НЕПОКОРЁННЫЙ ОРЕНБУРГ 14 страница

К очередному самозванцу присматривались, приценивались, не слаб ли умишком, не шушваль* ли какая-нито, нюхал ли порох. Он нужен был казакам, как вожак, могущий взвалить на свои плечи неохватный многолетний груз мести за кровавые порки, за рваные ноздри, за ссылки на вечное поселение в необжитые лютые места Сибири. Все, дотоле знаемые самозванцы, объявлявшие себя «воскресшим» мужем императрицы, для такого великого дела не годились.

И вот хмурым сентябрьским утром, 18 числа, к покорённому Яицкому городку, занятому правительственными войсками, подошёл конный отряд в триста сабель, для пущей важности, распустив дедовские хоругви, разорвав некоторые пополам, для большего числа и расположился в виду крепости, за рекой Чаган.

Притихшие, усмирённые крепостные казачки, вновь заволновались, зашушукались, у них вновь пробудилась мысль о стародавней неутолённой жажде отмщения. Да и как её забудешь, коли она в кровь впиталась, в нутро въелась, мыслям покоя не давала.

- Сарынь на кичку! - Забурлило в головах потомственных речных пиратов.

Навстречу мятежникам Симонов выслал две роты пехоты с рогатками для защиты от кавалерии и пару пушек. Следом, через мост, выскочили две сотни оренбургских да яицких казаков под командой войскового старшины Акутина да капитана Крылова. Когда конники сблизились, с противной стороны подскакал казак с манифестом от «Петра Фёдоровича». Андрей Крылов, изловчившись, сумел выхватить у посыльного бумагу и, не читая, спрятал её в карман. Часть яицких казаков, прибывших из крепости, вдруг заартачилась, возмутилась и стала требовать прочтения переданного письма. Предусмотрительный капитан, полагая, что текст письма весьма опасен для сочувствующей яицкой казары - воспротивился, бумагу не показал, а только крикнул:

- Пропало ты, войско Яицкое!

В ту же минуту, более половины яицких казаков, прибывших из крепости, пришпоривая коней, умчались к мятежникам. Противная сторона сразу же устремилась навстречу и стала полукольцом охватывать верных, не примкнувших казаков.

Видя явное предательство и стремясь избежать окружения и плена, Крылов, махнув рукой Акутину, развернул оставшуюся сотню и устремился в крепость. А двенадцать насильно захваченных яицких казаков, не покорившихся самозванцу, впоследствии, надо думать по его приказу, были повешены. Так впервые была пролита братская, казачья кровь и началось непримиримое, междоусобное противостояние, переросшее в настоящую гражданскую войну.

2. Два манифеста одного «анпиратора».

Всю ночь мятежники простояли в трёх верстах от городка, жгли костры, пели песни, ожидая перебежчиков. Утром, уже пополненное «войско» самозванца, попыталось с ходу, через Чаган ворваться в городок, но выставленные у моста пушки, с острыми рогатками по фасаду, мощными залпами заставили их ретироваться.

- Кусал бы локотки, да руки коротки, - обронил Крылов, - наблюдая в подзорную трубу перемещение мятежников за Чаганом.

- Ты о чём? – спросил Юматов, стоящий рядом.

- Да, вот, говорю, нашёл дурак забаву – лбом орехи колоть.

С самого верхнего яруса колокольни церкви Архангела Михаила удобно было наблюдать за действиями отряда бунтовщиков.

Конники, пестрящие разношерстной одеждой, съехавшись в большой круг, спешились, о чём-то совещались, размахивая руками

- Как ты думаешь, Лексей, что затевают эти башибузуки?

- А у них, Андрюш, только два выхода: повторить атаку, что они без пушек делать не будут или пойти вверх по Яику, чтобы взбудоражить всё казачество, вплоть до Оренбурга, а там, как Бог даст. Ты помнишь, что написано в Манифесте новоиспеченного «анпиратора»?

- Дословно, Лёш, такое сразу в память врезывается: - «Как деды и отцы служили предкам моим, так и мне послужите, великому государю и зато будете жалованы крестом и бородою, рякою с вершин до устья, землею и травами, и денежным жалованьем, и свинцом, и порохом, и хлебным провиантом, и вечною вольностью»

- Ну и память у тебя, господин капитан, как по-писаному, шпаришь. С такой головой - полком командовать.

- Ты ещё накаркаешь, Лексей Михалыч, умная голова, дураку досталась. Это уж вам, учёным, справным - прямая дорога в полковники. А мы что, тары-бары, да пустые амбары.

- Ничё, у тебя вон какой сын растёт, никакого богачества не надо.

- Дай-то Боже, чтоб всё было гоже, как баушка Христинья приговаривает.

- Христинья Дмитревна у вас пророчица. И откуда только такие люди берутся? Ведь ни читать, ни писать, а какой ум, она и на Ваньку повлияла. Мне-то вот уже к тридцати, а я всё ещё поручик, а он быстро поднимется.

- Не сглазь, Михалыч. Ты, вот, объясни мне, неуку неразумному, почему яицкая казара так легко в чудесное спасение «анпиратора» поверила? За ним ведь тысячи пойдут. Из Бударинского форпоста вышел, у него и сотни не было, а и трёх дней не прошло – за ним уж целый батальон.

- Ты гишторию знаешь? Вот и рассуди, - улыбнулся Юматов.

- Да куда мне? Я ж самоуком, что на глаза попадёт, то и читаю, а ты ж кадетский корпус прошёл.

Поручик бесшумно, на цыпочках, спустился ярусом ниже, огляделся и, вернувшись, заметил:

- Сказал бы словечко, да волк недалечко. Наш полкан любит везде сети раскидывать, пороха на войне не нюхал, а уж в полковники метит.

- Ну да, и по заячьему следу и к медвежьей берлоге подбираются.

- Ты заметил из гиштории, что после Петра Алексеича, вот уж почти полста лет, на троне одни бабы со своими любовниками?

- Ну, а Пётр Второй? – Возразил Крылов.

- Этот недоросль не в счёт. Три года пропьянствовал и скопытился. А потом же Анна Кровавая с подлецом Бироном, курляндским канальей – десять лет. Далее Елизавета Петровна с волооким свинопасом Разумовским – двадцать годиков. И вот, наконец-то, надёжа-государь появился, да не какой-нибудь смазливый любовник, а законный царь-батюшка. Он сразу и послабление топырчатым староверам сделал, а с этими упёртыми кержаками ещё Пётр Лексеич кулаки посбивал.

- Так он же и дворян ублажил, - возразил Андрей.

- Да, с манифестом о вольности дворянства он накуролесил. Вышло, что весь офицерский корпус армии может в отставку подать, когда ему вздумается, а может и вообще не служить. Все земли, завоёванные русской кровью, дяде своему Фридриху вернул, стал под пруссаков подстраиваться, ну и погорел. Всего полгода-то и поцарствовал, вроде не дурак, а видно родом так. Теперь вот Катерина Лексевна второй десяток зачала. Ну, конечно, и сердцееды рядом, как же без них. Один только «циклоп» Потёмкин, любитель капусты, чего стоит. Но, он хоть в военном деле дока и генералам не мешает.

Глянув ещё раз на мятежников, Крылов с облегчением вздохнул:-

- Ну, вот и потянулась казара к северу,- и не отрывая глаз от подзорной трубы, сказал,- Лёха, ты прямо, пророк? Они в сторону Оренбурга пошабрили. Дорогой-то они дров наломают. Надо Симонова известить, пусть гонцов к Рейнсдорпу шлёт.

- А если их нагнать да с тыла ударить,- загорячился Юматов, - как думаешь, Симонов на это не решится?

- То было бы в самый раз, если бы не два «но», - усомнился Крылов, - первое, у меня только две сотни драгун, пехоту на коня не посадишь. Без казаков да калмыков не обойтись, а они вдруг развернуться и на нас, да ещё и с тыла - ребята ненадёжные. А я своих вышколенных драгун под нож не пущу. И второе - население городка нас смертельно ненавидит, а с «анпиратором» ушло не более трёх сотен, остальные затаились, и их немало. Стоит только ослабить гарнизон – такое начнётся. Симонов, конечно, трусоват, но не такой уж трутень, как его представляют, всё время при гарнизонах толокся, службу знает и погоню не пошлёт.

3. Илецкий городок – замок всей смуты.

На срочном совещании у коменданта слово попросил войсковой старшина Акутин, и поначалу говорил кратко и сдержанно:

- Я, пожалуй, самый старый знаток тех мест, по которым сейчас гужуются мятежники. Дорога до самого Оренбурга промерена мною многократно. Судя по Манифесту и по сообщениям перебежчиков, дело затеяно нешуточное. По пути на Оренбург они будут зорить форпосты, крепости, редуты, надеются как снежный ком с горы, обрасти сторонниками. И это им удастся, посколь на пути до города всего-то две крупных крепости: Илецкая да Татищевская. Остатние все непутные. Стены из плетней, да и пушчонок одна - две, не более. Гарнизоны крошечные, инвалидные команды да башкиры с калмыками - народец обиженный, оттого и ненадёжный.

Вся надежда на Илецкий городок. Взять его непросто, Яиком да Илеком омыватца с трёх сторон, артиллерии там, до дюжины пушек. Правый берег Яика дыбом, на нём и крепостица в четыре угла, и заплоты крепкие. Посад, немалый. Казаков из пяти сотен, сотни три строевых наберётся. Атаман там, крепкий казак, Лазарь Портнов, друг мой. Но илецкие казачки, что греха таить, на наших обозлёны. Мы ж тут учуги понаставили, рыбе заслон упредили. Вот и приходиться им волей – неволей землю пахать да скот разводить. Но оне не бедствуют, земли там тучные, луга заливные. С кайсаками кой-какой торговлишкой занимаются. Им-то рыба только в большое половодье и достаётца, когда Яик Горыныч взъяриватца, силушку свою безмерную показыват, в ширь вёрст на десять разливатца, - разговорился заядлый рыболов. - Тады никакие загородки не выдёрживают, учуги срыват, русло своё правит, ну рыба-то в котлубанях да старицах и застреват, обратно не скатыватца.

- Любезный Иван Кирилыч, - вмешался командир шестой полевой команды Наумов,- извиняйте, что перебил, но нас сейчас интересует не рыбалка в Илецкой крепости, а настроение тамошних казаков.

- А казачки там справные, нечего сказать. Встренулся я тады в Илеке, мать чисна, с учёным немцем Петром Палласом. Он по императорскому указанию землю нашу обследывал, дотошный такой лупоглазенькай, всё повыспросил, что, да когда? Тады поведал я ему, что крепостицу ту возвели два малороссийских казака Иван Изюмский да Андрей Черкасов по приказу начальника Оренбургской экспедиции, тёзки мово, Иван Кирилыча Кириллова и название дали, Илек, будто бы сайгак, по-кайсацки.

- Иван Кирилыч, - не выдержал премьер – майор,- ну а что казаки?

- А илецкие казаки его встренули не абы как, а по чести, как великого боярина. Из пушки палили, медовухи наварили. Он пригубил, понравилось, ещё попросил, встал, а ноги не держут. Вот смеху-то было, для почину, выпил по чину.

- Так, когда это было? - Опять не вытерпел Наумов.

- Дык, года четыре назад, заскакивал я туды. Оно, ить, всё второпях да мимо. Идёшь, опосля Мухранова на Иманский хутор да на Кинделю, а к Илеку крюк надо давать. Ну, всё течет, всё меняется, таперь об их настроениях ничё сказать не могу, но ежели бы они встряли, то от «анпираторского» войска токо порожнее место осталось. Казачки бойкие, рубеж держат отчаянно. Кайсаки-то близ городка, и перелазить-то Яик боятся, коней да баранов на обмен пригоняют, оттого и казаки там справные. Правда, Семён мой, летось, в Илек заскакивал, сказывал, будто, есть и там подзужники, богатеи братья Твороговы. С атаманом Портновым на ножах. Мол, больно строг, воровать не даёт, губернатору в рот смотрит, законник.

Из сообщения войскового старшины Наумов понял, что илецкие казаки, ребята крепкие, но как они отнесутся к самозванцу, бабка ещё надвое сказала.

***

К середине дня отряд мятежников прибыл на Гниловский форпост, что в 25 верстах от Яицкого городка. Мобилизовали пяток строптивых казаков да одну пушку на телеге. Страшась погони, задерживаться не стали, проскочили до Рубежинского форпоста, смыли в Рубежинке дорожную пыль, некоторые казаки скупнулись и в Яике. Сентябрь перевалил за середину и яицкая вода, бегущая со стылого Рифея, отдавала холодом, а дубовые рощи да осинники уже сквозили голыми ветвями.

- Не от добра дерево так рано лист ронят, - судачили знающие казаки.

- Да, эвон и листья осиновые кверьх лицом ложатси, к ранней зиме, да и журавли на юг потянули, гли, как высоко летят, под самы облака. Всё к одному – жди скорой холодрыги, - вторили им старожилы.

- Что вы ноете «зима, зима»,- ворчали раздраженные недоверы, - быдто не знаите, доколь лист с вишенника не упадёт, сколь бы снегу ни навалило, осень его сгонит.

***

Самоназванный император, чтобы засвидетельствовать свою неукоснительную власть, приказал собрать Большой круг да выбрать предводителей. Долгих споров не приключилось – все одностаничники друг друга хорошо знали, кто во что горазд. Походным атаманом избрали Андрея Овчинникова, он, хоть и хром, в походе ногу повредил, но имел ясную голову, многое видел наперёд и казаки ему подчинялись беспрекословно.

Дмитрия Лысова задиристого, форсистого забияку, невзлюбимого Пугачёвым, выбрали в полковники. Есаулом кликнули Андрея Витошнова, хитрована, умеющего угодить всем, рассудительного говоруна, избрали трёх сотников да хорунжих, назначили урядников.

Когда выборы закончились, надёжа-государь приказал построить всё воинство в две шеренги, да произвести счёт, оказалось четыре сотни с половиной. Довольный Емельян подобрел ликом, думая про себя:

- Казачий полк – пятьсот сабель, чуток не хватает, но в Илецкой доберём. Мерным шагом прошёлся вдоль строя, глядя каждому казаку в глаза, а огненный взгляд его не всякий выдерживал.

На другой день, зябким сентябрьским утром, уже схваченное воинским единоначалием, мятежное войско, разделённое на сотни и десятки, двинулось вдоль цепочки приграничных укреплений по старому многолетнему тракту в сторону Оренбурга. Собирали по пути казаков: кого охотой, а кого и силой, прихватывали годные пушки. Прошли порубежные форпосты: Генварцевский, Кирсановский, Иртецкий, переправились через капризную широконькую Кинделю, разоружив топырчатых охранников моста, требующих платы. В ожидании вестей из Илецкого городка, раскинули стан в семи верстах от оного, на склоне Общего Сырта, близ глубокой речки Заживной, пониже Еманского редута с приткнувшимся хуторком.

3. Еманский хутор.

«Над Жарным Маром сонмища веков…

Взирают молча, плачут и хохочут…»

П. Илеков.

На пологом склоне Общего Сырта, неподалеку от Агафошкиной росташи белели несколько лачуг из плетней, обмазанных глиной с навозом и крытых дёрном. За ними, повыше, с десяток побелённых саманных хатёнок под крышами из чакана. Ещё выше, почти у самой дороги, притулилось к острым рогаткам, каменное строение довольно защищённого редута.

С юга его прикрывал обрывистый берег в несколько саженей от глубокой лощины, вырытой многолетними вешними стоками, текущими с верхотуры плоскогорья. С опасного бухарского востока хуторок опоясывала довольно глубокая речка Заживная, впадающая по весне в Кинделю, несущую воды в Яик. С запада, севера и востока была выложена широкая стена, из камня-плиточника с амбразурами, высотою в полторы сажени. Ближе к воде виднелись загоны для скота из жердей, рядом аккуратные стопки кизяка, обмазанные навозом – топка для зимы. В тревожные времена, когда кочевники прорывались к Заволжью, в редуте квартировал усиленный казачий пикет для подстраховки Илецкого городка с тыла.

Походный атаман Андрей Овчинников место для стана выбрал на пологом берегу речки, у высоченного осокоря, упирающегося вершиной, казалось бы, в самое небо, поставили палатку и «анпиратору». Припасливые казачки тут же раскатали рижаки, короткие бредни, да прошлись несколько раз по мелководью, зачерпнули в мотню ведер десять крупных карасей да увёртливых щук в руку толщиной, но более всего было раков. Любители редкого деликатеса тут же стали отбирать в цибарки* тех, что покрупнее, да на костёр. Особо добычливые казачки переплыли на ту сторону, набрали полные картузы сизой сладкой ежевики, да переспелого торна.

Угостили и «анпиратора» местным лакомством, ехидно подмигивая, мол, «в Санкт-Питербурхе, Ваше Величество, Вы, поди, такого не откушивали».

Несколько казаков снарядились настрелять уток, снующих целыми стаями, да царь-батюшка запрет наложил, боясь упредить возможных противников.

Молодым, прожорливым казакам ухи не хватило, тогда они, вспомнив детство, стали выдергивать молодые побеги чакана* с длинными толстыми корнями и, ободрав коричневую шкурку, лакомились сладким мучнистым деликатесом.

После ужина Пугачёв с десятком телохранителей поднялся наверх плоскогорья, ведомый любознательным Иваном Почиталиным, заметившим огромный курган на гребне Общего Сырта. Местный иманский казак Афоня Шаишников рассказал, что прозывают его Жарным Маром, а кем и когда насыпан, не знает, но, похоже, битва была страшная. Таких огромных курганов зазря не ставят. Людей, кто знал про это побоище, давным-давно Митькой звали, а вот прозвание осталось. Ведь и хутор-то, мол, не Иманский, а Яманский, от татарского «Яман» - «плохо».

Взобравшись на вершину кургана, Емельян глянул на восток и обомлел – перед ним лежало великое, ещё не знаемое им, неохватное, золочёное с чернью, пространство, осенней дубравы. Оранжево-жёлтые лучи предзакатного светила, как будто зажигали небесным огнём, ещё не опавшую, но уже поникшую листву осин, берёз и исполинских раскидистых дубов, уходящих от берега Заживной до самого Яика Горыныча. Пугачёву невольно подумалось - не будь этого чудного ковра, можно было бы, наверно, увидеть загадочную для него, и, быть может, роковую Илецкую крепость.

По словам казаков, она была хрошо укреплена, но бывалого воина, бравшего знаменитую крепость Бендеры, более всего смущала дюжина тамошних орудий крупного калибра, против его трёх, отслуживших свой срок пушчонок. Да и каково настроение тамошних казаков, если воспротивятся, то могут порушить и всё задуманное. Тогда повторится то, что было в Яицкой. А обойти Илек нельзя, оставлять в тылу вторую крупную крепость было опасно.

Спустившись в лагерь, он подозвал походного атамана, писаря и повелел срочно написать указ такой силы, чтобы забиженные илецкие казачки сразу поверили воскресшему Петру Фёдоровичу.

Почиталин быстро подправил ранее писаный указ и сразу же, ещё до захода солнца, Василий Овчинников ускакал в Илецкий городок, где его хорошо знали.

5. Торжественная встреча

Рано утром, когда первые лучи восходящего светила озолотили вершину Жарного Мара, не дождавшись ответа с Илецкого городка, Пугачёв, терзаясь сомнениями, с большой опаской, по извилистым лесным просёлкам, подобрался к правому берегу Яика. Навстречу ему из густой дубравы выехал походный атаман Овчинникова и доложил обстановку:

- Так шта, мой дальний родич, илецкай казак, сумел пробраться в посад, а потом и в саму крепость и прознал, шта ишо третьеводни атаман Портнов получил известию от Симонова. Шта объявилси донской казак Емелька Пугачёв, выдающий быдто себя за анпиратора Пятра Хвёдорыча. Шта часть яицких казаков ему передалась и, мол, шайка ета двигатца к Илецкому городку.

- Ну, ты лишнего-то не болтай. Ишь разошёлся: «Емелька», «шайка», «Пугачёв»! Чичас протяну-от плетью вдоль спины, не посмотрю, что ты походный атаман.

- Виноват, ваше благо…, превосхо…, - смутился Овчинников.

- Величество! Пора уже привыкнуть! Что ещё? – Рявкнул «анпиратор».

- Енто кум-то мой, Василий, как в крепость проник-то, надысь. Стал казакам Указ твой зачитывать, народ собралси, слушают, а тут Портнов атаман явилси да приказал кума заарестовать, а казачки яво всем гамузом* отбили. Таперь у них своя каша заварилась, стенка на стенку пошли, но тем, кто против - отлуп дали, попов уговорили, встречать выдут. А иттить надо немедля, пока удача близко, дорога не склизка да пушки молчат.

Вскоре прискакал казак Шаишников, доложил, что мост излажен, плоты выловлены, бояться нечего, да и ворота в крепость отворены, ждут «анпиратора».

Первым, с полусотней отборных молодцов, процокал по мосту походный атаман Овчинников. Избоченясь на своём, игреневой масти, звероподобном храпящем жеребце, Андрей окинул сторожским взглядом толпу встречающих казаков, двух священников в праздничных ризах, иконы, хоругви, стоящую отдельно группу женщин, крикнул зычным баритоном:

- Ну, шта, гаспада илецкие казаки! К встрече анпиратора готовы? Так шта к вам яво вяличество, сам Пётр Хвёдарыч жаловат! Встречайте!

И, крутанувшись на своём танцующем иноходце, оставив команду у ворот крепости, вернулся на другой берег, к предводителю.

Чуть погодя, по восстановленному деревянному настилу моста чётко, как барабанная дробь, зацокали копыта крупного жеребца чагравой, тёмно-пепельной редкой масти. На нем, подбоченясь, ловко, как влитой, в дорогом седле - плечистый мужчина в неброском синем чекмене, в чёрной мерлушковой шапочке, чёрной окладистой бороде, с открытым жгучим взглядом карих глаз.

Следом - приземистый конник в щегольском, тонкого сукна, ярко-зелёном бешмете, поверх нарядной, вышитй сорочки, в шерстяных синих шароварах, надвинутых по-казачьи на персидские сафьяновые сапожки с загнутыми носами, на каблуках звончатые колечки, отделанные серебром. На голове щегольская смушковая феска с малиновым верхом и золочёной кистью.

Встречающие илецкие казаки невольно переводили взгляд с одного на другого, пытаясь угадать, кто же из двоих «анпиратор». Многие склонялись к тому, что второй, пышно разодетый всадник, видимо, и есть «воскресший» «Пётр Фёдорович», но почему на ём турецкая феска с кистью, да и на вид уж больно неказист, взгляд из-подлобья, да и мордой не вышел.

- Не-не,- возражали передние казаки, - первый верховой и есть сам «анпиратор». Гли, какая посадка, выправка, да и сам осанистый, а взор, взор-то огн-ево-ой, царский, глянет, быдто жаром опалит. И конь-то под ним особенный – не идет, а танцует, да и масти такой у нас не сыщешь. А что одежонка на нём неказистая, дак поистрепался в дороге, уж сколь годов странствует.

- А чаво ж у яво борода, как у нашей казары?

- Дак, можа ён и сам старой веры придёрживатца, ить недаром указы в нашу защиту писал.

Третьим поспешал уже знакомый всем походный атаман, за ним есаулы, а далее с десяток яркого колера знамёна (для большего счёта, разрезанные пополам), да треугольные флажки на пиках.

Едва только конь «царя-батюшки» ступил передними копытами на берег крепости, как раздался непрерывный колокольный звон и приветственные возгласы казаков.

Емельяна впервые в жизни встречали с такими почестями, такими радостными криками, да ещё в такой крупной крепости и он вдруг разволновался. Сердце заходило ходуном, кровь прилила к лицу, по спине побежали горячие ручейки. Он хорошо знал, в какую опасную игру включился, ни на миг не расслаблялся и старался представить себя со стороны. Достойно держась, придуманного им образа императора, которого он никогда не видел, Емельян знал, что яицкая казачья верхушка постоянно следит за каждым его поступком, проверяя и испытывая, достойно ли и правдиво их актёр играет роль Помазанника Божия. Знал, что достаточно сделать только один неверный, оплошный шаг и пропал он, пропали те, кто заставил его играть роль императора без подсказки со стороны. Хорошо вооружённые отчаянные илецкие казаки фальши не потерпят.

Пугачёв хоть и держал на себе весь фокус внимания илекчан, краем глаза следил и за Овчинниковым, и за Ишаевым, и за Витошновым, и за Чикой-Зарубиным, но всех более его беспокоил Андрей Лысов, второй человек во вновь избранной верхушке яицкого казачества.

Дерзкий, своевольный, нахрапистый, он показал своё недружелюбие с самого появления самозваного императора. У Пугачёва порой мелькала мысль, а не мечтает ли этот задира и горлопан, занять его высокое место. Вот и теперь он стоял в первом ряду колонны и с ехидной усмешкой пытался предугадать: что же выкинет этот скоморох перед толпой одураченного народа.

Пугачёв в годы службы не раз бывал на смотрах при высоком начальстве и благодаря своей врождённой сметливости, сразу сообразил, что следует делать.

Он важно, не торопясь, спешился, поддержанный двумя гвардионцами, на глазах жадно изучавшей его толпы, не спеша, подошёл к большой иконе Великомученицы Варвары. В наступившей разом тишине, снял шапку, пекрекрестился двоеперстием, что сразу вызвало одобрительный отклик наблюдающих илекчан, приник к образу, ещё раз перекрестился большим замахом, низко поклонился и, повернувшись к народу, громко молвил:

- Здорово ночевали! Господа илецкие казаки!

- Слава Богу, надёжа-государь!- Прозвучало в ответ громкое эхо сотен голосов.

- Всё вроде идёт как по - писаному, - думал про себя Емельян, и откуда у меня это берётся?

Тут же из толпы вышел крупный осанистый казак в новой синей поддёвке с малиновыми шнурами и низко поклонившись, подал «государю» большой поднос с караваем и солью. Пугачёв все эти старинные обычаи знал ещё с отрочества. Они, казачата, сидёнки и те, кто, помоложе, при торжествах на плацу обычно облепляли деревья, заборы, а то и крыши домов, наблюдая за чинными церемониями. Обычно виновник торжества, отщипывал кусочек каравая, обмакивал его в соль и съедал, а поднос передавал подчинённым. То же сделал и Емельян, поклонившись ещё раз народу, с интересом и явным недоверием, рассматривающего человека, простого на вид казака, выдающего себя за воскресшего государя.

Емельян, по настороженному молчанию толпы, остро почувствовал подозрительное недоверие к своей персоне и лихорадочно искал выхода. Счёт шёл уже на секунды.

- Вряд ли кто из них видел когда - нибудь живого царя, - думал Пугачёв, представляя себя глазами илецких казаков. - Им, пожалуй, грезится нечто могущественное, в золотом одеянии, с усыпанной брильянтами саблей, на белом коне и с короной на голове, а тут перед ними приземистый смертный, обычной внешности мужик, в казачьей одёже, токо обужа на нём не как у всех – красные сапожки, а так, такой же весь хрен до копейки.

6. «Анпиратор» Пётр Фёдорович в Илецком городке.

Емельян понял, что только живая, убедительная речь может смести нарастающую подозрительность толпы, а оратор он был отменный. Когда умолкли малые колокола, призывая к вниманию. «Государь», приготовясь говорить речь, сделал непростительную ошибку – по старинному казачьему обычаю, сдёрнул шапку с головы - многие казаки это приметили, зашушукались, задухарились, мол, истинный царь перед народом шапку не ломает.

- Дак настрадался, поди, по разным державам шастая,- возражали иные,- уважение к народу поимел.

Когда, наконец, установилась боязливая, настороженная тишина, «анпиратор», теребя шапку в руках, приосанился и вдруг заговорил зычно, выразительно, обращаясь к передним рядам илецких казаков:

- Господа казаки! Весь честной народ! Что бы ни говорили злодеи, мои супротивники, не верьте! По присланному вам вечор моему Указу, вам доподлинно должно быть известно, что я и есть настоящий государь Российской империи Пётр Федорович!

Я пришёл к вам, дабы искоренить зло, избавить вас от утеснений, бедности и от тех злодейских истязаний, что испытывает казачество и весь народ рассейский от неверной жонки моей Катерины и её злодейских генералов. Она и меня пыталась лишить жизни, да верные офицеры спасли мне жизнь. Пришлось долго скитаться, скрываться от её ищеек. Она не допустила к трону и законного наследника, сына моего Павла Петровича. Дай-то Бог ему здоровья да сызнова свидеться. Он совсем ещё молодой, девятнадцать годов токо минуло. – В басовитом его голосе пробрызнула нотка отеческого сострадания, замкнувшая, как искрой притихших сердобольных илецких казаков, да и у него натурально, навернулись крупные слёзы (он вспомнил своего сына Трофима). Довольно правдивое действо умелого лицедея, вызвало настолько искреннее сочувствие у большинства доверчивых казаков и особенно казачек, что некоторые даже захлюпали носами. - Когда же с Божьей и вашей помощью я прибуду в Петербург, то повелю свою неверную жёнку сослать в самый дальний монастырь, пущай грехи свои замаливат. А у бояр и прочих прохиндеев сёла и деревни отберу, а жаловать их буду только деньгами. А тех, какими я лишён власти, безо всякой пощады перевешаю.

Когда велеречивый «анпиратор» закончил свою трогательную вдохновенную речь, и над притихшей площадью нависла торжественная тишина, откуда-то сбоку, близко к свите государя, вышел высокий пожилой казак, поклонился и, встав на колени перед Пугачёвым, молвил:

- Дозволь слово сказать, Надёжа - Государь!

Вошедший в роль императора-освободителя, Емельян озадачился новым для него испытанием, подозревая, что это постановка его подельников, возможно и каверзная, неизвестно ещё от кого она исходит. Повернув голову в сторону свиты и, заметив недоумение на их лицах, успокоился и обратился строго к просителю:

- Кто таков? Чего надобно?

- Волжский казак я, Фёдор Дубовсков, Ваше Величество! А в городок сей сослан, за своевольные проступки. До ссылки приходилось бывать в Питербурхе и не однажды лицезрел Ваше Величество. Видел, как вы и обручались.

Лицо Пугачёва в раз порозовело, обмякло, благодарно подобрели глаза. Чего он так боялся – не случилось.

- Встань, казак! Благодарствую тебя, старинушка, за память твою глубокую, за верность живучую, долго живи, - и, дав поцеловать ему руку, обратился к толпе.

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 141516 17 18 19 Следующая ⇒