мы явно плохо представляем себе сейчас это отношение. Вопросами являются то, как зависит группировка материала от исходных средств, каковы границы перегруппировки эмпирического материала, как сам эмпирический материал влияет на разработку средств и т.д.

Закончив методическую часть, я перехожу к исходным идеям содержательно-генетической логики. Содержательно-генетическая логика появилась в 1951–1952 гг. в работах А.А.Зиновьева. Материалом его исследования являлся «Капитал» Маркса, который рассматривался как образцовое произведение, как образцовый пример построения большой сложной системы, и поэтому предполагалось, что анализ этого произведения даст нам представление об истинном способе движения. Такой подход должен необходимо приниматься по отношению к некоторым произведениям науки, когда мы приступает к логическому анализу.

Какие принципы положил Зиновьев в основании своего анализа?

Первый принцип: должны анализироваться не продукты мыслительной работы, знания, а прежде всего мыслительная деятельность — что для него было тождественно процессам. Считалось, что деятельность и процесс — одно и то же. Этот тезис нельзя понимать таким образом, что Зиновьев отвергал анализ знания. Напротив, фактически, он хотел проанализировать некоторое знание, но он утверждал, что понять строение знания как некоторого продукта нельзя, не анализируя приводящую к нему деятельность. Поэтому центр тяжести исследования переносился на процессы, а знание должно было анализироваться вторым ходом, с учетом порождающей его деятельности.

Второй принцип. Зиновьев выдвинул подход, который бы мы теперь назвали технологическим. Т.е. анализ должен был выдать такие знания, которые дают нам не просто картинку действительности, а могут быть использованы как средства методологии науки при построении других наук. Предполагалось, что анализ системы знания, представленной в «Капитале», даст некоторое предписание биологам, химикам и т.д.

Третий принцип. Утверждалось, что мышление развивается не только по содержанию, охватывая все новые и новые области действительности, но прежде всего по своей технологии, по приемам и способам мышления. Только развитие техники мышления позволяет раскрывать в действительности новые стороны. Поэтому теория мышления могла быть только исторической. Это означало, что сначала нужно раскрыть ранние ступени мышления, затем показать их усложнение и появление новых образований, и так двигаться постепенно — не важно снизу вверх или сверху вниз, но всегда помня, что происходит усложнение структур мышления. Этот принцип накладывал определенные требования на характер конечного продукта — как и само мышление, теория мышления должна быть исторической, т.е. показывать генезис или смену форм.

Четвертый принцип. Зиновьев задал совершенно новое понимание категории «форма—содержание», отличное от кантовского и формально-логического. Полемизируя с существовавшими тогда направлениями так называемой диалектической логики, он утверждал, что не может быть бесформенной логики, т.е. логики, анализирующей содержание безотносительно к форме. Точно так же он утверждал, что не может быть анализа формы, который бы не был вместе с тем анализом содержания. Он задавал функциональное определение этих понятий: форма — это то, в чем выражается содержание, а содержание — это то, что выражается в форме.

Когда я говорю, что это функциональное определение, то тем самым я подчеркиваю, что здесь не действуют формально-логические требования не делать круг в определении. Тогда же Зиновьев показал, что в любом функциональном образовании, где мы имеем структуру из двух элементов, определения обязательно даются через отношение одного к другому. Такое понимание «формы—содержания» было близко марксовскому пониманию форм выражения стоимости. В то время Зиновьев, как правило, говорил, что форма выражает содержание, а содержание выражается в форме.

Пятый принцип. Зиновьев считал, что объектом логического анализа должны быть тексты, в частности, он анализировал текст «Капитала». Но в 1951–1952 гг. не обсуждалось, что такое текст и в чем состоят эмпирические процедуры его анализа. В каком-то смысле этот принцип был чисто голословным, так как реального анализа текста в работах Зиновьева, как это было показано позднее, не было.

Шестой принцип. У Зиновьева было особое понимание диалектической логики, которое было выражено в частности в рецензии на книгу Розенталя «О диалектике в «Капитале» Маркса» в 1957 году. Я уже сказал, что Зиновьев выступал против диалектической логики как занимающейся анализом содержания безотносительно к форме — причем под формой понимают то, что понимают в плохой формальной логике. Вместо такого деления Зиновьев предлагал исходить при членении логики не из того, что мышление расчленяется на свои части, а из исторического принципа. Т.е., если мышление развивается и усложняется и сначала было какое-то до-диалектическое мышление, а потом появляется диалектическое, как более сложная форма, то он предлагал и логику, представленную исторически, членить по ее генетическим формам: будет некоторая большая общая логика, построенная на выше сформулированных единых принципах, а тот ее раздел, который изображает и описывает диалектическое мышление, будет называться диалектической логикой.

На вопрос же о том, в чем заключается специфика диалектической логики, Зиновьев отвечал, что она исследует диалектическое мышление, представляющее объекты в виде систем и структур, причем структур развивающихся. С его точки зрения любое мышление, репрезентирующее систему и структуры, предполагает особую технологию, а описание в науке особых приемов и способов воспроизведения систем и структур и будет диалектической логикой, составляющей часть логики вообще.

Из вышеперечисленных принципов легко углядеть отношение Зиновьева к формальной логике — он считал ее нонсенсом. Но это нонсенс в некотором узком смысле — не как система правил, обеспечивающих построение некоторых рассуждений, не как система, утверждающая существование суждений и умозаключений, а как система неадекватных средств, с помощью которых пытались анализировать мышление. Т.е. утверждалось, что средства формальной логики не накладываются на такую действительность, как мышление. Является глубоким заблуждением думать, что существуют такие образования, как понятие, суждения и умозаключения. К сожалению, это еще не стало общепонятным. Признание существования таких вещей вызвано особенностью нашего мышления. Поскольку все наши понятия являются идеальными объектами, мы привыкли жить рядом с этими объектами и считаем их реальностью, т.е. видим сквозь их призму действительность, а действительность, напротив, предстает в форме наших понятий, то вполне естественно, что и духов мы должны считать существующими. Людям, которые жили в XV и XVII веках, было ясно, что души существуют и окружают их. Зиновьев отвергал формальную логику именно как такой аппарат понятий.

К рассказанному мной, я должен добавить еще один момент. По-видимому, всю историю науки можно представить следующим образом: это задание некоторой системы средств для описания определенной области действительности, а затем начинается развертывание этой системы средств, стремящееся приблизить эти средства к описанию действительности. Здесь мы пользуемся методом последовательных представлений. Ясно, что при достаточной длине этой цепи характер исходного продукта в очень малой степени зависит от характера исходных средств: мы таким образом видоизменяем наши первичные средства, что они очень значительно отклоняются от своего первого состояния. Но это не всегда так, и поэтому в истории науки в какие-то периоды происходят резкие переломы, когда отбрасывается традиция и все начинают сначала. Это делается не потому, что конечные средства недостаточно точно описывают мир. Дело в том, что и физика Аристотеля достаточно точно описывает мир, который существовал в то время. Это можно сказать и об алхимии. Математика, построенная на принципе исчерпывания, тоже описывала мир не менее точно, чем математика, пользующаяся интегрально-дифференциальным исчислением. Но старые формы были очень громоздки, ими было трудно пользоваться, и именно поэтому, а не из-за того, что они неадекватно изображали мир, эти формы были отброшены.

Такой перелом, в частности, произошел в механике Галилея, он отбросил двухтысячелетнюю традицию и начал строить новую механику на других представлениях. Сейчас мы, вероятно, находимся в таком же положении в физике микромира — мы пытаемся ухватить новые явления с помощью старого набора средств. Хотя, наверное, давно пора от этого отказаться.

Точно так же Зиновьев считал, что набор средств в формальной логике должен быть отброшен в том смысле, что нельзя строить теорию мышления, исходя из старых средств. Тех, кто желает ознакомиться с этим кругом вопросов, я отсылаю к диссертации Зиновьева, к диссертации и книге Грушина «Очерки логики исторического исследования», к диссертации и статьям Мамардашвили, в которых было выражено отношение содержательно-генетической логики к гегелевским идеям, к моей диссертации, в которой обсуждаются исходные принципы содержательно-генетической логики и их отношение к идеям формальной логики, и, наконец, к машинописным текстам дискуссий тех лет.

Логика, которую намеревались строить на базе этих исходных принципов, и трактовалась как логика науки, или историческая логика мышления, ориентированная с самого начала на задачи методологии науки. Но, как вы увидите в дальнейшем, в этот период еще не было расчленения на логику науки и логику научного исследования.

В этот период, который тянется до 1958 года, мы никак не относились к противопоставлению психологизма и антипсихологизма. Этот круг проблем никак не обсуждался. Поэтому наши представления, онтологическая картинка об объекте были весьма и весьма ограничены. Позднее мы подробнее остановимся на этом круге вопросов.

Свое дальнейшее изложение я посвящу главным образом четвертому и пятому принципам — я буду обсуждать новое понимание категорий формы и содержания и отношение этих принципов к материалу исследования.

Имелся определенный текст. Считалось, что понимая некоторый язык, мы всегда можем ответить на вопрос, текст это или не текст, а, скажем, орнамент. Итак, был текст, к которому, с одной стороны, подходили с точки зрения категорий формы и содержания, а с другой стороны, было требование рассматривать его как процесс. Оказалось, что в этом уже заложено множество противоречий, которые повлекли за собой при дальнейшей разработке целый ряд новых результатов. Но во многом анализ, построенный на понятиях формы и содержания, и анализ, построенный на понятии процесса развивались независимо друг от друга, взаимодействуя лишь в определенных точках.

Для того, чтобы проследить за ходом развития этих идей, я их разведу и буду рассматривать по отдельности. Особо буду фиксировать те места, где они оказывали влияние друг на друга. Хотя реальный анализ шел параллельно, и тогда часто не отдавали себе отчета в том, в каком русле и за счет чего был получен тот или иной результат.

Я начну рассмотрение с категорий формы и содержания и покажу, к чему привело опрокидывание их на текст. Здесь мне прежде всего придется остановиться на том, что я называю основным противоречием метода формальной логики. А вообще, обобщая этот принцип, я могу сказать, что это основное противоречие всех наук, изучавших знак.

В чем же заключается это противоречие? Пусть перед нами какой-то знаковый материал, скажем, «стол», «дом» и т.д. Как работает исследователь с текстом такого рода? Прежде всего он понимает этот текст, и только в силу понимания можно сказать, что данное образование является текстом. Непонятое не является текстом, а в лучшем случае — некоторым орнаментом. Понимание текста означает, что исследователь увидел за ним то, что называют смыслом.

Что такое «понял» и что такое «смысл», я не знаю. Но так обычно говорят, и я принимаю сейчас эту терминологию. Мне важно, что исследователь понял текст, а это значит — он увидел не просто крючёчки, а некоторый смысл, лежащий за ними. Если мне по поводу некоторого материала, который выступает для меня как орнамент, скажет, что это чужая письменность, то я могу в это поверить, и буду считать, что за этим орнаментом лежит некоторый смысл.

Отнесемся ко всему этому с точки зрения категории формы и содержания. Зиновьев утверждал, что в этом понимаемом тексте должно было быть обнаружено как нечто, что характеризуется как форма, так и нечто, что характеризуется как содержание. Эта мысль не была новой. Этой мыслью всегда пользовались именно в такой постановке вопроса: мы смотрели на текст, видели за его графикой некоторый смысл, и мы относили это каким-то образом к объектам.

Таким образом, в понимание и смысл вкладывались две компоненты, которые теперь разводят как обозначение и выражение. В треугольнике Огдена материал знака, с одной стороны, связывают с денотатом, а с другой стороны, с концептом, или значением, т.е. с тем, что выражается. Такое расчленение по схеме треугольника существует в теории, но с ним никто и никогда не работает. Этим нельзя пользоваться: если под смыслом понимать денотат, или некоторую вещь, то такое понимание очень быстро приходится отбросить, так как смысл не есть обозначаемая действительность; если под этим понимать концепты, или значения, в смысле Огдена, то это тот же самый смысл, только объективированный — что такое концепт, никто не знает, и объективных методов анализа его не существует. Концепт, или понятие, нами понимается, и по пониманию мы его постулируем. Но его объективного анализа мы дать не можем.

Но тогда возникает вопрос: как мы можем разводить текст на форму и содержание — что мы должны поместить в содержание? Кроме того возникает вопрос: что мы анализируем, когда анализируем структуру этого текста — форму или содержание? Иначе, анализируем ли мы графику текста или смысл, который за ней скрывается?

Мне важно подчеркнуть, что при традиционном понимании текста применить зиновьевские категории формы и содержания в анализе текста невозможно. Требование применить эти категории входило в противоречие со всеми старыми методами, принятыми в науках о знаке. При подходе к текстам, основанном на понимании, нельзя было развести форму как обладающую некоторой структурой и содержание, которое выражается в этой форме и обладает своей структурой.

Различение формы и содержания есть уже у Демокрита, и на нем играют все последующие исследователи. Но возникает вопрос: каким образом задается смысл? Отвечают, что смысл задается по пониманию. Другими словами, в содержание подставляется факт понимания текста, понимание содержания выдается за знание содержания, знание некоторого содержания выдается за содержание знания. Произнося слово «стол», вы понимаете смысл этого термина. Внешне, материально вы имеете дело со знаковой формой, которую вы понимаете. Это основной момент, который задавал как интроспекционистский подход в психологии и логике, так и его обратную сторону — интроекцию. Мне важно сейчас подчеркнуть именно интроекцию — то, что я вижу и понимаю, выдается за некоторое сущее, существующее. Так, как будто оно существует, и я могу глядеть на него, помимо знакового материала.

Костеловский. А чем это плохо?

Это отвратительно, поскольку это обман. Мы думаем, что существует стол, хотя стол существует не в большей мере, чем энергия, или не в большей мере, чем теплород, и не в большей мере, чем черти. Стоит вам сказать, что нет чертей, как вам придется сказать, что нет энергии.

В чем же таким образом, заключается основное противоречие? Мы прежде всего понимаем знаки. Когда мы их поняли, то они, вроде бы, остаются теми же самыми, представленными в материальной форме. И дальше мы думаем, что со знаками можно работать так же, как работает с кускам металла — расчленять их, применять формально-трансформационные методы или еще что-то делать, т.е. думают, что можно производить объективные процедуры со знаком.

Но уже стоики и Александр Афродизийский знали, что мы работаем со смыслом и членим фактически его. Вообще, форма текста не существует вне смысла. А Зиновьев требовал, чтобы мы представили все это как форму и содержание, т.е. развели два образования. Он выдвигал такое требование, несмотря на прекрасное знание описанной мной истории. Но он был прав, и в этом была его величайшая заслуга. Мне важно подчеркнуть, что это требование задавалось вопреки общепринятому взгляду на текст и на способы работы с ним. Этот момент самый сложный и принципиальный из всего того, что я сейчас обсуждаю. Все остальное будет развертываться на основе этого. Поэтому мне придется то же самое проиграть еще раз. Представьте себе, что на вас одеты очки и вы смотрите сквозь них, при этом вы не видите очков, хотя вы смотрите через них. Точно так же, когда вы читаете текст, то он выступает для вас как очки: вы не видите, что там есть закорючки и следы мела, вы видите тот смысл, в котором движетесь. Хотя вы глядите, конечно, на текст.

Поэтому Александр Афродизийский говорил, что схема силлогизма строится не по материалу текста, а по его смыслу. Он приводил в качестве примера известное умозаключение со смертностью Сократа. Если вы будете глядеть на форму, то четко увидите учетверение терминов «человек» и «люди». Но тем не менее вы производите умозаключение, поскольку эти два термина по смыслу тождественны. Отсюда следует основной принцип формальных логиков к анализу текстов. Вы смотрите на текст и знаете, что есть форма и смысл. Но вы не можете работать со смыслом отдельно от формы и обратно. И мы членим осмысленную форму по ее структуре. При этом ясно, что членения в форме и членения в смысле будут абсолютно одинаковыми, изоморфными друг другу — ведь, фактически, мы членим одно, осмысленную форму или оформленный смысл. В самом тексте, т.е. в материале, задаются такие различения, которые служат различениями и средством выделения единиц в плоскости содержания. Здесь происходит то же самое, что спустя много времени вторично открыла фонология со своими дифференциальными признаками: совокупность дифференциальных признаков и создает смыслоразличительную форму. Речь не шла о членении материала, но интересовались в первую очередь содержанием и смыслом.

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 141516 17 18 19 Следующая ⇒