07.06.1965 2 страница

Я не отрицаю, что можно идти и другим путем. У нас всегда есть набор определенных средств, скажем, средств уже существующей логики. Мы можем из них строить комбинации разного рода и искать какие-то решения новой проблемы, например, построения логики научного исследования. Эти комбинации средств можно будет применять для решения самых разнообразных задач, в том числе и указанных. При этом очень часто требования к продукту, который мы хотим получить, вообще не формулируются. Мы ставим совсем иную задачу: мы спрашиваем себя, какие проблемы могут быть решены на базе уже имеющихся средств, и ищем ответ на этот вопрос, предельно многообразно комбинируя сами средства. Такой путь может быть, и он нередко приводит к очень эффективным (с точки зрения всей системы науки) результатам. Но это иной путь работы, и он уже в исходном пункте должен формулироваться совсем особым специфическим образом: что можно получить на базе уже имеющихся средств? Проблема логики научного исследования в настоящее время ставится иначе, а именно по первой схеме.

Здесь, хотя и забегая несколько вперед, можно сказать, что поскольку я подрядился рассматривать лозунг построения логики научного исследования в контексте тех деятельностей, которые сделали этот лозунг необходимым, постольку я должен буду либо показать различие соответствующих деятельностей для каждой из существующих у нас ныне форм логики, либо же свести их друг к другу. Реализуя этот принцип и план, я постараюсь, в частности, показать, что третья форма логических представлений науки и научных знаний, которая разрабатывается в наших исследованиях, в частности в структурном семинаре, появилась у нас из-за особых и специфических требований нашей собственной работы, прежде всего — как осознание методов нашей собственной работы. Я постараюсь показать, что это и есть то, что может называться логикой научного исследования в собственном смысле этого слова. Я покажу затем, что аналогичное требование возникает повсеместно и в других отраслях и направлениях науки. Практика нынешней жизни, когда большое количество людей вынуждено и призвано выполнять работы по производству знаний разного рода, требует особых знаний, инструкций, говорящих о том, как им нужно работать, а также знаний, говорящих о том, как обучать этой исследовательской работе.

Типичными здесь являются аспиранты, и весьма характерно, что логические представления того типа, о которых я говорю, были развернуты наиболее полно и систематически именно в практике обучения аспирантов. Из всего сказанного следует, что нельзя ставить рядом друг с другом через запятую выражения «логика познания», «логика науки», «логика научного исследования», как это делают Таванец и Швырев, отчасти Копнин и другие. Все это принципиально различные логические представления, работающие в разных контекстах деятельности. В решении этой частной задачи и состоит одна из целей данной серии докладов.

В качестве средств нашего дальнейшего анализа выступают: 1) методическое требование рассматривать все логические положения и теории в контексте тех более широких социальных требований, ради решения которых они вырабатывались, и в контексте их употребления; 2) некоторое общее представление о необходимом строении науки, в частности ее членение на несколько цехов, а внутри этих цехов — на средства, изображения, онтологические схемы, формальные знания, методические положения и т.п.; 3) представление об организмическом характере развития всякой науки. Опираясь на эти средства, мы можем теперь рассмотреть историю развития логики с тем, чтобы выяснить: 1) как менялся характер тех практических проблем и задач, которые детерминировали различные этапы развития логики; 2) по каким линиям и на основе каких онтологических схем пошло развитие логики и в какой мере продукты этого развития соответствуют новым требованиям в логике, которые формулируются, в частности, в лозунге разработки логики научного исследования.

Чтобы дать вам представление о смысле и характере этой работы, я сразу же скажу о тех результатах, к которым мы пришли в своих исследованиях и к которым я должен буду придти в докладе. Я постараюсь показать, что развитие логики как с точки зрения исходных схем анализа, так и с точки зрения онтологических представлений о предмете и объекте изучения пошло по такому пути, что это в принципе исключило какую-либо возможность решения действительных проблем как методологии и логики науки, так и логики научного исследования.

Вместе с тем я постараюсь показать, что реальная история развития логических идей в подавляющем большинстве случаев трактуется грубо неверно или просто извращается (в одних случаях в силу «партийных» интересов, в других просто из-за неграмотности) в том смысле, что представляется и изображается как история развития формальных представлений с игнорированием или отрицанием большой, а по сути дела даже решающей роли так называемых неформальных моментов. Я постараюсь показать, что развитие формальных моментов логики вообще не может составить целостного образования и системы науки.

Совершенно очевидно, что я в этой серии докладов не смогу проделать этой работы систематически и с должной детализацией. Мое изложение будет предельно схематично и обобщенно. При этом я буду ссылаться на уже проделанные и по большей части опубликованные нами исследования, формулируя здесь лишь их результаты.

В одном лишь пункте будет сделано исключение: на протяжении всей этой части доклада я буду цитировать недоступную большинству присутствующих работу Генриха Шольца — главы немецких формалистов 20-х и 30-х годов по истории логики. Это очень небольшая и краткая работа, но она охватывает почти всех логиков и характеризует их место в развитии логических идей. Мне очень важно, что Шольц был формалистом и сторонником логистики; именно с этой точки зрения он рассматривал всю историю логики. Но и он вынужден был признать, что подавляющее большинство логических работ должно быть отнесено либо просто к неформальной логике, либо же к попыткам формального представления этой неформальной логики.

Мне это тем более важно, что во многих специальных исследованиях и статьях, затрагивающих историю развития логических идей, эта мощная когорта неформальных логиков просто даже не упоминается, и наоборот, делаются утверждения, прямые или косвенные, в том духе, что-де в истории были только формалисты, а всякие попытки неформального развертывания науки логики нарушают ее исконную традицию, даже противоречат ей и поэтому должны рассматриваться как ревизионистские и идущие вопреки всему ходу развития науки.

Работа Г.Шольца поучительна в том отношении, что она показывает лживость подобных установок и утверждений, тем, что она признает фактическое преобладание неформальных направлений. Именно поэтому я выбрал ее для ссылок и буду может быть излишне густо приводить имена из этой работы, чтобы утвердить вас в правильности излагаемой мной позиции. Одним словом, по ходу дела я постараюсь показать, что в истории логики так называемая неформальная традиция была значительно более мощной, чем формальная. Перечисление всех этих моментов важно для нас еще и в том особом плане, что все они требуют в будущем включения их в историю логики. Попыток написания истории формальной логики достаточно много, и вместе с тем, нет, по-видимому, ни одной истории неформальной логики. И если мы хотим ассимилировать всю прошлую культуру и превратить все существовавшие ранее попытки построения неформальных логик в единый предмет логики, то нам придется такую историю написать.

Я хочу еще раз повторить здесь тезис, что нам крайне необходим специальный семинар по истории логики. Мы должны будем уже в самое ближайшее время начать работу, рассчитанную по первому кругу на пять-десять лет, чтобы построить в отношении этой истории то, что Зельц называл антиципирующей схемой, т.е. общий план и общую схему истории логики, которые затем будут заполняться конкретными исследованиями по этим неформальным логикам.

Первое, с чего вынужден начать Г.Шольц, это два признания. Шольц утверждает, что термин «логика» в его современном смысле сложился только после Гегеля, и именно ему мы обязаны внедрением этого понятия в общее сознание. Эту утверждение необходимо сопоставить с другим, довольно известным и широко принятым утверждением о том, что термином «формальная логика» мы обязаны И.Канту. А до этого такой предмет по существу и не выделялся.

Вместе с тем Шольц вынужден отметить, что так называемые логические исследования Аристотеля и с точки зрения традиции, и с точки зрения наших нынешних представлений были не совсем логическими, а образуют скорее то, что позднее его последователи и ученики объединили в системе Органона. «Зажав» историю между этими двумя именами — Гегелем и Аристотелем (может быть Платоном) и рассматривая ее с позиции каких-то современных представлений, мы и должны ответить на вопрос, что же такое логика. Сюда войдет также и анализ того, что может быть названо происхождением логики. Здесь мы должны прежде всего рассмотреть, чем характеризуется возникновение логики, как произошли исходные логические проблемы и задачи.

Конечно, чтобы ответить на все эти вопросы, нужны специальные, очень детальные и скрупулезные исследования. Я сейчас не обладаю необходимым материалом для того, чтобы обсуждать здесь все эти вопросы систематически. Поэтому я изложу, весьма отрывочно и фрагментарно лишь некоторые соображения, которые кажутся естественными для постановки задач исследования.

Для Аристотеля характерно, что он рассматривал науку как совокупность или систему «знаний», выраженных в предложениях и высказываниях. Он производил деление и классификацию этих предложений, выделяя, с одной стороны, то, что мы сейчас называем, пользуясь модернистской терминологией, «аксиомами», а с другой стороны, то, что мы называем «теоремами». С точки зрения Г.Шольца задача Аристотеля состояла в том, чтобы показать, каким образом из аксиом могут быть получены теоремы. Правила этих операций и были тем, что в дальнейшем стали называть схемами или правилами логики, т.е., другими словами, формы фиксации этих операций образовали «тело» логики.

При этом в термин и само понятие получения Г.Шольца вкладывал двойной смысл, что соответствовало всей логической традиции, вплоть до второй четверти нашего столетия.

Проблемы «получения» знания теснейшим образом связана с проблемой истинного и ложного. Исходной, как вы знаете, была ситуация дискуссий с софистами. Существовал целый ряд утверждений, которые не могли быть проверены путем непосредственного отнесения к чувственному опыту. И вместе с тем, в дискуссиях нужно было каким-то путем выяснять, истинны они или ложны. Основанием и принципом, относительно которых их проверяли в условиях спора, стала «корректность», с которой их получали из других положений, которые считались исходными.

Если вы начнете штудировать «Аналитики» Аристотеля, то увидите, что он все время говорит не о «выводах», как принято говорить сейчас, а о «доказательстве». Сам силлогизм рассматривается им как инструмент доказательства. Хотя Аристотелю многие и многие более поздние исследователи приписывали понятие вывода, у него, по-видимому, этого понятия не было и не могло быть. Силлогизм вводился, следовательно, не в контексте вывода, а в контексте доказательства.

Мои утверждения могут показаться вам не очень значительными, но это будет ошибка. Относя силлогизм к сфере доказательства, а не к сфере вывода, я тем самым ввожу особую область работы, по обоснованию или доказательству, утверждаю, что у Аристотеля она уже была, что она существенно отличается как по единицам, так и по схемам от всего того, в чем или где существует вывод.

Силлогизм был формой, которая задавала схему получения теорем из аксиом в контексте особой работы доказательства. И лишь наличие этого специфического момента создавало или порождало то, что мы могли бы назвать «научным знанием».

В принципе, весьма сомнительно, что у Аристотеля было понятие науки и научного в нашем современном смысле. Скорее, речь должна идти о каких-то особых знаниях или знаниях особого типа. Мы их сейчас склонны называть научными, но, наверное, правильнее было бы определить их имманентным образом, т.е. через саму процедуру доказательства. Особые знания, о которых здесь идет речь, это знания, полученные с помощью дополнительной процедуры доказательства или, иначе говоря, еще дополнительно доказанные знания, и только они могли считаться знаниями в прямом и подлинном смысле этого слова.

Таким образом, доказательство является необходимым элементом или моментом в процессе получения или создания совокупности или системы «научных знаний» («научных», в том специальном смысле, о котором я сейчас сказал).

Само по себе доказательство должно обосновывать истинность знаний. Истинность не в плане его соответствия реальности, а в смысле правильности или корректности получения этого предложения или высказывания из некоторых аксиом (опять-таки в том специфическом смысле, о котором я выше сказал).

Благодаря этому и возникает та двойственность в трактовке понятия получения, о которой я выше сказал. Хотя сам Шольц — а его работа написана в 1930 году — говорит о процедурах получения предложений, нетрудно заметить, что фактически «получения» знаний (в прямом и точном смысле этого слова) здесь не было, и схемы или правила силлогизма не давали возможности получать предложения, высказывания или знания.

Именно это, на мой взгляд, самый основной и решающий вопрос, который мы должны детальнейшим образом исследовать и обсудить. От нашего взаимопонимания в этом пункте будет зависеть, по сути дела, все наше дальнейшее общение.

Нужно ответить на вопрос, что представляли собой силлогистические правила. Сначала я сформулирую основной тезис, а потом буду разъяснять и обосновывать его.

Чтобы сформулировать основной тезис, я воспользуюсь основным представлением конструктивной деятельности. Предположим, что надо построить некоторое рассуждение или, иначе говоря, некоторый процесс получения определенного предложения или высказывания. Чтобы получить его, нужно заранее знать, каким требованиям должен удовлетворять нужный нам процесс или рассуждение. Мы должны, следовательно, задать определенные признаки или характеристики рассуждения (процесса получения знания). По сути дела, мы должны иметь утверждение вида: определенный процесс получения знаний или определенное рассуждение будет правильным, если оно будет удовлетворять определенным признакам. Представим себе, что мы задали все признаки, которым должен удовлетворять продукт нашей деятельности. Спрашивается: определяют ли эти признаки, по условиям уже известные нам, характер нашей деятельности? Можем ли мы рассматривать эти признаки, в какой бы форме они ни были заданы, пусть даже в форме схем, как некоторый порождающий механизм?

Если мы таким образом поставим вопрос, то не трудно заметить, что ответ будет единственным: нет, не можем. Задание некоторых характеристик или признаков продукта нашей деятельности еще пока ничего не говорит о характере порождающего его механизма.

Но тогда, спрашивается, какую роль играют эти характеристики. Наверное, мы можем сказать, что признаки и характеристики продукта деятельности участвуют наряду с массой других средств, интуитивно используемых человеком, в качестве одного из параметров, управляющих этой деятельностью. Но это — лишь один из параметров, а наряду с ним существует много других.

Теперь я могу сформулировать основной вывод. Особенность логики, на мой взгляд, заключается в том — речь идет, конечно, о логике Аристотеля, — что был выдан один частичный набор признаков, определяющих «правильность» получаемого высказывания, причем через описание определенного типа связи между этим высказыванием и «аксиомами», из которых оно получается.

Здесь очень интересна наша трактовка продукта. Ведь мы можем говорить, что продуктом нашей деятельности будет конечное высказывание. Но мы точно так же можем говорить, что продуктом нашей деятельности является получение этого высказывания, и тогда связь между теоремой и аксиомами, выражающая или изображающая получение (в смысле доказательства) теоремы из аксиом, и будет тем, что мы назовем продуктом.

Гигантским заблуждением многих направлений формальной логики было то, что они в дальнейшем рассматривали связь между аксиомами и теоремами как само движение, как процедуру, как мышление, а не как продукт, который должен быть получен. Слава Богу, в последние десятилетия нашего века это заблуждение, я думаю, рассеяно уже окончательно.

Конечно, здесь очень интересен анализ применения понятий процесса и движения к подобной структуре. Связь между одним и другим, особенно если мы трактуем одно и другое как состояния чего-то единого, совершенно автоматически интерпретируется как изображение некоторого перехода или движения; в этом случае процесс рассматривается как характеристика изменения чего-то, а не как самостоятельная субстанция, которой самой по себе приписываются определенные признаки.

Интересным также является вопрос о том, чем собственно детерминирована связь между теоремой и аксиомой. Обычно, когда отвечают на этот вопрос, то противопоставляют законы одних предметов законам других. Полагают, например, что мышление, или рассуждение, имеет свои специфические законы, независимые от законов социального общения людей.

Отсюда появляются утверждения, что подобная форма связи детерминирована, как говорят одни, законами мышления, или логикой, а как говорят другие — риторикой. Но как можно предполагать, что мышление имеет свои естественные законы, независимые от законов социального выражения мыслей в общении? Конечно, в современной организации научных предметов логика и риторика отделены друг от друга, и поэтому мы можем задавать вопрос о том, в рамках каких предметов, созданных Аристотелем или появившихся после него, развивались соответствующие представления.

Но мы не можем спрашивать, какими объективными законами — логики или риторики — определяется характер связи между теоремой и аксиомой. Ведь и логика, и риторика лишь особые формы организованности деятельности, абсолютно единой в исходных пунктах. Поэтому можно сказать, что связка между теоремой и аксиомами определяется строением и функционированием деятельности, но нельзя говорить, что она определяется либо мыслительными, либо же, наоборот, риторическими моментами.

Швырев. Выше речь шла о движении. Но что при этом движется?

Ничего не движется. Представьте себе, что вы начинаете монтировать какую-то машину. Вы берете сначала коробку, в которой все будет смонтировано, потом опускаете в нее и закрепляете те или иные узлы, связываете их между собой и т.д. Конечно, при этом можно сказать, что что-то движется, например, можно сказать, что агрегат передвинулся из мест вне коробки внутрь ее, и вы можете сказать, что «не связанное» и «отдельное» превратилось в связанное и «включенное». Но все подобные переходы в естественном плане вряд ли могут что-либо объяснить.

Вопрос о том, что здесь движется или может двигаться, должен быть адресован не ко мне, а к тем, которые создают соответствующие логические представления, например, к Арно и другим картезианцам. Но они легко ответят на ваш вопрос, сославшись на представление о мышлении как субстанции, они скажут, что здесь движется мышление. А я, конечно, не могу ответить на этот вопрос так легко, ибо для меня мышление есть деятельность, и употреблять здесь выражение о том, что де где-то что-то движется, довольно трудно.

Однако вернемся непосредственно к нашей теме. Связка между теоремой и аксиомами, чтобы быть правильной, должна удовлетворять некоторым признакам и критериям. Вопрос мой заключается в том, достаточно ли одних характеристик и признаков такого рода, чтобы можно было строить подобные связки, т.е. организовать деятельность, порождающую их. На этот вопрос очень скоро был дан отрицательный ответ, а поэтому сразу же встал второй вопрос: а как же получаются подобные связки и как их получать? На мой взгляд, заслуга в постановке этого вопроса принадлежит стоикам, хотя сейчас, как правило, их деятельность рассматривается и характеризуется с иных позиций.

Когда у нас есть определенная связка между аксиомами и теоремой — мне сейчас все равно, как она была получена, мы лишь предполагаем, что она как-то получена, — то можно ее теперь исследовать и как-то оценить. В частности, можно посмотреть, удовлетворяет ли полученный нами продукт тем признакам, которые уже имеются и как-то зафиксированы. Но это все будет уже ретроспективная работа.

Если признаки, которым должен удовлетворять будущий продукт известны и как-то определены, то вы можете ввести их показатели в качестве одного из правил или средств, регулирующих вашу деятельность построения или создания такого продукта. Это значит, что вы таким образом будете строить свою деятельность, чтобы удовлетворить наряду с другими признаками и критериями также и это. Но сколько бы вы ни характеризовали все эти и подобные им моменты, вы не даете ответа на вопрос, как получается само предложение такого типа, вы не описываете деятельности по получению его. В частности, вы не отвечаете на вопрос, как получаются все предложения, входящие в состав вашего рассуждения. Здесь встает куча хорошо известных вопросов, как найти то или иное доказательство, если вам известны аксиомы, лежащие в его основании, и конечный результат — сама теорема. Тем более сложным покажется вопрос: как найти некоторые аксиомы, чтобы доказать то или иное предложение? Известна также задача получения всех или важнейших следствий из определенных аксиом.

Весь этот набор вопросов довольно скоро был поднят. И тогда родилась та двойственность, о которой я выше сказал. Ведь речь идет о получении некоторого предложения из аксиомы. Но какое отношение к получению имеет силлогистическое представление правильных или корректных связей между теоремой и аксиомами, тех связей, которые фиксируются в схемах силлогизма? Ведь это не изображение получения, а изображение того, что должно быть получено. Сама связка, поскольку она изображена, выступает уже не как процесс, а как продукт деятельности. Что касается меня, то я рискнул бы со всей определенностью утверждать, что работа по получению всех подобных связок не имеет ничего общего с тем, что Аристотель описал как схемы силлогизма.

Получение связки такого типа есть то, что обычно называют выведением, но только само «выведение» есть выдумка логиков. Само по себе выведение, как его представляли до сих пор и представляют, не существует; это особая фиктивная конструкция, созданная для формальной репрезентации механизмов, который мог бы, как думают логики, приводить к тем же результатам, к каким приводят реальные процессы мышления.

В установке, заставившей всех или во всяком случае многих сводить получение нового теоретического знания к «выведению», и состояла, на мой взгляд, роковая ошибка традиционной логики.

В истории логики вы найдете удивительные смешения позиций и мнений. Уже Х.Зигварт в 80-е годы прошлого столетия показывал, что схемы силлогизма или более развернутой схемы доказательства или обоснования не объясняют и не могут объяснить процессы получения знаний. Я думаю, что это показывали до него многие, а не только психологисты. Достаточно вспомнить принципиальные тезисы Ф.Бэкона и Р.Декарта. И несмотря на все это многие логики, во всяком случае все узкоспециализированные логики, по-прежнему говорят о выведении и пытаются, с одной стороны, построить удовлетворительные схемы его, с другой стороны, интерпретировать их на реальное получение знаний.

При этом недостаточно учитываются принципиальные различия между «нормативной» работой, т.е. работой по созданию норм, в частности логических норм, и теоретическим описанием реально существующих форм мышления, археологией форм мыслей или их естественной систематикой. Работа первого типа выдается за работу второго типа. В результате страдают и та, и другая.

В 1958 году, чтобы изобразить возникающую здесь проблематику, я пользовался схемой «горизонтальной» последовательности переходов от одних положений к другим и «вертикальными» процедурами выработки связей, по которым осуществляются эти переходы. Схематически это выглядело примерно так:

A ¾® B ¾® C ¾® D ¾® E ...

Сейчас я бы, скорее, стал говорить о челночной или круговой работе на определенной машине, изображающей структуру, или конструкцию, науки. Но какое бы изображение мы ни нашли для процессов и процедур получения формальных связок, по которым идут переходы от одних положений к другим, во всех случаях имеет место противопоставление переходов от одних характеристик к другим и «получения» соответствующих связок. Именно это мне сейчас и важно. Весьма характерно, что попытки представить это получение сейчас, скажем, в работах по эвристике, мало чем отличаются от попыток представить его в психологистических работах второй половины XIX столетия; и тут, и там речь идет о выборе из альтернатив, о методе проб и ошибок, переборе всех возможных вариантов, невозможности его и необходимости дополнительных средств, называемых «эвристиками». И если мы пойдем дальше, вглубь истории, то, по сути дела, ту же самую постановку вопроса мы найдем и в эллинистический период, у Паппа и других создателей эвристики.

Таким образом, с того момента, когда Аристотель задал схемы силлогизма, реальная деятельность получения соответствующих связок распалась на две части. Теперь знание должно быть представлено как получаемое путем доказательства или «выведения», следовательно — как с самого начала включенное в определенную связь с другими знаниями, и вместе с тем должны быть получены сами эти связки выведения или доказательства.

Я могу бы представить все это еще и иначе. Предположив, что знания получаются путем выведения, мы создали соответствующие схемы, наложили их на эмпирический материал, обнаружили несоответствие наших схем реальности, но не стали отказываться от схем, а постулировали, что они правильно схватывают лишь часть того, что происходит на самом деле, и поэтому должны быть дополнены еще одним элементом, второй деятельностью, которая обеспечивает первую и создает для нее соответствующие условия и средства. «Получение» знания предстало перед нами как две деятельности, или, точнее, как двойная деятельность, элементы которой особым образом сочленяются.

Я не обсуждаю сейчас условия и этапы формирования представления об этих двух компонентах деятельности «получения». Если бы я решил затронуть и эти аспекты, то должен был бы говорить о тех формах, в которых впервые была зафиксирована и осознавалась указанная мной двойственность. Тогда мне пришлось бы говорить, с одной стороны, о деятельности получения знания и, с другой стороны, о деятельности оценки его по истинности.

Мы имеем здесь типичный пример развертывания модели, которая с самого начала по своим принципам была слишком неадекватна объекту и поэтому породила после соотнесения ее с эмпирией сложную, но столь же неадекватную модель.

Как всегда бывает в таких случаях неадекватность модели не была зафиксирована и отмечена с самого начала лишь в силу того, что сама модель стала некоторой нормой работы; многие и многие исследователи, при этом не только философы и логики, стремились реализовать в своей работе это представление. Благодаря этому оно подтверждалось, не приобретая за счет этого ни грана истинности.

Мне хочется обратить ваше внимание на общий принцип развития наших знаний об объекте, который полностью проявился в этом случае. Введение двух частей или элементов объекта в условиях, когда первая схема не соответствует объекту, — общий прием нашей работы. Анализ «получения» знаний не избег общей участи, и в результате мы получили изображение двойной, или двоякой, деятельности: сначала человек получает некоторое знание, а потом он оценивает его по истинности.

Пока я не утверждаю, что все это в принципе неверно. Мне важно выявить методическую схему, по которой шло формирование наших представлений. Вполне возможно, что представление о двучленности деятельности правильно схватывает какие-то реальные моменты нашей работы, например, этап создания смысла, как некоторого содержания сознания, а потом процедуры объективации его, превращения картинки, изображающей смысл, в модель, изображающую объект. Вполне возможно, таким образом, что в утверждениях о сложном строении нашей деятельности заложено правильное зерно, но нам важно понять, по каким схемам развивалось наше знание.

В плане истории логики нам здесь очень интересно выяснить и показать, как формировался специфический предмет логического анализа. Суть этого процесса в дополнительных ограничениях объекта, ориентированных на сохранение уже имеющихся схем. То, что изучал и изображал Аристотель, были процессы мышления во всей их полноте. Но затем, когда выяснилось, что схемы охватывают лишь часть (в лучшем случае), то произвели ограничение предмета изучения, отделили то, что относится к собственно получению знаний, от того, что было зафиксировано в уже созданных логических схемах, а затем придумали для логических схем особую реалистическую интерпретацию — особую процедуру так называемой оценки истинности знаний.

Но как бы в дальнейшем не членилось нами мышление, в исходном пункте мы, наверное, должны утверждать, что есть всего одна деятельность — деятельность мышления, — которую мы и должны проанализировать и изобразить. Эта деятельность есть, с одной стороны, получение знаний, а с другой стороны, употребление знаний. А если даже мы хотим говорить об оценке имеющихся знаний на истинность, то это тоже, конечно, будет мышление, и оно тоже будет направлено на получение определенных знаний, но это будут знания об истинности других знаний. Во всяком случае все эти разнообразные процессы и виды деятельности должны быть схвачены как разные проявления единой деятельности мышления.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒