НЕПОКОРЁННЫЙ ОРЕНБУРГ 16 страница

Пугачёв, по своему военному опыту полагал, что в городке наверняка имеются соглядатаи и, чтобы не выдавать всех секретов, формирование пополнения решил произвести в пути, подалее от Илецкого городка.

13. Роковой бал.

А 22 сентября, когда « императору Петру Фёдоровичу» в Илецком городке ещё домалёвывали портрет на изображении царственной «супруги», то ли вдовы, то ли властвующей самодержицы, оренбургский губернатор генерал-поручик Рейнсдорп устроил торжественный приём и бал в честь дня коронации императрицы Российской империи и прочая и прочая, Екатерины Алексеевны.

На знаменательное торжество были приглашены офицеры гарнизона с жёнами и жёны офицеров, командированных в Яицкий городок.

Марии Алесеевне Крыловой, жене капитана, только что исполнилось двадцать пять. Она была миловидна, недурна собой, умела нарядно одеться, так как обшивала не только своих домочадцев, немалую семью Акутиных, но и некоторых офицерских жён, знала, как одеваются дамы и свои наряды приводила в соответствие. Жёны офицеров, сплочённые единой заботой о воюющих мужьях, относились к Марии с искренним вниманием.

За восемь лет замужества настойчивый супруг обучил её беглому чтению, письму, а природная живость и смекалка обеспечивали ей достойное уважение. Хоть и проскальзывали порой в её речи простонародные словечки в разговоре с барынями. А их поражала, и простота общения Машеньки, и какая-то внутренняя чистота, и душевность, и доверчивая крестьянская искренность, с которой они сталкивались впервые, зато она умела быстро располагать к себе незнакомых людей, была предприимчивой и непрактичные офицерши часто брали её с собой на базар, восхищаясь её умением торговаться.

Губернатор ещё 18 сентября, накануне торжества, поздно ночью, был извещён кайсацким ханом Нурали о появлении очередного «Петра Третьего», прислав подмётные письма самозванца и сообщение о его нападении на Яицкий городок.

Бал был в самом разгаре, и прерывать событие государственной важности, генерал не стал, припомнив совсем недавнее заявление спившегося капитана третьего батальона Оренбургского гарнизона Николая Кретова: «хочу сказаться государем Петром Фёдоровичем. Может иной дурак и поверит».

Подмётные письма от самозванца писаны на татарском языке и там же приписка на корявом русском языке уже от самого хана Нурали: «Мы не знаем, кто сей разъезжающий по берегу Джяика: обманщик или настоящий государь…». Коварный хан, предчувствуя смуту в стане белой царицы, уже нахально требовал выдачи рабов, бежавших из орды, возвращения аманатов, (заложников) и отогнанного скота кайсаков, пасшегося на российской земле.

Нурали, ведя двойную игру, подружился и с самозванцем, на всякий случай, а между тем стал, готовиться к набегам на ослабленный край. Не успели перевести на русский язык воззвание самозванца, как пришло второе сообщение, уже от Симонова, пересланное кружным путём, через Самару об угрозе нападения мятежников на Яицкий городок. А следом доставили сразу два полохливых донесения: от рассыпнинского коменданта Веловского о захвате мятежниками Илецкого городка и такое же сообщение, но уже от коменданта Илецка, назначенного пугачёвцами, казака Жеребятникова, о сдаче оного же городка. Причём весть эту доставил, запалив двух коней, сын Жеребятникова. Отец его за эту весть поплатился жизнью.

14. Героическая крепость Рассыпная.

«Из крепости Озерной, на подмогу

Рассыпной,

Выслан капитан Сурин со командою

один».

Казачья песня.

Рано утром, перед выходом мятежного войска из Илецкого городка, от лазутчиков из Оренбурга поступило известие, что назначенный на место атамана Лазаря Портнова, местный казак Иван Жеребятников, ещё до своего назначения послал сына к губернатору Рейнсдорпу с донесением о занятии городка пугачёвцами. Разьярённые соратнички не медля, сразу же вздёрнули изменьщика на «глаголи».

Наконец, войско, изрядно пополненное крепкими илецкими казаками, перешло по восстановленному мосту через Яик на правый берег и покатилось сочными, заливаемыми по весне лугами, на запад. Дорога тянулась по затравевшим, еле заметным зимникам, сквозь густые высоченные дубравы, отягощённые богатым урожаем желудей.

Премудрый илецкий казак, взятый «анпиратором» в писари, Максим Горшков, толкнув стременем друга своего, Афанасия Шаишникова, идущему бок-о-бок, обронил:

- Гли, Афоня, сколь желудей-то на дубах, страсть. Дедуня мой, царствие ему небесное, говаривал, мол, обилие желудей к большим снегам в декабре. Завалит, поди, нас по самые уши.

- Э, Гриня, хто знат, где мы будем в декабре, анчутка* её забери. Можа на суку висеть, как Лазарь Иваныч, а можа с рваными ноздрями в Нерчинске, руду долбить. Хорошо, если ещё в могилку кинут, а то бросят зверям на растерзание.

- Ты Афоня, не горюй. Живём однова, в могилку кинут, не кинут, а душа, как батюшка гутарит, бессмертна. Помнишь, летось, как мы из похода с Польши возвращались, - переменил грустную тему Горшков, - помогали Суворову конфедератов расколошматить, и на Дону передых сделали?

- Хто знат, всего не упомнишь .

- Там ишо местные казачки таким виноградом нас угощали, поверишь, размером с желудину. Его так и называют желудёвый виноград.

- Я, Гришаня, с малолетства тебя знаю, приврать-то ты мастер. А я ить не токмо на Дону да в Польше бывал, а и Бендеры брал, к бессарабам в гости ходил, в Чёрно море окунался – нет там такого винограда, и никогда не было, анчутка тебя забери, врёшь ты всё.

- Глянь-ка, Афонь, а чё это за дальними дубами какие-то белые собаки, да много их.

- Да эт, Гринь, кабаны, дикие свиньи пируют. Для них жёлудь, что для тебя каймак*, лучшее лакомство. Счас казачки их оприходуют, вон уже поскакали.

Большой привал сделали близ Иманского хутора, у подошвы Общего Сырта, возле ильменя, подзаросшего чаканом*.

Пока кашевары готовили кулеш из свежей свинины, «анпиратор» выстроил по линейке всё своё войско и сделал пересчёт. Оказалось без малого – семь с половиной сотен. Довольный результатом, «Пётр Фёдорович» своим Высочайшим указом назначил командиром илецких казаков Ивана Александровича Творогова, назвав его полковником.

Разбавленное илекскими казаками, мятежное войско, после обильного столования, не теряя времени, повернуло в сторону Мухрановского форпоста и пошло на север, к крепости Рассыпной, что находилась от Илецкого городка всего-то в двадцати пяти верстах.

К вечеру войско самозванца расположилось вблизи крепостицы. Дерзкий и решительный походный атаман предложил штурмовать с ходу эту, так называемую крепость, не считая её серьёзным препятствием. Но чересчур осторожный «анпиратор», осмотрев овраги в окрестностях станицы, остановил неугомонного атамана и, не желая кровопролития, приказал доставить туда «подмётное» письмо, принуждая гарнизон к добровольной сдаче, и просчитался.

Отчаянный комендант крепости, майор Веловский, верный присяге, не надеясь на помилование, встретил мятежников беглым ружейным огнём и успел даже выстрелить из единственной пушки, но силы были слишком не равны, к тому же, казачки сразу перешли на сторону мятежников, а гарнизонная рота из инвалидов побросала оружие.

Майор Иван Веловский с тремя офицерами, засевшие в комендантской избе, отстреливались до последнего, были ранены и повешены. С ними за компанию повешен был и священник, что не принял самозваного императора, как полагается по чину. Сдавшиеся казаки и нижние чины были сразу же приведены к присяге, острижены по-казачьи «в кружок», довольный Пугачёв не скрывал радости. Первый боевой успех с начала мятежа окрылил его войско, выросшее почти до тысячи человек.

Кровавый смерч восстания раскручивался скоро, втягивая в свою орбиту уезды, волости, мутя сознание крестьян целых губерний.

Майор Харлов, комендант Нижне-Озерной крепости, что находилась в девятнадцати верстах от Рассыпной, узнав о бедственном положении своего друга, Веловского, отправил ему на помощь капитана Сурина с ротой солдат, но тот сам попал в беду. Близ Рассыпной его окружила, идущая навстречу тысячная лава распалённых лёгкой победой мятежников. Капитан и те, кто посмел сопротивляться, были сразу же убиты, остальным обрезали косу и присоединили к войску.

15. Запоздалая расторопность губернатора

Губернатор Рейнсдорп, узнав о взятии Илецкого городка, наконец-то понял, что ему грозит не «дерзкая шайка разбойников с беглым донским казаком во главе», против которой он безуспешно посылал гонцов с «увещевательными» письмами, а мощное, крепко сбитое страхом смерти и ненависти, полчище, требующее для подавления серьёзной воинской силы.

24 сентября, когда уже пала Рассыпная и подобная участь грозила Нижне-Озерной крепости, губернатор развернул запоздалую расторопность. Не зная истинного числа восставших, направил бригадира барона фон Билова с батальоном пехоты, шестью орудиями и несколькими сотнями казаков отбить Илецкий городок. Одновременно Рейнсдорп потребовал прибытия из Яицкого городка казаков и полевой команды с майором Наумовым, которого считал лучшим офицером. Отдал распоряжение о присылке большого числа конных инородцев: калмыков, башкир и татар в Яицкий городок и Оренбург.

К несчастью, кроме прибытия Наумова с отрядом в Оренбург, ни одно приказание губернатора не было выполнено. А войско мятежников было пополнено целым корпусом инородцев. Сам того не желая, Рейнсдорп невольно сформировал крупные силы противника, так как кавалерия инородцев, идущая в Оренбург была перенаправлена в войско «анпиратора Петра Федоровича».

26 сентября легко взята была Нижне-Озерная крепость. Майор Харлов, оставшись с малым числом престарелых солдат, сам палил из пушек, израненный, с выбитым глазом был схвачен и повешен вместе с другими офицерами, а солдаты и казаки, кто добровольно, а кто и вынужденно, спасая свои жизни, присягнули «воскресшему анпиратору». Богатые склады с хлебом, имущество довольно зажиточных станичников и восемь пушек изрядно обогатили мятежную братию.

А днём позже, вблизи самой крупной на Нижне-Яицкой пограничной линии, Татищевской крепости, уже показались конные разъезды мятежников. Комендант крепости полковник Елагин, наблюдая в подзорную трубу за противником, сопоставляя с донесениями разведки, прикидывал, что численность противника примерно равна численности его гарнизона. А он, вместе с прибывшим батальоном струсившего барона Билова, составлял довольно боеспособную группировку почти в тысячу штыков и сабель.

- Положение наше не такое уж и безнадёжное, - думал Елагин, - если учесть, что обороняющиеся всегда находятся в более выгодной ситуации. Тем более, при равной численности войск.

Но предусмотрительный полковник не знал, да и не мог знать о готовящейся коварной измене достоуважаемого командира.

Утро выдалось тревожным, но безнадёжным не казалось. В подзорную трубу коменданту хорошо было видно, как роскошно одетый всадник, видимо, сам Пугачёв, с малым отрядом охраны, лично расставляет орудия на окружающих высотках, направляя их на крепость. Одиночные лихие всадники проскакивали близ крепостных стен, кричали, призывая не слушаться бояр и сдаваться «Петру Фёдоровичу» добровольно.

День проходил в бесполезной пушечной перестрелке с обеих сторон, не принесшей им большого урону, но с полудня «анпиратор» применил старую казачью хитрость. С дальних лугов к крепости мятежники стали подвозить огромные возы сена.

В это время, всеми уважаемый, оренбургский казак, родом из Самары, сотник Тимофей Падуров, депутат Императорской Уложённой комиссии, испросив у коменданта Елагина разрешение на вылазку с полуторасотенной командой казаков, выскочил из крепости. И далее произошло невероятное. Вместо того, чтобы разгромить возчиков с сеном, весь отряд во главе с командиром, перешёл на сторону мятежников. Воспользовавшись замешательством противника, пугачёвцы подкатили возы близко к деревянным стенам и подожгли их, вызвав панику осаждённых. Солдаты кинулись тушить огонь, а это время главные силы мятежников, во главе с Падуровым, ворвались в крепость с обратной стороны, через слабое место обороны, указанное предателем. «Верные» казаки сразу перешли на сторону Пугачёва, и в дымящихся развалинах фортеции началась кровавая резня.

По словам очевидцев, барону Билову отсекли голову, а с тучного полковника Елагина, будто бы сдирали кожу. Отчаянно сопротивляющиеся офицеры были повешены, часть не сдавшихся в плен солдат и башкирцев, были расстреляны в поле картечью. Три сотни солдат под страхом смерти остригли под «кружок», зачислив в состав «государевых казаков». Повстанцам досталась изрядная казна, склад с амуницией, хлебные припасы и тринадцать пушек. По старым традициям завоевателей, «анпиратор» отдал крепость опьяненным победителям на трёхдневное разграбление. Путь на Оренбург был открыт.

16. Два военных совета.

Рейнсдорп, напуганый невиданным доселе, мгновенно разгораюшимся пожаром народного гнева, негодовал – за каких-то две недели, жалкая горстка мятежников выросла в мощную трёхтысячную армию конницы, пехоты, вооружилась десятками орудий и, войско это умножалось не по дням, а по часам. Пришлось срочно собирать военный совет. Было принято много важных решений: от уничтожения мостов через Сакмару, до углубления рва и укрепления вала.

Очевидец осады крепости, академик Рычков, писал впоследствии: «Ежели б оный злодей, не мешкая в Татищевой и Чернореченской крепостях, прямо на Оренбург устремился, то б ему ворваться в город никакой трудности не было. Ибо городские валы и рвы в таком состоянии были, что во многих местах без всякого затруднения на лошадях верхом выезжать было можно».

Абсолютным большинством голосов против одного, вице-губернатора Старово-Милюкова, было принято решение поступать только «оборонительно», ввиду ненадёжности гарнизонных войск и заметного сочувствия горожан самозванцу.

Расторопный генерал, навёрствывая упущенное время, не давая покоя ни себе, ни подчинённым, поспевал всюду. Вскоре руками каторжников и солдат вал и ров были восстановлены, бомбардиры и канониры, управляемые опытным артиллеристом-вице-губернатором, установили орудия на всех бастионах и в опасных местах. Мосты на Сакмаре, кроме одного были порушены.

К сожалению, один секретный приказ генерала с треском провалился, положив начало целой цепочке подобных несуразностей. Срочно отправленные в Троицкую крепость под строжайшим присмотром пленные конфедераты, при выходе из города, были перехвачены пугачёвцами, конвой перебит, мятежное войско получило почти две сотни толковых офицеров и унтер-офицеров.

***

Наутро третьего дня, после взятия крупнейшей на Яицкой линии Татищевской крепости, здесь же, в канцелярии коменданта, Пугачёв приказал собрать всех своих полковников-подельников. После двухдневного лихого запоя предводители явились не сразу. Емельян, насупив бови, терпеливо ждал, усевшись в роскошное, с мягкими подушками, кресло погибшего коменданта. Вселившаяся в него настороженность ещё в Илецком городке, не отступала и теперь.

Ему ещё не верилось, что вот так, почти шутя, разыграв из себя государя, можно взбулгачить тысячи и тысячи крепких мужчин и взбодрив их вольным словом, громить станицы, крепости, целые городки, попирая установленные царями порядки, сотрясая могучую державу.

Его гладиаторской, честолюбивой натуре это льстило, но и досадно тревожило. Задним умом он понимал, что чисто случайно и довольно удачно попал в могучую, ищущую выхода, струю неудержимого, лютого народного гнева, но отступать было поздно, да и не в его правилах.

Емельян, как потомственный донской казак, уже с трёх лет, был приобщён к азартной боевой науке, слыл известным задирой, в одной из драк ему выбили передний верхний зуб, и стал он щербатым. К призывному возрасту достойно заменил своего отца в обязательной казачьей службе. Недаром же говорят, что и один в поле воин, если он по-казачьи скроен, потому что солдата к войне готовят год-два, а казака сызмалу.

Пройдя десятилетнюю походную службу, Пугачёв стал не только лихим кавалеристом, он мог подменить и канонира, и бомбардира, участвовал в польской кампании, в других кровопролитных сражениях, а при штурме крепости Бендеры получил чин хорунжего за отчаянную храбрость, с поля боя под бешеным обстрелом вынес на себе раненного офицера.

- Был отделенным, приходилось и сотню в атаку водить, - думал Емельян,- а теперь у меня шесть казачьих полков, а вскорости и армия наберётся, справлюсь ли? Хотя яицкие да илецкие командиры управляются не хуже донцов, на них-то вся и надежда, а и башкирские, калмыцкие, да татарские конники за меня горой. Оренбург, по данным разведки – обширная крепость с семью десятками орудий и хорошо обученной прислугой, но фортеции берёт не конница, а регулярная пехота, которой у нас нет, пока нет. Если трезво рассудить, то взятию Татищевской помогла случайность – неожиданно помог «изменник» Подуров, показавший все слабые места, ну и, конечно, стога сена, так беспечно хранившиеся близ деревянной крепостной стены, а земляной вал в Оренбурге сеном не поджечь.

«Император» хмуро оглядел опухших от попойки командиров и отвернулся к разбитому окну: поджидали походного атамана Овчинникова, Чику-Зарубина да полковника Лысова.

- Куда же повернут его предводители далее?- Пытался понять Емельян,- на ненавистный им Оренбург, который в двух шагах? Чтобы отомстить за поругание дедовских святынь и за все наказания или всё же пойдут на Москву, чтобы всю Россию взбулгачить, как мы с Филаретом удумали. Сотворить то, на что и Разин не осмелился. Тут и запорожские казаки вскинутся, и крепостные крестьяне поддержат, работный люд. На донцов надёжи нет, им крепко бока намяли, да и новый атаман порядок держит. Впрочем, вряд ли эта буйная братия меня послушает. Кто я для них? То ли вывеска на базаре то ли вехоть, ноги обтереть?

Последним заявился безалаберный яицкий предводитель Чика-Зарубин, донельзя раздражённый. Растолкали, не успел опохмелиться. Натолкнувшись на сердитый взгляд «анпиратора», виновато осклабился, пытаясь оправдаться:

- Живот скрутило, мочи нет.

- Тебе бы голову открутить, одного тебя ждём, господин полковник, - желчно пророкотал государь, - следующий раз буду посылать за тобой с налыгачем, али с арканом.

Полковники примолкли и невольно переглянулись, заметив разительную перемену в поведении «анпиратора»:

- Царёк-то наш хвост подымает, - шепнул Лысов Бурнову, - во вкус входит.

- Не бойсь, - ответил тот, - рога-то обломаем, не распряжётся.

Оглядев начальстующую братию и посадив рядом с собой писарей, «анпиратор» молвил подобревшим голосом:

- Ну, что, детушки, хмель-то прошёл? Неколи нам ноне пировать, коль такую кашу заварили. - Пугачёв помолчал, зная, что затронет больную мозоль казаков. - От Татищевой крепости, детушки, теперь у нас две дороги: одна - на Оренбург, другая – на Уфу. А далее и Казань, и Нижний, и Москва. Так тряхнём, вся Русь подымется. Крепостные да работные, да инородные нас поддержат. Вот такая раздорожица. Давайте сообча решим, куда нам плысть далее.

Первым заговорил напористо и непререкаемо новоиспечённый полковник Тимофей Падуров, перебежчик, низложенный депутат Уложенной комиссии. Сняв папаху, он по казачьему обычаю поклонился на четыре стороны, хотя место священника было пусто:

- Господа казаки! Мне не однажды доводилось бывать и в Москве, и в Петербурге и я, быть может, лучше всех знаю теперешнее положение дел в России. Чтобы взять укреплённый Оренбург, с крупным гарнизоном регулярных войск, к тому же там и пушек на каждом шагу понатыкано, сам видел - сил наших недостаточно. Пока мы здесь валандаемся, Екатерина отзовёт войска с турецкого фронта, и они нас расколошматят в два счёта, а пока что ни в Питере, ни в Москве, ни в Казани больших соединений не обнаружено. Поэтому, надо ни дня не мешкая, идти на Казань, на Волгу, на Москву –там крепостные крестьяне – сухая солома, только спичку кинь, в раз займётся, вся лапотная Россия подымется, а мы напереди, поверьте мне…

Не дав закончить речь новому любимцу «государя», всколыхнулось, загудело всё казачье полковництво, выражая своё недоверие, да, пожалуй, и неуважение, вообще-то к чужому, из-под Самары, сотнику, обласканному в Оренбурге, а теперь уже втёршегося в доверие к самому «анпиратору».

- Он, ить, Июда, - шипел исподтишка Максим Шигаев, - хриштопродавец, хучь и помог Татищеву вжять, а случись бяда, он, опять перекинитца, ему, ить, ни впярвой. И купит и продаст.

- Не трещи языком, старый хрыч, - одёрнул его Зарубин, - у тебя самого рыльце в пушку. Запамятовал? Чаво ето всех казачков, кто на Трахтенберга пошёл, по тюрьмам рассовали, кого на каторгу, кого и на плаху, а тебя и пальцем не тронули, сухоньким из воды вышел. А таперь на других напраслину гонишь.

- Да у тебя, Чика, поди, уши воском заляпаны, - возмутился старый казак, - я раненого капитана гвардии Дурново от смерти спас, человека самой императрицы. Ежли б он погиб, казнили ишо б человек сорок.

- О, да ты, ишо и хвастаешь, что катькиного офицера, супостата, спас?

- Что ет там за свара в углу? – Гаркнул «анпиратор». – Прекратить! Нашли время собачиться! Я, ить, не посмотрю, что полковники, в раз прикажу всыпать горячих.

Спор о том, куда идти далее, затянулся. Яицкие да илецкие казаки, а они здесь были главными, да и походный атаман Овчинников был на их стороне, решили штурмовать Оренбург, они добивались лишь вовращения былых вольностей - плачевная доля крепостного крестьянства, валом валившего в стан Пугачёва, особо их не волновала. Жалованье от «анпиратора» получали только яицкие, илецкие казаки, да предводители: иные удовольствовались грабежами да мародёрством.

Емельян с горечью понял, что задумка их с игуменом Филаретом – всколыхнуть Россию – лопнула. Без хорошо обученных, вышколенных казачьих полков дело не сладится. Чуждые военному делу: лапотные крестьяне, ненадёжные рекруты, захваченные в плен, беглые каторжники, бродяги, вооружённые кто копьём, кто шпагой, кто палкой с насаженным штыком, а кто и просто дубиной. Многие из них не понимали воинских команд, смутно представляли, где «право», где «лево» - брали только числом и, конечно же, не могли противостоять вымуштрованному регулярному войску. Конные инородцы часто были неуправляемы и при первых же пушечных выстрелах паниковали и рассеивались.

Пугачёву оставалось продолжать играть роль надёжи-государя, а далее, куда вывезет.

Часть седьмая.

ОСАДА.

«Нашли себе царя-донского казака,

Емельяна Пугача, Сын Ивановича».

Казачья песня.

1. Накануне.

Разгромив хорошо укреплённую Татищеву крепость, пополнив ружейные и съестные припасы, отказавшись от похода на Москву, казачьи предводители во главе с «анпиратором», засев в канцелярии погибшего коменданта полковника Елагина, расстелили на столе самодельную карту, стали планировать штурм крепости Оренбург. По данным перебежчиков было известно, что численность противных сторон примерно одинакова, но значительный перевес хорошо пристреляных пушек, отрезвлял осаждавших. К тому же главные предводители, яицкие да илецкие казаки, боялись утерять стержневую силу – своих собратьев. Пришлую голытьбу да крестьян, вооруженных чем попало, некоторые полковнички считали простым пушечным мясом, да и их пока было не густо. Башкирские да калмыцкие конники пока подчинялись губернатору и ждали своего часа. Их старшины, задаренные Пугачёвым, хорошо отработали бакшиш*, настроив своих сородичей против власти.

Осторожный Емельян, помня неудачу под Яицкой крепостью, не торопился, накапливая силы. Он охотно принял приглашение татар посетить их Сеитову слободу . Каргала, как называли её местные жители, оказалось довольно крупным селением в три тысячи человек.

Каргалинцы приняли бачку «ампиратора» с великими почестями, дав ему понять, что они полностью на его стороне. И, хотя население было зажиточным,( обильные луга и тучные земли позволяли разводить скот и сеять пшеницу )общее недовольство жёсткой политикой власти, поборы чиновников, воинские повинности, объединяли их со всеми инородцами, крепостными крестьянами и, обозлёнными казнями, яицкими казаками.

Не встречая особого сопротивления, мятежники перерезали дороги, ведущие в губернский центр, захватив все крепости, кроме Верхнеозерной. Крупный её гарнизон, отбивая атаки пугачёвцев, вскоре всем личным составом, захватив все свои орудия, вошёл в Оренбург.

***

По городу, как ядовитые змеи, один страшнее другого, ползли жуткие слухи о зверствах и издевательствах мятежников: что будто и шкуру с живых, как с овец сдирают, несогласных на «рели» вздёргивают, и уж не четвертованием казнят, а пятиртованием, хотя, что это такое, толком никто не знал. Цены на крупы и муку резво поползли вверх. Обыватели с дрожью в голосе поговаривали о сдаче города, инородцы осмелели, роптали даже и казаки. Стало известно о поимке отставного сержанта Ивана Костицына, якобы подосланного Пугачёвым, чтобы заколоть Рейнсдорпа. Сам же губернатор, опираясь на свой прошлый опыт главы Кенигсберга, делал одну за другой чудаковатые распоряжения, над которыми потешались и осаждавшие, и осаждённые.

То, доверившись непроверенным слухам, разослал описание примет самозванца, якобы имевшего клеймо на лице и вырванные ноздри, что не соответствовало действительности.

То, по совету одного «очень умного» чиновника, вздумал послать с манифестом закоренелого разбойника-каторжника Хлопушу, к самому Пугачёву.

2. Увлечения Вани Крылова

В город одновременно с приходом холодов вступила и гнетущая, болезненная тревога. Связь губернского центра с внешним миром прервалась, многие жители впали в уныние, и только звон церковных колоколов, зовущих на службу, оживлял безутешную скорбь обывателей, не чаявших пощады от бунтарей в случае захвата крепости. Храмы, как никогда были переполнены, люди искали утешения в молитвах.

Ваня Крылов, ещё до падения Татищевой крепости, несмотря на необычный наплыв солдат, беглых жителей окрестных форпостов и крепостишек, сутолоку и неразбериху, творящихся в городе, по-прежнему бегал по утрам к дяде «Ёжику» на занятия. Поляка чуть было не отправили в Троицкую крепость с остальными конфедератами, но Пётр Иванович Рычков, занимавший теперь важный пост, настоял на использовании его в ведомстве, как нужного работника.

По дороге к музыканту, Ваня с интересом наблюдал за прибывающими каждый день новыми людьми, обозами, всадниками, солдатами, офицерами разных частей и званий.

Мария Алексеевна, отпуская сына к скрипачу, волновалась, каждый раз наказывая не вступать в разговоры с чужими людьми, не останавливаться и после урока сразу бежать домой. Крылов-младший рос довольно крепким рослым малым, имел хороший аппетит и, хотя ему шёл только девятый год, выглядел на все двенадцать. Поляк плату за обучение не брал: то ли помнил хлопоты Андрея Прохоровича по устройству его, несчастного пленного музыканта в департамент соляных дел, то ли сам Пётр Иванович доплачивал за уроки юному скрипачу, но обучение шло успешно. Мария Алексеевна по праздникам передавала учителю с Ваней пироги и любимые им шаньги с творогом. Каждый раз, со слезами на глазах, Ежи благодарил добрую пани. Порой к поляку заглядывал и Семён Иванович, крёстный Вани, угощал винцом в благодарность за музыкальные ассамблеи, которые по праздникам давали пленные музыканты в офицерском собрании.

Ещё прошлой осенью Семён Акутин устроил своего старшего сына в открывшуюся инженерную школу, куда частенько заглядывал, к своему другу Кириллу и непоседа Иван.

Его притягивали всевозможные вычисления, о которых так занятно рассказывали наставники. Видя острый интерес мальчика к математике, они позволяли ему посещать занятия, тем более, что были наслышаны о его знакомстве с тёзкой, самим губернатором, Иваном Андреевичем Рейнсдорпом.

А Ивана, казалось, интересовало всё, с чем сталкивался его ищущий ум. Однажды он попал в чертёжный класс, где разбирали планы устройства крепостей, редутов, ретрашементов, домов и его привлекло украшение фасадов зданий. Ваня попытался перерисовать некоторые элементы конструкций, и у него получилось не хуже, чем на чертеже. Преподаватель черчения, старый художник, заметил его умелое владение рисунком, долго рассматривал, удивлялся и потом стад давать ему задания, делал замечания и вскоре Иван, наскоро пообедав, после занятий с «Ёжиком», стал пропадать в инженерной школе весь день. Мария, постоянно занятая шитьём, сначала обеспокоилась долгим отсутствием сына, а узнав, где он проводит время и подробно распросив Семёна, успокоилась.

⇐ Предыдущая 12 13 14 15 161718 19 20 21 Следующая ⇒