НЕПОКОРЁННЫЙ ОРЕНБУРГ 15 страница

- Вот, детушки, как вы слышали, признал меня ваш казак, - и, опустив голову, утер набежавшую слезу, - а уж сколь годов прошло.

После этих довольно искренних слов ссыльного казака, илецкие поселенные воины, отбросили сомнения и, как показалось Емельяну, поверили, что перед ними истинный император Пётр Фёдорович.

7. Банные секреты.

Высокому гостю отвели весь второй этаж, «лутче прочих» дома, в станице, самого зажиточного казака Ивана Творогова. После лёгкой закуски государя повели в исходящую паром баньку соседа, казака Сакмаркина.

Семья Сакмаркиных была не такая уж и маленькая: отец, мать да восемь сыновей, один другого здоровее, все в тятьку, да четыре дочки, да дедуня с бабакой, жившие в келейке у яблони. Напротив, в самом углу двора, подале от жилых построек, рубленая в лапу, баня, с топкой по белому.

Емельян вошёл в просторный предбанник с широкими лавками, где его ожидали два сына да отец Сакмаркины. Под потолком - вешала с дубовыми да с вязовыми вениками. В самом углу, в закутке, для особых гостей веники из берёзы, да сухие пучки целебных трав.

- Я, ить, с самого Бударинского форпоста не мылся, - невольно вырвалось у Емельяна, на миг забывшего своё «царское происхождение», - завшивел, поди.

- Ну, так мы чичас поправим, Ваше Величество, - ощерился хозяин, детина в сажень ростом, поддавая пару, - ни одна блошка не упрыгнет.

Лавки в бане уже накалились, но Емельян буркнул хозяину:

- А, ну-ка, паря, кинь-ка пару ковшичков на голыши, что-то уши зябнут.

- Так ведь, и так лавка раскалилась, ишо пузыри вскочут, обеспокоился

хозяин.

- Как вскочут, так и отскочут, - возразил «анпиратор», веники-то распарили?

- А как жа, четырёх-то, поди, хватит?

- В самый раз, - хмыкнул Емельян.

Бросив два ковша душистой, настоянной на травах, воды на раскалённые гальки, младший Сакмаркин пулей выскочил наружу. И сразу же на спину распластанного на лежаке надёжи-государя, обрушилась лавина хлещущих ударов распаренных веников. Анпиратор только кряхтел да помыкивал, подбадривая старательных банщиков. Распаренный травный запах уже нестерпимо обжигал казаков и один из них, не вытерпев жара, ливанул на себя таз холодной воды, выскочил в предбанник. Старший Сакмаркин, плеснув на спину ковш холодной, вдруг заметил на рёбрах государя параллельные красные полосы, перестал махать веником, хмыкнул и, вылив на императора целый ушат холодной воды, спросил уже с еле заметной издёвкой:

- Ну как, Пётр Хведорыч, отдохнём малость али ишо?

- Захекался, поди? Да и у меня сердечишко выпрыгиват.

Выйдем-ка в предбанник охладимся.

- Ваше величество, - молвил казак уже без прежнего подобострастия, хитро прижмурив глаз, - я-от по своей неразумности спросить хочу, - наливая в кринку квас с ежевичным вареньем из запотевшего жбана, - неужто вот так же по-русски и в иных землях анпираторы парютца?

- Какое там! - Захохотал Емельян так, что где-то за стеной закудахтали куры. - Звать-то тебя как?

- Фомой кличут, Ваше Величество,- с лёгкой усмешкой молвил хозяин, доливая гостю квасу.

- Так вот, Фома, изо всех царей, сказывают, токо наш Пётр Алексеич любил баню. А парился так, что все телохранители в омморок падали. Мне вот доводилось бывать в иных землях в Пруссии, Польше, дак, там не только простолюдины, а и короли бани чураются. Слыхивал я, что в аглицких землях есть высшая награда - орден Бани называется, но им токо королей награждают. Когда ет орден вручают, тогда он и в бане моется, а потом, как и все, в лоханке. Вот только один наш православный народ бани и не чурается.

- Да-а-а, чудно люди живут,- протянул с ехидством Фома и, подойдя к дверям, гаркнул на весь двор, - Минька! Заснул чё ли! Закуску неси!

- Чё Яик-то ваш, Горыныч, всё на Бухарску сторону норовит?- Продолжил гость разговор.

- Да, прям бяда с ним. Поначалу-то городок на правом бирягу сплановали, а по весне как хлынуло половодье, еле ноги унясли. Таперчи на левом обосновались, так опять не слава Богу - стремнина берег точит. Течением низовой пясок вымыват, берег и рушится. Дом-пятистенок деда мово из дуба рубленый красавец, с петухами на воротах стоял, все любовались. Дак вся улица та ухнула, таперь там середина реки. Вот такой у Яика норов, не вялит сялиться ни на правом, ни на левом бирягу.

- А из-за чего у вас с атаманом Портновым-то нелады?

- Строгий, больно, пошлину за торговлю с кайсаками требоват, с посадскими воюет, не велит близко к крепости селиться, а там все боле прибеглые из Яицкого городка оседают. Смутьяны, от наказания бегут, а он пачпорт требоват, вот и не по ндраву. У нас-то не случалось такого смертоубийства, как у них в Яицкой, они-то воду и мутят. А Лазарь Иваныч всё ж атаман, хучь и назначенный, в меру справедлив и мзду не берёт.

- Ну, а что Творгов, шабёр твой?

- Не могу, никого хулить, ибо в писании сказано: « не судите, да не судимы будете». Грамотен, скот на правом берегу в лугах откармливат, не бедствует, в атаманы метил, но начальству виднее.

- Значит, говоришь, Творогов грамотен? – задумался Пугачёв.

- А дозвольте, Пётр Хвёдарыч, и вас спросить,- прервал мятежные думы

Емельяна казак, - вы уж простите за дерзость мою, простодушную.

- Спрашивай, чего уж там,- заважничал «анпиратор».

- Мы тут как вениками вас исхлестали, глянул я, а на спине красные полосы проявились? Такое, ить, только от порки кнутом показыватца. Так-то их не видно, а в парной они проступают, быдто знак наказания для простолюдинов. Меня самого пороли да и не раз. Сверьху заживёт, а похлещешь веником в баньке, оно и показват. Сам-то не видел, а сыновья сказывали.

Емельян помолчал, опустив голову, думая, вот и отметился. Что ответить? Ведь не скажешь, что полковник Денисов приказал отодрать кнутом ординарца Пугачёва, за утерю им коня. А императоров не секут, ну разве что голову сымут, а казак, видимо, это знает, да и сам бит не однажды. Тут не отмолчишься. Не признаешься – ещё за вора примет. Ведь один на один, надо открываться.

- Чьих ты будешь, казак?- кинул настороженно Пугачёв, насупившись.

- Сакмаркиных мы, Ваше Величество, - с ухмылкой, как опять показалось

Емельяну, - произнёс Фома, - вы уж не гневайтесь на мой глупый вопрос.

- Умеешь ли ты, Фома, держать язык за зубами? - Построжал голосом гость.

- Болтуном не слыву, - заволновался могутный казак, - клятву хранить умею.

- Ты знаешь, что на Руси нашей великое какое бедствие деется? Что творит немка Екатерина? Как она защищает кровопийц помещиков? Ить народ, как скотов, продают, измываются над крестьянами, как хотят, а жалиться - не моги, выпорют с пристрастием и в Сибирь на вечную каторгу. А что с казаками творит? Ну, ты и сам знаешь. Да мне пришлось отведать кнута и не единожды, и ты это увидел. Да, я донской казак! Хорунжий Емельян Иванов Пугачёв, взял на себя имя убиенного императора Петра Фёдоровича, а это такая ноша, что не каждому по плечу.

Фома, огорошенный откровением «анпиратора», стоял рядом, вытянувшись во весь свой, почти саженый, рост, держа жбан в руке, забыв налить себе квасу.

- Понял по твоим ухмылочкам, что ты разгадал меня, - продолжил гость, - да. Императоров кнутами не секут, а вот самозванцев четвертуют. Знаешь, что это такое? Нет? А это мучительная казнь: сначала руки, ноги отрубают, а потом уже голову. И я знаю, на что иду, знаю, что меня ожидает. Об чём ишо спросишь, Фома неверующий?

Потрясённый Сакмаркин стоял навытяжку перед Пугачёвым и молчал, а по его щекам текли крупные слёзы, застревая в чёрной с ранней проседью бороде.

- Ну, ты об этом ни гу-гу. Кому надо, те знают. А народ за простым донским казаком не пойдёт, ему царь нужон. Ну, давай ещё один заход сделаем, да к столу пойдём. Бросив на каменку пару ковшей, похлестали друг друга вениками, облившись студёной от Горыныча водой, вышли, а в предбаннике уже стоял ординарец государя Фофанов со стопкой чистой одежды.

- Вот, Ваше Величество, переоденьтесь, Творогов передал. Тут и исподнее и вся верхняя одежда, акурат на вас, новьё.

Фома, помогая Емельяну разобраться в принесённой одёжде, думал про себя: - Откуда ж Творогов такое добротное облачение добыл? Ить, скуп. На Крещенье льда не выпросишь, своего ни за что не даст, поди, у Портнова сундук разорил.

8. Его Величество – «кукла».

После проведённого накануне бурного застолья, лёжа в роскошной мягкой постели, да ещё и под невиданным им, балдахином, Емельян проснулся рано. Крепкая медовуха, которой потчевали илецкие казаки, отключала только ноги и голова была ясная, а особенно теперь. Пугачёв, невольно перебирал события последних дней, стараясь сложить из них чёткую логическую цепочку. Несмотря на узаконенное признание его императором, на оказываемые почести, порой доходившие до претившего ему раболепия, Емельян чувствовал постоянную осязаемую тревожность, некую заведомую опасность, которая держала его настороже, въелась в его плоть и кровь, как у матёрого степного волка - кыскыра.

Уже здесь, в Илецком городке, Емельян вдруг почувствовал, что им незримо управляют, и на все его волевые действия, приказы, повеления особого внимания не обращают, если они не совпадают с мнением верхушки казаков, возглавивших мятеж. Признаваясь самому себе, он понимал, что достойно управлять «своим войском» пока не может, так как не знал ни местности, ни командиров, ни их мудрёные задачи, которыми, как ему казалось, руководила только жажда мщения.

Связав в цепочку все события этого года, он неожиданно понял, что ещё с прибытия от игумена Филарета, с его благословением взвалить на себя сомнительный образ Петра Третьего, его тщательно прощупывали, допытывались, проверяли ещё на хуторе Овчинникова.

Впервые Емельян почувствовал свою неуправку ещё тогда, когда, не особо заботясь о его согласии, казнили одиннадцать казаков, отказавшихся перейти на сторону мятежников.

Затем настоятельно подсказали провести Большой круг, выбрали, не советуясь с ним нужных им людей – со многими он даже и не был знаком. Его покоробило избрание в полковники Дмитрия Лысова, выкобенистого, наглого хвата, ставшего вторым человеком в войске. На замечание «анпиратора» махнули рукой. Вспомнил, с каким трудом ему удалось отрешить от казни двадцатилетнего грамотного сержанта Кальминского, симоновского гонца, с пакетом разоблачительных документов.

Остро ощущая свою беспомощность в грамоте, скрывая это от казаков (мол, что же это за анпиратор, ежели ни читать, ни писать) Пугачёв всеми способами старался окружить себя грамотными письмоводами. Его на диво зажигательная, убедительная речистость требовала изложения на бумаге.

***

Пугачёв любил застолья, шумные кампании, но теперь, когда взвалил на себя груз «ожившего» государя, на людях пил мало, зорко наблюдая за своими соратниками, изучая их поведение, характеры, образ мыслей, ведь недаром говорят, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.

Невольно замечал, когда казаки, ещё не совсем отяжелев от выпитого зелья, кричали, не обращая внимания на анпиратора, о походе на Оренбург, об искоренения этого змеиного гнезда, который не даёт им воли, безжалостно тиранит казаков казнями, увечьями, кровавой поркой да ссылками. Сам Емельян доселе не бывал в губернском городе, не ведал и о цепочке крепостей по Яику, коими надо овладеть, чтобы выйти к этому злонравному месту. Ему, как потерявшему свой трон, государю, грезился поход на Москву, златоглавую кубышку бед простонародья всея Руси. Яицкое же воинство правило на Оленбурх, или, как прозвали его кайсаки, Ырымбор.

- Так кто же я на самом деле? – мучительно пытался понять Емельян, - царь народный или безмозглая цацка для потехи в руках пронырливых шерамыжников.

9. Старый знакомый.

Луч света заглянул в открытое окно, и потянуло ароматом пекущихся рыбных пирогов вперемешку с ядрёным запахом конского навоза и кизячного дыма. Где-то захлопали крыльями, и совсем рядом раздался мощный, как у батальонного командира, петушиный голос «Ку-ка-ре-ку!» Следом, как по команде, запели ближние соседские петухи, затем – дальние и невольно образовался дивный петушиный илекский хор.

Емельяну вспомнилось детство, Зимовейская станица, речной плёс, неподалеку густая щучья трава, где пряталась рыба и одинокий щемящий крик кукушки на вершине белолиственного, как будто специально украшенного на Троицу осокоря.

Пугачёв быстро, по-военному, оделся в ещё в необмятую хрустящую одежду и, скрипя новыми хромовыми сапогами, вышел на крылечко.

Во дворе, на телеге с соломой сидел некто, заросший по самые уши густой бородой, причём чёрные волосы, как пучки травы, торчали из ушей и даже из носа. Нечёсаная густая грива закрывала узкий морщинистый лоб и, только два, светящихся глаза, посверкивали из этой дикой косматой копны. Длиннополый казакин, вроде монашеской рясы дополнял фигуру этого странного человека. Он старательно что-то рисовал на обломке деревянной лопаты, которой обычно садят хлебы в печь.

- О, Емельян Иваныч, вот так встреча,- воскликнул лохматый человек жидким тенором. – Я те в новой сбруе поперва и не признал, долго жить будешь.

Пугачёв от неожиданности вздрогнул, бросил по сторонам тревожный взгляд, но во дворе никого не было, только четвёрка гнедых коней под навесом, уткнув морды в торбы, хрумкала овёс, да отмахивалась хвостами от слепней.

- Не каркай! Кто таков? – Громыхнул Емельян басом.

- Так мы ж у Филарета в Узенях встречались, аль не опознал? Ты тады с мужиком Филипповым за рыбой в Яицкий городок снаряжался, а я тады иконы в монастыре малевал, но тоже долго не задержался. Монахи хоть и божьи люди, а скупердяи ещё те, им бы самим кто подал. Я ведь у них за трапезу работал, а едят они и сами скудно. Не выдержал, за тобой подался. До Яицкой доковылял, а там стрельба, пришлось в церквах у отцов хорониться, да спровадили. Дорогой на солдат симоновских нарвался, обшмонали всего, да с меня взять-то нечего.

- А как сюда попал? - строго спросил Емельян.

- Дак на попутных с казачьим обозом поздним вечером добрался, а тут гульба. Царя-батюшку встречают, седьмого по счёту самоназванного. О, погоди, - приставил он ладонь козырьком ко лбу,- уж не ты ли, Емельян Иваныч, в Петра Фёдорыча подвизался? Одёжа на тебе уж больно справная, ты, ить, обшарпанным ходил.

Пугачев, конечно, сразу узнал этого прощелыгу богомаза, приживальщика в монастырских подворьях. Можно было б и не признавать его, но самозванца останавливало его близкое знакомство с игуменом Филаретом, который и деньгами его снабдил, и на великое дело благословил. Емельян близко подшёл к иконописцу, почти вплотную и тихо молвил:

- Тебя вроде Иваном кличут?

- Да, - с готовностью прошептал странник.

- Если ты не хошь попасть на глаголь*, то помалкивай. Уразумел? Ты же старой веры держишься?

- Да, а как же, мы истинно православные.

- Запомни! Я император Пётр Фёдорыч, а там видно будет, - и, помолчав, вдруг добавил пришедшую на ум мысль, - ты можешь портрет мой намалевать?

- Дак икону-то посложнее творить.

- Ну, вот, если достойно изобразишь, одарю щедро.

- Да, я с готовностью, ваше Величество, - усмехнулся богомаз,- хоть сейчас, у меня и краски с собой. Надо токо холст найти да раму соорудить.

- Ну, вот скоро мои ребята выйдут, им всё и обскажешь. Понял?

- Почту за великую честь, Ваше Величество! - Ощерился хитрый бродяга.

10. Портрет его Величества на её Величестве.

Вскоре заскрипели двери, затопали сапоги и во двор выскочило с

десяток сконфуженных телохранителей государя.

- Ну что проспали, сукины дети, вояки хреновы. Ни застав, ни постов, бери нас голыми руками.

Казаки виновато улыбаясь, отшучивались:

- Так, ить, мы, надёжа-государь, с устатку, да и медовуха илекская крепка: пьёшь будто квас, а с ног валит зараз.

- Да, недаром ваши старики гутарят, мол, Стеньки Разина порода, голопуза казара, брюхо тыквами набито, голова совсем пуста.

- Да вроде и не пуста, а трещит,- оправдывались питухи.

- Оно так, - распалялся «анпиратор», - сёдни - гули, завтра – гули, глянул, а вместо сапог - в лапти обули.

К завтраку Творогов принёс четверть вина в зелёной бутыли, опохмелились, хотели было налить по второй, но «Государь» грохнул кулаком по столу:

- Всё, конец! Хмелю вашему конец! - Черканул огненным взором полковника

Лысова, который накануне упился до того, что свалился под стол. Пришлось его в сенки вынести.

- Коли не умеет пить, пусть сосёт дерьмо через тряпочку! – Гремел Емельян.

Не терпящий никаких унижений, опухший от перепоя полковник, только сжал кулаки в карманах, да скрежетнул зубами, затаив непрощаемую обиду на самозванца.

Приказав Овчинникову провести в полдень смотр всему казацкому войску да присоединить илецких казаков, да отобрать годные орудия, «анпиратор», прихватив с собою писарей, удалился в канцелярию писать указы. Иван Почиталин развернул самодельный чертёж Оренбургской губернии, провёл пальцем по извилистой нитке Яика, упёрся в чёрный квадратик с усиками:

- Далее крепость Рассыпная, Ваше Величество!

- А ну, кликни Творогова,- приказал Емельян писарю Максиму Горшкову, - он-то местный, всё обскажет, с какого боку к ней прицепиться, да и Овчинникова позови.

Творогов явился сразу, видимо, догадывался, что без него теперь не обойтись.

- Рассыпная, крепостица неказистая, супротив Илецкой и сравнению не подлежит, - авторитетно заявил он, - устроена на полугорке по правому берегу Яика. Вокруг овраг на овраге, русло там круто загибатца, к осени мель образует - удобный перелаз. Кайсаки это место облюбовали, лезут как мухи на мёд, за барантой* наведываются, оттого и заслон поставлен.

- Ну, а что за гарнизон? – допытывался «анпиратор».

- Комендантом там майор Веловский, командёр топыристый, боевой. При нём всего-то полсотни оренбургских казаков, да инвалидных, рота не наберётся. Кыргызов-то они сдёрживают, но против нас куда уж.

- Всё одно без крови спробуем, авось сами передадутся, - молвил Емельян задумчиво. – Сержант, пиши манифест, ты в воинском крючкотворстве поболе смыслишь.

Эта фраза «анпиратора» почему-то насторожила телохранителей, заставила их переглянуться. Известно было, что они люто не доверяют пленному драгуну, и не будь на то воли самого Государя, болтаться бы этому юноше на «глаголи».

Вскоре манифест был подготовлен, прочитан, красивым почерком с завитушками, перебелен Почиталиным и передан «анпиратору». Повертев бумагу в руках, Емельян, опустив глаза, передал её Почиталину:

- Ты, Иван, сам подпиши от моего имени. Мне пока свою руку казать нельзя.

Письмоводы уселись за отдельный стол, чтобы размножитиь подмётные письма, а в дверях робко приоткрыв дверь, показалась фигура в долгополом тёмном одеянии. Теребя в руках чёрную монашескую скуфью, низко поклонился и негромко, как бы робея, проговорил:

- Ваше Величество, я могу приступить к делу, о коем мы с вами в утре договорились, патрет ваш написать?

- М-да, неколи мне чичас, впрочем, - задумался Емельян, - завтре уходим, до вечера смотр, да ишо антиллерию местную надо глянуть…Ну, если скоро, то валяй.

- Только от малая неурядица,- завиноватился богомаз, - холст есть, раму найти не сподобился.

Писарь Кальминский теперь уже не сержант, а лицо, приближённое к «анпиратору», глянув на поясной портрет императрицы в дубовой раме, висевший на стене за спиной Пугачёва, кивнул самозванцу:

- А вот же готовый холст и подрамник роскошный. Ваше величество, семейный портрет в паре с супружницей, это ж достойно?

Емельян, полуобернувшись, долго рассматривал лик своей «нареченной» благоверной (старше его на тринадцать лет) которую видел впервые в жизни.

- Да-а-а, постарела Катька, поистаскалась с Орловыми, да Потёмкиным, там и король польский Август посумерничал, а ить, какая красуля была, глаз не оторвать.

В голосе его скользнула слезливая нотка искреннего огорчения, вызвавшая умильное сострадание у казаков и ехидную усмешку доморощенного художника. Он еле сдержался, чтобы вслух не рассмеяться, признав великолепную игру самозванного актёра.

- Но глаза всё те же, змеиные, злодейские. Сколько же ты людям бед приносишь, заговорщица! Нет, рядом не хочу, а изобрази так будто я где-то у неё на грудях, ну и глаз всевидящий оставь. Валяй да поскорее, скоро Овчинников доложится.

«Анпиратор» воссел на высокую лавку у стены, освещённой солнцем, медным гребешком расчесал усы, бороду, непокорную свою шевелюру, приосанился и, задержав взгляд на портрете императрицы, надолго задумался:

- Ведь как быстро время гонится, ведь ещё не сошли рубцы на запястьях от казанских кандалов, ещё не привык к новому имени «Пётр Фёдорович», порой забываю, что я уже не казак, а уж царём кличут, руки лобызают, в ноги бухаются, неужто я этого достоин? Вот и картина на века останется. Не шибко ли высоко я вознёсся? По себе ли дерево рублю? Ить, вожди правят толпой, а народом правит только Бог. А всё равно угля сажей не замараешь.

Его мысли прервал богомаз, с треском раскрыв свой ящик с красками, обтёр пыль с портрета, перекрестился широким замахом, острым взглядом прицелился в «Государя» и работа началась.

Казаки, чтоб не мешать великому действу живописца, без стука, на цыпочках, вышли из зала.

11. Месть богомаза.

Оставшись наедине с молчащим художником, Емельян снова погрузился в прерванные думы, терзавшие его последнее время. Он остро почувствовал, что вольной, бродячей его жизни пришёл конец. Вместо поиска спокойного благополучия для своей семьи, оказался на самом острие пики, которая называется то ли мятежом, то ли смутой, то ли восстанием бесправного народа, озлоблённого властью, доведённого до нищеты, поротого кнутами, забиваемого шомполами, голодающего и вымирающего.

Поездив по России, он заметил, что казаки и донские, и оренбургские, и яицкие живут лучше крепостных крестьян да горнозаводских рабочих. Они питаются белым хлебом, ржаной – не признают, и барщины не знают, и не чахнут за гроши в шахтных забоях да смрадных фабриках. Когда же и казаков лишают привилегий, тогда они объединяются с крестьянским людом и вместе идут на смертные казни, увечья, порки, не щадя свои жизни и в этом едины с башкирами, калмыками, татарами и прочими инородцами, имея общие цели. Емельян знал, что есть и добрые помещики, заводчики, но их, до обидного, мало.

И как-то так получилось, что он, простой казак, взвалил на себя всё возмущение и горе обездоленного люда. Хотя, как он теперь понял, шёл к этому в своих мыслях все последние годы. Ему льстило, что несколько человек признали его схожим с Петром Третьим ещё в Польше, а позднее он и решил вступить в страшную азартную игру - примерить на себя корону императора.

Из рассказов отца и сослуживцев, он знал горькую участь предводителей, возжигателей народного пожара, но шёл смело, зная, что его ожидает. Хотя до конца обречённым на гибель, себя не считал, видя крепкий воинский дух казаков, их дисциплину и братскую выручку.

Он заметил и другое, что им умело управляют, и в случае неудачи, он первым понесёт страшное наказание.

Мысли его прервал громкий говор и стук сапог в прихожей. Прибыл походный атаман с докладом, что казаки построены и ждут государя.

Богомаз к тому времени успел схватить черты лица.

Емельяну оно показалось суровым, грозным и более властным, по сравнению с ликом Екатерины. Подумав, он решил, что, пожалуй, оно так и должно быть.

Пошарив в карманах своей новой одёжи, вспомнил, что червонцы остались в доме Творогова.

- Фофан! Рассчитайся с богомазом, - рявкнул «анпиратор», разворачиваясь к Овчинникову.

- Кличут тебя как?- Ласково обратился Фофан, узколицый, с голым подбородком, похожий на скопца, казначей государя.

- Иваном,- хмуро ответил разочарованный художник, предчувствуя подвох. - Выйдем-ка, Ваня, в прихожую, не будем мешать.

За дверью голос казначея в раз изменился.

- Ты хоть знашь кого малевал, козёл долгополый? – Утробно пророкотал Фофан

- Ну, как жа, - хитро, в бороду, ухмыльнулся богомаз,- Емельяна Ива…

- Т-с-с-с, - перебил Фофан простодушного бродяжку, - это ж сам анпиратор

Пётр Фёдорович, усёк? Его Величество! – Поднял он кверху указательный

палец, - собственной персоной, и для тебя, беспутного бродяги, великая честь

срисовать патрет царственной особы, Государя. Ты возгордиться должон! Домалюешь, патрет мне отдашь! Прощелыга! На коленях должен перед ним ползать, а он ещё денег дожидается. Пошёл вон!

- Того не ведает царь, что делает псарь, - подумал обескураженный богомаз, надеявшийся хорошо подзаработать и теперь уже на скорую руку затушевал низ картины, думая, как бы досадить этому заносчивому самозванцу. Поставил сверху дату «21 сентября…», но во время одумался и, перевернув картину, в самом низу вывел «Емельян Пугачёв…», зыркнул по сторонам, ещё раз полюбовался написанным и продолжил «…родом из казацкой станицы, нашей православной веры принадлежит – той веры Ивану, сыну Прохорову. Писан лик сей 1773 года сентября 21 дня». Ещё раз полюбовался написанным, злорадно шепча, - ништо, сойдёт архаровцу. А то, ишь ли «Император Пётр Федорович Третий» - дулю под нос. Всё одно немтыри, ни читать, ни писать не умеют, - дав просохнуть краске, передал портрет неграмотному Фофану, знающему только счёт и, перекинув ремень сумки через плечо, быстро удалился.

12. Сын атамана – паж императора.

«Анпиратор» в окружении свиты из яицких казаков, проследовал на плац крепости, где уже стояло всё мятежное войско. Прошёл вдоль строя яицких казаков в разношёрстном одеянии, осмотрел и пополнение, рослых илецких казаков в справной одинаковой форме. Они показались Емельяну более собранными, подтянутыми, строго держали строй. Видно, атаман Портнов даром время не терял, - подумал Пугачёв, - да и число-то их превышало прибывших на целую сотню. Пойди они против нас, в который раз лезло в голову «анпиратора», нам бы крышка гроба.

С особым тщанием бывший хорунжий осмотрел гарнизонную артиллерию,

в которой знал толк. Из дюжины пушек только две лежали на разбитых лафетах, но кузнецы уже над ними колдовали. Опасных раковин в стволах орудий, бывший канонир не обнаружил. Он опять попомнил Портнова:

- Добрый был хозяин, всё у него в порядке: и казаки, и кони, и орудия. Эх, поторопились станишники, на «глаголь» вздёрнули, даже и поговорить с ним не дали. Авось и переубедил бы на свою сторону, злобы на него не имел, быть может, и казнить бы не свелел.

И снова, в который раз, упёрся в непроницаемую стену лицемерного криводушия: на глазах он - всемогущий император, а за глаза - управляемая кукла, с которой можно и не считаться. А казни сорокашестилетнего атамана Лазаря Ивановича, как он позже узнал, потребовала горстка ловкачей: Егор Ситников, Никита Зубков, Степан Рыбинсков да Егор Загребин. Иван Творогов с брательником остались в тени, хотя и у них были свои счёты с наместником губернатора. Обиженные строгостями нового командира, они решили его жестоко наказать, что и было исполнено незамедлительно, без суда и следствия. «Анпиратора» известили задним числом .

Возвращаясь с плаца, Емельян друг заметил у взломаных ворот дома, недалеко от виселицы, плачущего навзрыд мальчика, чем-то неуловимо похожего на его погодка Трофима. Оставив своих военачальников, Пугачёв свернул к мальчугану и, погладив его по голове, спросил:

- Кто таков и кто тебя обидел?

Ответ подростка обескуражил «анпиратора»:

- Я - Ваня Портнов. Злые дядьки тятю моего повесили, маманю убили и весь дом разорили.

Рыдал он безутешно, беспрестанно всхлипывая и размазывая по лицу жгучие, неиссякаемые слёзы.

От горьких слов в раз осиротевшего мальчика, безвинного и жалкого - самозванца бросило в жар. Боевой казак, участник кровопролитных сражений, он собственной рукой немало осиротил детей своих врагов, но, то была война с чужеземцами: турками, поляками, по приказу командиров, а тут он сам невольно осиротил ребёнка своего же соотечественника.

- Неужто, я и вправду стал таким злодеем, извергом, что мне уже и ребёнка не жалко, - думал Емельян, - что-то же надо делать.

Мальчик Пугачёву понравился. Приятное славянское лицо, крепкое телосложение, аккуратность в одежде невольно вызывали симпатию и Емельян спросил:

- Грамоту знаешь?

- Знаю,- сквозь слёзы промолвил подросток, - меня тятя выучил писать и читать.

- Ну, а здесь, в Илеке, у тебя родные есть?

- Не, дедуня и бабака в Оренбурге живут.

У Творогова Пугачёв узнал, что Портнов был прислан из губернского города и назначен атаманом. Чувствуя и свою вину в скоропалительной казни отца мальчика, «анпиратор» смилостивился и, по примеру некоторых самодержцев, взял его под своё покровительство, назначил полное обеспечение и приказал произвести в пажи.

⇐ Предыдущая 11 12 13 14 151617 18 19 20 Следующая ⇒