07.06.1965 5 страница

Этот принцип действует по всюду: мы обучаем детей, не зная ни того, что такое обучение, ни того, что происходит с психикой и способностями детей в процессе обучения. Но несмотря на это мы обучаем их и пускаем в мир, и они живут там. Пятьдесят лет назад, когда не было всех этих разговоров о научном обосновании педагогики, не было Академии педагогических наук, заполняющей мир идиотическими работами, а были просто хорошие педагоги и методисты, которые методом искусства строили свою деятельность, обучение подрастающих поколений шло гораздо лучше, чем сейчас, во всяком случае это касается тех, которых действительно обучали в гимназиях и реальных училищах.

Все эти разнообразные проявления одного и того же связаны с принципиальным различием наших способов ассимиляции мира. Один способ ассимиляции представляет собой включение чего-то в саму деятельность, применение к нему процедур. Другой способ ассимиляции — фиксация или изображение чего-то в знании. Чтобы сделать нечто предметом деятельности, не нужно делать это же предметом специального научного знания. Эти предметы не совпадают друг с другом, они не тождественны друг другу. И все это в полной мере относится также к построению и разным способам ассимиляции деятельности. Чтобы уметь построить некоторую деятельность, не обязательно иметь научное знание об этой деятельности.

Установив эти моменты, мы можем вновь вернуться к той работе, которую проделал Аристотель. Правила силлогизма, конечно, определяют деятельность рассуждения, но эти правила не изображают ту деятельность, которую они определяют и в которую они включаются в качестве управляющих средств. С одной стороны, таким образом, они выступают как средства деятельности, с другой стороны, они выступают как норма продукта этой деятельности. Но, кроме того, они каким-то образом реализуются в самих процессах или процедурах деятельности и могут быть рассмотрены также и в этом аспекте. Он задает третью сторону рассмотрения правил и схем силлогизма. Наконец, когда мы начинаем рассматривать все рассуждение, то опять-таки выделяем эти схемы или правила и считаем, что они каким-то образом задают и характеризуют объект, с которым имел дело Аристотель, а также объект, с которым имеем дело мы. Так получается четвертая и пятая стороны того, что мы рассматриваем. Именно отсюда возникает та удивительная многозначность в трактовке логики — ее предмета и объекта. Мы получаем возможность трактовать логику и как описание самой мыслительной деятельности, и как описание тех или иных знаковых структур, включенных в деятельность, скажем, структур норм или структур средств.

Но хотя исходным материалом и источником всех этих разных знаний и трактовок являются одни и те же структурные схемы, тем не менее изображения продуктов деятельности, с одной стороны, средств деятельности, с другой, процедур, с третьей и самой деятельности как целого — это принципиально разные изображения, относящиеся к разным действительностям. И поэтому мы не только вправе, но и обязаны спросить, чем собственно является логика.

Конечно, в ее длинной и тяжелой истории мы можем найти самые разные подходы и самые разные аспекты. Но опять-таки, если это и так, то они должны быть разделены и разнесены по разным рубрикам — как зародыши, начала или источники разных научных дисциплин, создающих разные объекты для своего изучения. Во всяком случае, мы можем достаточно твердо заявить, что силлогистическая логика Аристотеля не была и не могла быть теорией мышления.

Но, наверное, эта теория или подобная ей теория, описывающая деятельность вообще или мышление как деятельность, должна быть. Знания, образующие эту теорию, взятые по отдельности или в системе, мы можем назвать «неформальной логикой». Мне кажется, что мы можем это сделать, учитывая традицию, ибо как Г.Шольц, так и другие, на мой взгляд, вводя это выражение, имели в виду именно такого рода знания.

Если такая теория возможна и должна быть, то мы уже сейчас, заранее, можем обсудить вопрос о том, как она будет относиться к традиционной формальной логике. В частности, мы должны выяснить, можно ли получить систему теории мышления, дополнив некоторыми признаками и характеристиками те объекты, которые по традиции рассматривались в формальной логике. Получим ли мы путем этих добавлений то, что называется логикой научного исследования, или же, напротив, чтобы получить логику научного исследования, мы должны построить специальную онтологическую картину, изображающую процессы и процедуры получения научных знаний, и только от этой картины, описывая ее, можно будет затем перейти к построению теоретической системы логики науки?

Я могу рассмотреть эту же проблему с несколько иной стороны. Появляются люди, которые начинают говорить о какой-то логике научного исследования. При этом они ссылаются на некоторые контингенты уже работающих людей, которые по их мнению, нуждаются в знаниях, которые будут создаваться этой логикой науки. И это действительно так. Скажем, начинающим аспирантам нужно сделать за довольно короткий срок диссертацию. И они спрашивают, как это нужно делать, какие существуют нормы и регулятивы подобной работы. Им нужны правила, по которым они могли бы построить свою научно-исследовательскую деятельность... Есть Президент Академии наук СССР, от которого Правительство требует план развития научных исследований на двадцать лет вперед. А он говорит: «Мне нужны некоторые знания и некоторые правила построения подобных планов, и тогда бы я сделал то, что от меня требуют» (я имею в виду идеального Президента, соответствующего своему месту). Но точно так же ученый-теоретик просит дать ему правила научного исследования, чтобы он мог исследовать новые объекты, не описанные до сих пор наукой и с трудом описываемые существующими средствами.

И я утверждаю, что можно ответить на все эти вопросы и дать соответствующие правила научной работы, не создавая при этом полной теоретической картины мышления как особого вида деятельности. Правда, потом тотчас же возникает вопрос, насколько эффективными будут все эти правила, в каких рамках и границах они будут помогать аспиранту, Президенту и ученому-теоретику. Обсуждая его, мы неизбежно в конце концов выйдем к вопросу о том, где, когда, при каких условиях создание общей теории мышления, т.е. собственно научной логики, становится необходимым и неизбежным. И если мы решим с какого-то момента, что построение собственно научной логики становится необходимым, то здесь мы уже не обойдемся без специальной онтологической картины, изображающей объект логики, т.е., как я сейчас думаю, без картины мышления. Тогда нам придется специально вводить эмпирическую область логики, вводить в нее эксперименты и т.п.

Таким образом, два основных вопроса стоят сейчас передо мной. Один из них: что такое логика научного исследования? Означает ли это требование — что мы должны выдвинуть новую группу практических запросов, отличных от тех, которые породили традиционную формальную логику, и сформулировать новую совокупность нормативных и методических правил, дающих возможность решать задачи, соответствующие этим потребностям? Или же, наоборот, логика научного исследования должна быть соотнесена с теорией мышления и развития, как некоторая теория, описывающая процессы создания новых знаний?

Нам важно понять, что можно идти вперед как по одному, так и по другому пути. Совершенно очевидно, что второй путь намного сложней и объемней первого и вполне возможно, что на нем мы действительно захлебнемся своей собственной кровью, как об этом сказал А.А.Каценелинбойген. Нам важно развести эти два пути и детальнейшим образом обсудить каждый. Вот на чем я настаиваю. А мое собственное мнение — что второй путь необходим и вполне возможен. Это уже нечто сверх той проблемы, которую я сейчас поднимаю. Это уже особая позиция в решении поднятого вопроса.

Теперь я хочу коснуться последнего вопроса. Я постараюсь сказать, в чем же, на мой взгляд, состоял основной дефект всех предпринятых до сих пор попыток построения неформальных логик. Этот дефект заключался прежде всего в том, что существовало неправильное представление об объекте и предмете логики, а неправильность состояла в первую очередь в психологической ориентировке, которой были почти в равной мере захвачены как формалисты, так и неформалисты.

Я считал бы полезным специально показать, что психологистами были также все те, кто считал и объявлял себя антипсихологистами. Родоначальником психологизма, как вы знаете, был Пьер Абеляр, и с тех пор в течение уже более пятисот лет человечество не можете вырваться из гипноза психологических представлений. Психологистом до конца своих дней остался и знаменитый борец против психологизма Эдмунд Гуссерль.

Второй важный момент, характеризующий этот дефект, заключался в выборе эмпирического материала для логических исследований. По сути дела, таким материалом были прежде всего вторичные схемы, уже выработанные в конструктивной, нормативной работе. Эти схемы слишком плоско накладывались на эмпирический материал — в эмпирическом материале выявлялось и виделось лишь то, что уже было заложено в самих схемах, а сами они не привносили никакого специального содержания. Это было главным, но, кроме того, можно указать еще на массу дефектов — ограничение области исследования одним лишь доказательством и формальными знаниями, игнорирование математических систем, построенных в специальном языке математики, пренебрежение историей развития научных знаний, недостаточный учет философского внедрения в науку через категории и т.д. и т.п.

Третьим моментом этого дефекта был, как мне кажется, неправильный выбор средств исследования. Все вертелось вокруг уже существующих схем формальной логики, они канонизировались благодаря особым способам образования фиксирующих их понятий, таких, как логическая форма, суждение или предложение, понятие-термин и т.д. Всякий раз, когда делалась попытка каким-то образом вырваться за пределы этих средств, трансформировать их и таким путем построить новые средства, непререкаемость традиции выступала страшным сковывающим тормозом.

Четвертым моментом, характеризующим указанный дефект, были методы и способы, какими обрабатывался известный эмпирический материал. Здесь я имею в виду прежде всего принцип параллелизма, подробно разрабатывавшейся мною в ранних статьях.

Наконец, во всех неформальных логиках до сих пор не было поставлено задачи выработки особых научных средств анализа. В неформальных логиках до сих пор не разделялось создание изображений изучаемого объекта и создание специальных средств для построения этих изображений. Вторая задача в обобщенной форме может быть поставлена как задача создания понятийных средств и специальные графики для изображения мышления или мыслительной деятельности как объекта совсем особого типа. И хотя эти две работы, конечно, связаны тесно друг с другом, я могу утверждать, что пока они не разделены и не оформлены в двух разных задачах, до тех пор нет и не может быть подлинных успехов в исследовании мышления, до тех пор не будет построена наука о мышлении.

Такова система вопросов и предварительных посылок, которые необходимы мне для того, чтобы в следующий раз приступить к систематическому разбору тех проблем, которые встают в каждом из названных направлений, и к попыткам соотнесения их друг с другом, а также оценить сквозь их призму те ходы, которые делались до сих пор в истории логики. Это есть вместе с тем установка на реализацию всех указанных выше пяти моментов.

14.06.1965

Я начну сегодняшнее сообщение с повторения основных положений прошлого доклада. Я буду это делать очень кратко. Я говорил в прошлый раз о том, что основной результат, полученный нами за прошедшие полтора—два года, — это появление нескольких различных представлений о мышлении. Я перечислил эти направления — их всего четыре, и все они объединяются нашим общим термином — «содержательно-генетическая логика».

Поскольку таких различных представлений появилось несколько, то вполне естественная и необходимая задача — соотнести их друг с другом и выяснить, могут ли они быть сведены друг с другом, или можно ли их выстроить на основе одного какого-то представления.

Если же нет, то, может быть, они могут быть конфигурированы, т.е. сведены к какому-нибудь пятому представлению, которое будет по отношению к ним рассматриваться как структурная модель объекта. Я бы хотел здесь добавить, что появление этих четырех представлений давало нам возможность по-новому взглянуть на каждое из них, во-первых, и глубже, точнее представить себе объект нашего исследования мышления, во-вторых.

Больше того, появление этих различных четырех представлений давало нам возможность уточнить и сузить те задачи, которые может решать каждое из них. Я хотел бы специально отметить этот момент, так как мне кажется, что многие дискуссии, которые возникали на предшествовавших наших заседаниях возникали именно потому, что задачи, решаемые каждым из этих представлений, не разграничивались достаточно резко и точно, и мы очень часто хотели от этих представлений заведомо то, что они не могли нам дать. Т.е. там, где нужно было строить какое-то новое представление, мы очень часто делали попытки применить старые и частенько с удивлением обнаруживали, как это, в частности, было в докладе Сазонова, что они не срабатывают, и на этом основании высказывали какие-то отрицательные суждения вообще о возможности самих этих способов.

Таким образом, соотнесение этих четырех различных представлений, кроме прочих задач, с моей точки зрения, должно было решить задачу более точного и четкого определения тех задач, которые может решать каждое из них.

С другой стороны, вряд ли имело смысл ограничиваться только этим. Наоборот, имело смысл поставить эту работу в общий контекст истории развития логики и соотнести эти представления не только друг с другом, но также со всей историей развития движения логических идей.

В прошлый раз я занимался прежде всего этой работой, рассматривая некоторые моменты в развитии логики как науки с точки зрения, во-первых, нашего представления о строении науки, и, во-вторых, с точки зрения выдвинутых в последнее время, я особенно подчеркиваю — в последнее время, требований развивать и разрабатывать логику науки, раз, и логику научного исследования, два. Здесь важно подчеркнуть первый момент, потому что наши представления о строении науки, о ее необходимом составе, об отношениях и связях между различными входящими в нее элементами были в моей работе основным принципом или фактором, с точки зрения которого рассматривалась вся наша работа, с одной стороны, и история логики, с другой стороны. После того, как мы выработали некоторое общее представление о логике науки, мы можем на свою собственную работу поглядеть с точки зрения этих требований и выявить те моменты, в которых она, наша работа, этим требованиям не удовлетворяет.

И оказывается, что такой подход может многое прояснить в нашей собственной работе. Я не буду сейчас останавливаться на тех местах моего прошлого выступления, где я показал некоторые методические требования к анализу структуры науки и к анализу истории развития науки. Из истории развития логических идей в прошлом докладе были рассмотрены, во-первых, формалистические попытки реконструировать историю логики, в частности на материале работ Шольца, а во-вторых, известные работы Бохенского.

Мне сейчас после этого доклада захотелось бы подчеркнуть один момент, который там тогда не прозвучал в достаточной мере. Это вопрос о правомерности рассмотрения истории логики с точки зрения лишь одной техники логического анализа, или того, что в последнее время получило название логистики. А позиция Шольца именно такова. В том современном состоянии логики, которое может быть фиксировано как современное состояние, он выделяет какой-то один узел, а именно применение символических схем, описывающих некоторые структуры вывода, и рассматривает всю предшествующую историю логики только с одной точки зрения — с точки зрения подготовки и формирования этих логистических, или логико-технических, представлений.

Если же исходить из наших представлений о строении науки, то наверное мы должны будем сказать, что уже сама такая попытка представить историю логики с точки зрения одной техники логической работы, т.е. с точки зрения логистики, является неудовлетворительной, ибо сама по себе логистика не образует того, что может быть названо целостностью науки. А поэтому изымание из этого потока истории, из потока развития логических идей лишь тех моментов, которые характеризуют логистику, заведомо не может дать представления о механизмах и закономерностях этого развития, ибо они фрагментарны и кусочны по самой природе своего выделения или преобразования.

Между прочим это отчетливо обнаружилось в работе Бохенского, так как он вынужден был констатировать множество течений неформальной логики, попыток разработать неформальную логику. Но при его подходе они все, вполне естественно, оказались инородным телом по отношению к логистике, и поэтому он вынужден был их отбросить.

Был поставлен вопрос: почему, собственно, все это должно входить в тело логики? Отвечая на этот вопрос, я говорил о том, что все эти моменты оказываются органическими частями логики, т.е., если мы рассматриваем ее историю как линию складывания науки, то все эти неформальные моменты оказались относящимися к выделению логической картины науки, к выделению ее специальных средств, методов и т.д.

Поэтому этим широко практикующимся историческим экскурсам с точки зрения техники логики, или логистики, по-видимому, должна быть противопоставлена принципиально иная точка зрения, когда развитие логики рассматривается во всех ее моментах, как формальных, так и неформальных. А сами формальные моменты объясняются на базе ее общего тела, т.е. как некоторый элемент развития науки логики. Собственно, так, по-видимому, и было, начиная с Аристотеля и дальше, вплоть до второй половины XIX столетия, когда символическая логика начала развиваться как раздел, или отрасль, математики. Там действуют другие законы, и я их перечислял в конце своего прошлого сообщения.

Продолжая линию исторического анализа, я рассмотрел условия и механизмы происхождения логических схем, первых понятий. Основной вывод этой части сообщения может быть сформулирован так: логика как система логических схем исследований и связанных с нею понятий возникает первоначально не как система знаний о некотором объекте, не как система некоторого отражения, а как совокупность практических правил и предписаний, в соответствии с которыми человек может строить рассуждение, претендующее на истинное.

Такое понимание логических схем сейчас можно считать уже доказанным. Я имею в виду в первую очередь известную работу Лукасевича «Аристотелевская силлогистика с точки зрения современной формальной логики». Но кроме того, этот результат был подтвержден при анализе этих схем и представлений с совсем иной точки зрения, а именно в том анализе, который мы проводили на основе понятий содержательно-генетической логики.

В этом плане, с точки зрения механизма своего происхождения, логика на первых этапах выступает, наряду с грамматикой, как некоторая система нормативных предписаний, а не как наука. И только через несколько столетий (а завершение эта линия находит у Александра Афродизийского — начало третьего столетия н.э.) эти схемы предписаний, обеспечивающие построение людьми истинных рассуждений, превращаются в схемы, интерпретируемые как структуры или схемы знаний, изображения, т.е. их начинают относить на объекты и рассматривать как замещающие их модели.

Более того, при этом происходит, поскольку эти правила работают как некоторые нормы предписания, что и реальное построение вывода или умозаключений начинает осуществляться в соответствии с этими схемами. Но это соответствие доказывает не то, что эти схемы были выработаны как правильное или точное отображение самого реального рассуждения, нет, они доказывают только одно, что эти нормы или системы предписаний начинают управлять нашей практикой создания речевых текстов, подобно тому, как грамматика управляет таким созданием, создавая нормы литературного языка и вообще правила речи.

Точно так же логика задает такие нормы построения правильных рассуждений. Но такая попытка трактовать логические предписания как некоторые схемы изображений или схемы знаний — она еще не задает тело науки. Для того, чтобы сложилась полная наука, необходимо выделение некоторой онтологической схемы, изображающей предмет этой науки, необходимы особое выделение и группировка эмпирического материала, необходимы особые средства и метод анализа этого эмпирического материала и некоторые дополнительные системы требований к знаниям, изображающим данный объект.

Очевидно, пока все ограничивалось лишь интерпретацией логических схем как изображений вывода-рассуждения, науки не было. Поэтому вполне естественно, что все дальнейшее развитие логики прочих линий содержит и линию, представляющую такие попытки построить, с одной стороны, вот эту онтологию, с другой стороны, средства анализа и очертить эмпирический материал. В этом и содержался ответ на вопрос: какую же роль играют все эти направления неформальной логики? Это и будут те самые работы, которые были направлены на то, чтобы превратить логику в действительно полную эмпирическую науку.

Здесь очень важно противопоставление между эмпирической и математической науками. Эти две линии — эмпирического подхода и собственно математического — непрерывно борются в истории логики, и неудачи построения логики как эмпирической науки неизбежно усиливают влияние линии, трактующей ее как некоторую математическую дисциплину, т.е. не содержащую эмпирического материала и не претендующую на изображение некоторого объекта.

В прошлом сообщении я подчеркивал, что несмотря на мощную линию течений неформальной логики, эта линии так и не смогла сформировать собственно предмет науки, предмет эмпирической науки. Этот тезис фактически является общепризнанным. Поэтому встал вопрос: в чем же причины неудач в формировании предмета логики? Я ответил на этот вопрос — с одной стороны, этот ответ может рассматриваться как гипотеза, а с другой стороны, как некоторые практические утверждения, задающие линию дальнейшей нашей работы, — что причина эта заключалась прежде всего в том, что все попытки строить онтологическую картину логики, очерчивать ее эмпирический материал и вырабатывать средства и методы ее анализа строились вокруг уже заданных по традиции Аристотелево-Александровых схем. По существу, все эти неформальные направления должны были оправдать использование традиционных схем формальной логики в качестве знаний, изображающих объект. Это было, с моей точки зрения, первым и основным дефектом в развертывании систем логики. Он предопределил и все остальные. Я не хочу сказать «исключительно», но он играл определяющую роль. В истории логики так и не была выделена удовлетворительная онтологическая картина ее предмета.

С одной стороны, мы имеем платонизм, не устраивающий нас с общей точки зрения, платонизм, который решает целый ряд проблем, который тем не менее не мог развиваться на эмпирической базе, поскольку он не мог указать, где же именно локализуется идея, и тем самым создать возможность ее эмпирического изучения. А с другой стороны, это были психологистические направления разного толка. При этом я подчеркиваю свою позицию — что я называю психологистическим направлением не только психологизм, так как он развертывался во второй половине XIX столетия, но, с моей точки зрения, психологистическими в равной мере являются и все так называемые антипсихологистические направления, начиная с Абеляра и кончая Гуссерлем. Я в дальнейшем еще специально остановлюсь на этом тезисе и посвящу ему довольно много времени — в чем, с моей точки зрения, лежит основание этого глобального и всеобщего психологизма. Во всяком случае мне важно подчеркнуть, что эта онтологическая картина так и не была найдена. Во-вторых, по-видимому, неправильно выделялся и обрабатывался эмпирический материал логики. Как правило, это были тексты, но тексты понимались особым образом, т.е. не понимались. И на этом я сегодня прежде всего остановлюсь.

В этом месте доклада, по идее, надо было бы изложить историю развития онтологических представлений логики. Прошлый раз я говорил, что онтологические картины, или онтологические представления, имеют непрерывную историю в развитии науки и могут служить как бы зеркалом истории развития науки в целом, отражать ступени ее развития. Хотя более точно и детально надо развертывать весь предмет исследования. Но такое изложение развития истории онтологических взглядов было бы очень тяжелым и длинным делом, тем более, что полтора—два года назад здесь на семинаре я пытался это сделать, и у меня есть машинописный текст. Поэтому я эту часть выбрасываю и только в некоторых местах буду затрагивать относящиеся сюда моменты.

Рассмотрев, таким образом, историю развития некоторых моментов логических идей, их историю, я сегодня должен перейти к более систематическому, хотя, конечно, выборочному, анализу наших собственных представлений. И этим определена тема сегодняшнего доклада. Она сформулирована так: исходные идеи содержательно-генетической логики. Я изложу кратко и выборочно историю формирования этих идей, а затем произведу их критику с точки зрения представлений о строении науки, с одной стороны, и с точки зрения представлений о предмете логики, которые у нас сейчас сложились, с другой стороны.

Но прежде чем переходить к изложению самого материала, я должен остановиться на характеристике метода нашей работы, для того чтобы предупредить присутствующих здесь от неточных и неправильных интенций понимания того, что я буду обсуждать.

Существует несколько различных типов научных работ. Один из них, наиболее распространенный, заключается в том, что мы, имея какую-то область эмпирического материала — явлений или так называемых фактов, освоенных тем или иным способом, накладываем на них систему средств или понятий уже имеющихся у нас и производим соответствующее расчленение на группировки этого эмпирического материала. При этом сами средства или понятия, которые мы берем из тела той или иной науки, считаются уже установленными и не подвергаются в ходе этой работы критике.

При таких процедурах мы можем сказать: соответствует ли данная область эмпирического материала уже имеющемуся у нас аппарату средств входящих сюда понятий или не соответствует, в какой мере она не соответствует — и, скажем, выделить эти различия между тем, что уже схвачено в аппарате этих средств и понятий и тем, что имеется в данном эмпирическом материале. Если, скажем, средства и понятия не дают нам возможности расчленить этот материал или приводят к противоречиям разного рода, то мы просто отбрасываем их и говорим, что данный эмпирический материал в этой системе понятий схвачен быть не может — он из другой предметной области. Обычно при такой работе, а это обычная научная работа, действительно, все средства и понятия должны быть четко определены. Если эти понятия не определены, то вся работа теряет смысл. Здесь законно спрашивают: если вы пользуетесь понятием структуры, то что такое структура? И вы должны указывать операциональные признаки, они фиксируются обычно в определениях, которые разграничивают структуры от неструктур, и дают вам возможность четко ответить на вопрос, имеете ли вы здесь дело со структурой или нет.

Само это определение и совокупность рациональных признаков, заложенных вами в понятие «структура» и любые другие исходные представления, изменению при таком анализе не подвергаются. И вообще всякая попытка ревизии их в ходе вашей работы может привести только к одному — к тому, что ваше исследование теряет какой бы то ни было смысл. Т.е. из логической организованной работы она превращается в ерундистику. И обычно, когда кто-то приходит к нам на семинары, то этот вопрос следует очень естественно: как вы пользуетесь понятием «структура» — скажите, что это такое? вы пользуетесь понятием системы — что это такое? вы пользуетесь понятием знания или мышления — ... Дело в том, что к нашей работе все эти требования совершенно неприменимы, ибо мы занимаемся совершенно иной работой, которая тоже входит в научную работу, но подчиняется принципиально иным закономерностям.

Что мы делаем? Во-первых, мы исходим из принципа, что степень развития той или иной науки, вообще науки, определяется тем, насколько отделилась уже и выделена в специальный отдел работа по разработке ее средств. Есть науки, где характеристика самих средств, или аппарат ее понятий, ее инструментарий, не отделяется от характеристики ее знаний. Знания этой науки и составляют то, что в первую очередь характеризуют, отвечая на вопрос, что представляет собой эта наука.

Такие науки, где средства еще не отделились от знаний, — это науки находящиеся на низком уровне развития. Мы их обычно называем эмпирическими науками. Но дело в том, что они эмпирические, а не математические. Дело в том, что это еще неразвитые науки. Но они могут быть неразвиты не в силу объективных причин, они могут быть неразвиты в силу ложных логических установок, т.е. непонимания того, что разработка средств данной науки является делом совершенно отличным от получения знаний, входящих в ее эмпирическую систему. Мы исходим из того, что для разработки любой науки необходимо эти два направления резко разделять, даже в каком-то смысле противопоставлять друг другу.

Наша основная работа направлена на разработку средств науки, а не ее теоретической системы. Каковы процедуры этой работы? Мы имеем какую-то эмпирическую область, которую мы считаем относящейся к будущему предмету той науки, которую мы строим. Иногда эта эмпирическая область может задаваться требованиями, не имеющими ничего общего с самим предметом науки, т.е. практическими требованиями или запросами. Затем мы предполагаем, что у нас нет средств, адекватных этой эмпирической области, нет того аппарата понятий и схем, с которым бы мы данную эмпирическую область могли представить так, чтобы ответить на поставленные относительно нее, этой эмпирической области, вопросы. Таких средств нет, и мы должны их разработать. Причем, разработать, имея всегда практически, актуально дело с этой узкой областью этого эмпирического материала. Но разработать таким образом, чтобы с их помощью могли бы описывать всю эмпирическую область.

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒