НЕПОКОРЁННЫЙ ОРЕНБУРГ 12 страница

Устройство команд шло с немыслимыми трудностями, офицеров явно не хватало. Довольствовались опытными унтер-офицерами, которых было в избытке. Премьер-майору Наумову, кадровому кавалеристу непросто было разбираться с приданными разнородными подразделениями: мушкетёрами, артиллеристами, и особенно с егерями. Этих умелых воинов называли и охотниками, и пластунами, и снайперами. Они умело маскировались, могли сутками находиться в засаде (для этого у каждого егеря имелся трёхдневный запас еды) и были неоценимой защитой лёгкой пехоты. Но эти служивые были довольно самостоятельны, знали себе цену и дисциплиной не отличались.

С артиллерийской командой было проще, там при каждом орудии был командир, прислуга, почти все канониры и бомбардиры - унтер-офицеры, чёткая дисциплина, а иначе нельзя – артиллерия. К ним всё больше благоволил и заместитель командира, Крылов, которого тянуло к сложным математическим расчётам, без которых, как выражался Андрей, «стрельба - ноль без палочки».

Шестая полевая команда была сформирована ранее других, и теперь Крылов с утра до вечера пропадал за городом на учениях, добиваясь чёткого согласования драгун с новыми для них родами войск.

6. «Ёжик» и скрипка.

Ване Крылову шёл восьмой год. С приездом отца, он теперь уже бегло, без запинки, читал любые тексты, заглядывал и в другие книжки, что покоились в легендарном сундучке отца - листал и журналы, пробегал взглядом мелкие строчки, пытался понять прочитанное, въедливо рассматривал картинки и вдруг сам стал делать наброски на листочках, выпрошенных у папани. Изрисовав бумагу с обеих сторон саблями, пушками, фигурками людей, собак, кошек, показывал бабане. Маманя всегда была занята, а батяня приходил только к вечеру. Сначала у Вани кони не получались, они, почему-то походили на больших собак с длинными хвостами. Помогла бабушка Христинья, она, как ни удивительно, ничего рисовать не умела, зато превосходно изображала лошадей. Особенно хорошо у неё получались головы, роскошные гривы и крупы коней с пышными хвостами, а настойчивый юный мазилка, вскоре и лошадок рисовал не хуже бабани.

Ваня всюду следовал за отцом, когда тот был вне службы. Однажды он увязался за Андреем на офицерское собрание, где в честь семнадцатилетия цесаревича Павла пленные польские конфедераты давали любительский концерт.

Довольно мелодичные песни, с множеством шипящих звуков, Ивану не понравились, но когда зазвучал квартет скрипачей, он неожиданно встал и так и не садился, пока не окончился номер. На глазах сына Андрей увидел слёзы.

- Ваньк! Что с тобой? - забеспокоился отец.

- Бать! Я тоже хочу играть на скрипке, - был ответ.

После концерта, по настойчивой просьбе Вани, они прошли за кулисы. Высокий, с оглоблю, тощий скрипач с длинным носом и тонкими усиками, позволил подержать мальчику чудный инструмент в руках и спросил с удивлением:

- Паныч хочет стать скрипачём?

- Да! Хочу! – был, как никогда тихий, но уверенный ответ мальчугана.

Поляк оказался простым, лёгким в общении человеком, довольно бойко говорил по-русски и был весьма удивлён такому страстному влечению мальчика к музыке.

- Ежели пан официер пожелает, я мог бы давать его сыну уроки игре на скрипке за небольшую плату. И если пан официер похлопочет, чтобы меня отпускали для занятий с мальчиком.

- Мне надо знать ваше имя, господин музыкант, - справился Андрей.

- Ежи Политовский, пан официер, или просто Ёжик, как зовут меня ваши офицеры. Я часто играю им на скрипке. И ещё, прошу, пан официер, меня извинить за просьбу, - потупил голову поляк, сжимая свои тонкие чуткие руки, - меня часто вместе с другими вызывают на работу: копать ров, укреплять вал, перетаскивать тяжёлые камни. Прошу, пан официер? Пальцы, после этого перестают владеть, становятся, как деревянные. Сами розумеете, смычок и лопата – два предмета несовместимые.

- Попытаюсь исхлопотать, пан Ежи, но пока не знаю, что получится.

- О, пан поручик, - взволновался музыкант, - если вы добьётесь этого, я из вашего сына настоящего музыканта сделаю и безо всякой оплаты.

Во время общения Крылова со скрипачом, Иван слушал их разговор, не шелохнувшись, и только его большие карие глаза выдавали сдержанное волнение.

На другой день, не откладывая дела в долгий ящик, Андрей, улучив час времени, забежал в комендатуру крепости, где теперь служил Семён в качестве офицера связи с казачеством. Сотник готовился к дальней поездке, но внимательно выслушал друга, записал все данные поляка и добавил:

- Дело не простое, Прохорыч. Освободить пленного от тяжёлой работы - это надо кланяться самому Рейнсдорпу, хотя, - Семён широко улыбнулся, - наш Ванька с губернатором знаком лично, тогда весь город на ушах стоял, как же «два Ивана Андреича». Может и подзабыл генерал – два года прошло, но похлопочу. Чего не сделаешь ради любимого крестничка. Заскочи через недельку, мне пока в одно место надо сбегать.

Но уже на четвёртый день Семён сам явился к Крыловым, подхватил Ваню на руки и, подняв над головой, спросил, ну, что, крестничек, плясать умеешь?

- Не, - ответил обескураженный мальчуган, - ещё не научился.

- Ну, ничё, зато на скрипке научишься играть, а мы с отцом плясать будем.

- Я вижу, - улыбнулся Андрей, - ты нас чем-то хочешь порадовать?

- Весь день убил, как я и думал - дело не простое. Этот ваш Ёжик не шляхтич, он из мещан, но отличный музыкант, грамотный и лютеранин, как и Рейнсдорп, они знакомы и не понаслышке, единоверцы же. Но самое главное, другое. Когда я стал объяснять генералу для кого это нужно, он на минуту задумался, а потом вспомнил:

- О, Иван Андреич! Мой полный тёзка! Как же помню! – И сразу подписал разрешение полячку. Я пока его к Петру Иванычу Рычкову пристроил. Правда, не знаю, - развеселился Семён, - любит ли академик музыку, но от лопаты скрипача я избавил. - Тут другая беда подстерегает, - нахмурился Семён, - вторую партию конфедератов готовят для отправки в Тобольск, первую-то в Троицкую отправили. Как бы не загремел туда и ваш полячок. В списках к отправке он уже числится. А в Тобольске у него будет только один путь к свободе. Принять православие, жениться на русской дворовой девке, дворянка, сам понимаешь, за него не пойдёт, а потом на турецкий фронт или в сибирские гарнизоны

- И что ж ничего сделать нельзя? – погрустнел Андрей.

- Чтоб оставить его в Оренбурге, нужна чья-то очень крепкая рука, он же пленный, значит преступник. Вторично к губеру мне идти нельзя, не по чину. Я и тогда-то случайно прорвался, важную бумагу на подпись носил. И мой начальник за это не возьмётся, дело-то государево. Вот, если бы к Милюкову, вице-губернатору, тропку протоптать, но это долгая история, не успеть. Их вот-вот отправят.

- Хе! Семён Иваныч! Так этот Милюков, полковник артиллерии, вице-губернатор, что ли?- обрадовался Крылов.

- О, а ты откуда его знаешь?

- Мы с ним давно знакомы по общей любви к пушечному бою. Я тут недавно в канцелярии был, так он меня вспомнил, даже по отчеству назвал, про губернатора Бекетова распросил, где-то они пересекались.

- Ну, вот и сходи к нему по старой памяти. Только он и поможет. Конечно, нужны веские причины, прежде заскочи к Петру Иванычу Рычкову, он что-нибудь подскажет.

Пока шёл разговор двух друзей, Ваня стоял рядом и, затаив дыхание, переводил взгляд с одного на другого, каким-то ещё неведомым ему, ещё детским наитием, понимая, что в сей час решается его судьба и судьба того «дяди Ёжика», как он мысленно окрестил скрипача.

На другой день Андрей навестил Рычкова в его департаменте соляных дел, был приветливо принят академиком и со вниманием выслушан. Тот восхитился увлечением Ивана, тут же чиркнул записку Милюкову и, между прочим, посетовал:

- Сейчас где-то в кайсацких степях, близ Троицкой крепости, два сына моих Николай и Андрей, с экспедицией путешествуют, государево дело исполняют. Как же я об них соскучился.

Крылов, выходя от Рычкова, подмигнул скрипачу, сидящему за бумагами в приёмной академика и, наклонившись, шепнул:

- Можешь, пан Ежи, не беспокоиться, ты оставлен при департаменте соляных дел.

Взволнованный поляк вскочил со стула, путая польский с русским языком, бормотал слова благодарности, низко кланяясь, пытался поцеловать Андрею руку и сказал:

- Пусть завтра мальчик и приходит, будем заниматься.

С тех пор Ваня поначалу с мамой Марией, а потом и сам ходил брать уроки игры на скрипке у бесконечно благодарного «дяди Ёжика». А вскоре Семён, вернувшись из поездки в Екатеринбург, привёз своему крестнику большой пакет. Когда развернули, то ахнули – в чёрном, обшитом тканью футляре, лежала, поблескивая лаком, настоящая скрипка со смычком.

7. Новогодний «подарок» губернатора.

А пограничная крепость Оренбург, с приходом очередного губернатора быстро преображалась. Почти ровесник императрицы, заслуженный боевой генерал, имеющий несколько тяжёлых ранений, преданный служака, Иоганн Генрих Рейнсдорп пользовался большим уважением у Екатерины и довольно легко, по сравнению с другими губернаторами, выбивал немалые средства для благоустройства Оренбурга и губернии.

С прибытием большой партии каторжников прокладывались дороги, ремонтировались почтовые тракты, мостились улицы в городе. Чинились и бастионы, укреплялись вал и ров, завозились новые, более совершенные орудия, рос гарнизон, увеличивалось и население крепости.

Узнав об усилении охраны менового двора за Яиком, на бухарской стороне и увеличении числа лавок в самом городе, нахлынули купцы из дальних мест, цены пока были умеренные, но, как и всюду в торговле процветало мошенничество и плутовство.

Семён Акутин со смехом рассказывал Андрею:

- Иду по базару, навстречу русский купец, только что из Нижнего прибыл: -«Покажи, говорит, служивый, где тут у вас гири напрокат дают. Подошли мы с ним к приказчику, а купца и спрашивают: - Вам продавать или покупать? – А какая разница? - Удивляется купец. – Так вить для продажи - потяжельше, а для покупки - полегче». Ох, и мазурики,- захохотал Крылов.

Встречу новолетия в Оренбурге провели пышно, с большим размахом. По давнему, ещё Петром Великим утверждённому Указу, город был изукрашен яркими флажками, цветными лентами, красочными гирляндами, хвоей. У многих домов стояли увешанные самодельными игрушками сосёнки, привезённые драгунами из ближнего бора. По улицам прогуливались нарядные горожане. Над крышами таяли дымки из печей, пекли пироги, плыли дразнящие аппетит, ароматные запахи.

Все Акутины и Крыловы, как всегда в праздники собирались в Казачьей слободе, или, как теперь называли по-немецки в Форштадте, у Семёна Ивановича, в его просторном крестовом доме. На этот раз по приглашению хозяина явился и новый гость, Степан Львович Наумов, теперь уже командир шестой полевой команды, пятидесятилетний холостяк. Иван Кириллович, как самый старший из гостей, с большим уважением отнёсся к премьер-майору, боевому офицеру, участнику двух войн, а теперь уже и начальнику крупного военного подразделения.

После богатого застолья, набегавшись за день по новогодним потешным улицам, напитавшись до отвала вкусными пирогами и сладостями, ребятишки уснули рано, женщины закрылись в светёлке, а мужчины, выпив ещё по стопке, накинув полушубки, вышли на просторное крыльцо, полюбоваться разноцветием ракет, запускаемых солдатами на плацу.

Из города ещё доносился праздничный шум, гремела пальба, крики, а Казачья слобода уже отошла ко сну, раннеутренние хозяйственные хлопоты диктовали свои условия бытования. Слобожане жили своим прадедовским укладом, своими казачьими обрядами и по-прежнему молились полузапрещённым двоеперстием, не признавая нововведения власти.

Веселье в городе поутихло и Ивану Кирилловичу вдруг показалось, что над

слободой нависла какая-то томительно-тревожная тишина. Где-то изредка повизгивали во сне поросята, зарывшись в солому, поочередно горланили петухи, отмечая полночь, а над крутым берегом Яика завис растущий кривой омылок луны нового месяца, нового года, и на чёрно-бархатном безбрежии неба вызывающе ярко мигали привычные звёзды, но теперь они виделись старому казаку необычно крупными и зловещими.

- Вам не кажется, что месяц как бы искрасна, быдто, мать чисна, кровью омытый? – заметил он тихо.

- Ну, бать, ты ещё накаркаешь, - возмутился Семён, - месяц, как месяц, перед заходом он завсегда краснеет.

- Да, знаю я, не один год землю топчу, но до небостыка ещё пара лаптей, а он ужо искрасна.

- В приметы я не верю, - заговорил Наумов, - но наступающее новолетие меня тоже не радует.

- А какая может быть радость, Степан Львович? Колесо закрутилось,- тихо сказал Семён, - я теперь при штабной «кухне» кручусь. Правда, не поваром, а так, подсобным рабочим: «овощи помыть, мусор вынести».

- Чего темнишь, Сёма? – перебил его Крылов, - ты можешь, покороче?

- Не бухти, Андрюха, - огрызнулся сотник, - вы многое не знаете, хорошо бы и не знать, да стрела пущена. Губернатор предновогодний подарок приготовил яицкой казаре, посылает туда карателей. Всё делается под большим секретом, но шила в мешке не утаишь. Шлёт не ахти кого, а барона Трахтенберга, нижние чины так его и кличут, не я. А он токо из Сибири вернулся, злой как собака. За калмыками гонялся, да ославился. Сейчас ему край надо прогреметь. А немец этот, самодур известный, он сначала стреляет, а потом думает, куда и зачем. При штабе в тихую такое гутарят. Ох, он там и наломает дров. Депеша из Питера пришла - «усмирить любой ценой», там боятся, вдруг иноземные щелкопёры пронюхают, что казачки из подчинения вышли. Кровушки прольётся немало, а все шишки на Иван Андреича.

- Выходит, что полевые команды пока в резерве держат, - догадался майор,- приберегают на крайний случай.

- Выходит,- откликнулся Семён и, обняв отца, шепнул ему на ухо, - ты бы, батя, не лез в эту муру, прикинься хворым, ты и так вон, как бухтишь. Там, ить, кровью дело кончится, а ты вроде как из старшинской верхушки – не пощадят.

- Ты что это, Семён удумал?- Возмутился Иван Кириллович, - да как же это я не поеду, коли такая беда надвигается. Что казаки скажут? Струсил депутат Акутин? На всю оставшуюся жизнь всем Акутиным, мать чисна, позор. Мне, тебе, да и внукам тоже. Мне такое не пережить! Нет! Надо попробовать примирить обе стороны.

- Ну, как ты их теперь примиришь, коли засекают до смерти, - убеждал отца Семён. - И каким зверем надо быть, чтоб прогонять сквозь строй в тысячу палок да ещё, говорят, не один раз. Казаки озлоблены донельзя да ещё твои дружки старшины жалованье казакам придерживают, а службу давай. Солома, батя, высушена, спичку брось – вспыхнет. Да, пожалуй, там уже не солома, а распечатанная бочка с порохом. Так рванёт, что и в Оренбурге жарко будет, да и в Расеи отзовётся, а ты, батюшка, ровно зёрнушко меж двух жерновов.

Иван Кириллович отодвинулся от сына, криво ухмыльнулся и начал издалека.

- Ты, ить, таперя, мать чисна, при штабе, шибко умным стал, обочь важных начальников отираешься, а я вот стары книги почитываю и не жалею, они поумнее нонешних. Вот, к примеру, греческие мифы. Там были оракулы, такие мудрецы, которые предсказывали судьбы людей, царей, ну и теченье войн. Заранее говорили - кто победит, а кто проиграет.

Так вот их, мать чисна, за правду не щадили, лютой смертью казнили. Так вот и ты, сынок, остерегись, не распаляй себя, меня, своих друзей. Тем боле теперь всюду уши. А я, Сёма, больше тебя знаю, что там, у яицких казаков деется.

Два драгунских офицера слушали перепалку отца с сыном и молчали. А что они могли сказать? Служба, да и честь казачья, и по армейским меркам считалась превыше всего.

***

Семён всю ночь проворочался с боку на бок, свалить в сон не могло его даже похмельное новогодье. Тяжёлые мысли об отце, добровольно идущего на смертную Голгофу, не переставали терзать его душу. Уснул только под утро. Послышалась вдруг частая стрельба, а он пеший, без коня, в открытом поле, посылал и сам пулю за пулей, не целясь и не перезаряжая винтовку, и когда выстрелы прозвучали совсем рядом, он проснулся.

В окно стучал отец. Семён, накинув полушубок, босой выскочил на крыльцо.

- Что случилось, батя?

- Да ты хоть пимы обуй, мать чисна, тады и поговорим.

- Не зябко мне, сказывай, что случилось?

- Уезжаю я в Яицкую, дома мне не усидеть, не спится, не лежится. Сердце неладное чует. Там, ить, сотни моих товарищей казаков, с пелёнок вместе, а сколь знакомых. А и мать там одна, поберечь надоть. Ты уж прости меня старого, сынок, Христа ради. Вдруг что – не поминай лихом. Они крепко обнялись, так, что полушубок Семёна свалился на пол.

- И ты меня, батя, прости. Я ж за тебя боюсь. Там многие на тебя зубы скалят, могут и порвать.

- Не порвут, клыки пообломают, – уверенно сказал отец, ну ты иди, совсем раздетый, ишо простынешь, а я поскакал, там, у ворот казаки дожидаются.

Он легко, по-молодому, вскочил в седло и, махнув рукой, растаял в рассветной мгле.

8. По Нижне – Яицкой линии.

Не переходя на Бухарскую сторону, Кириллович повёл команду по правому, укреплённому берегу Яика. Путь по нижней, левой стороне реки, был прямее и короче, но намного опаснее.

Несмотря на то, что хан Абдул-Хаир часто клялся «кралице Екатерине» в вечной дружбе, его дерзкие соотечественники нередко нападали на небольшие воинские отряды, устраивали засады, ловушки. Порой делали набеги и на российские селения, разоряя их и уводя в полон жителей.

Проскочили Татищевскую, Нижнеозерную, крепости - Рассыпную.

Подменные кони шли скоро, казаки их только пересёдлывали и почти без остановок скакали дальше. Большую ночёвку Иван Кириллович предложил своей группе яицких казаков, сделать на Мухрановском форпосту, что у Пряничного озера. Акутин часто проезжал через Мухраново и хорошо знал его историю.

Основано оно было якобы ещё при Неплюеве, для обережения Илецкого городка с тыла. А названо в честь муллы Мухаррама, который возвёл здесь мечеть. Местность была заселена пришлыми татарами, а с переселением туда яицких казаков с семьями, воздвигли и церковь. Место было выбрано удачно. Большое озеро и речка Заживная, пополнявшиеся широкими половодьями Яика, изобиловали рыбой, а окрестные леса и степи снабжали поселенцев живностью и дичью.

Казаки уже были в пути, когда диск солнца, цвета побежалости, показался из-за верхушек дубравы, что в поймах Яика и озолотил вершину древнего кургана Жарный Мар, свидетеля битвы кочевников на плоскогорье Общего Сырта. Показался и Еманский редут, с остроконечной часовенкой в центре. Из-за высокого вала, обложенного белыми каменными плитами, на тракт выглядывало недрёманное око жерла трёхфунтовой пушчонки. Сторожевой казак, скучающий на четырёхногой вышке приветливо помахал проезжающим казакам и опять уставился на синеющие леса, раскинувшиеся до самого Илецкого городка на крутом берегу Яика.

В Кинделинский форпост прибыли засветло. Пришлось искать кузнеца - у адъютанта войскового старшины конь потерял подкову. Иван Кириллович, как депутат Уложённой комиссии, побеседовал с атаманом, с казаками, выяснил их настроение. Из частых поездок ему было известно, что малую Кинделинскую крепостицу, три десятка лет назад, по приказу первого губернатора Оренбуржья, адмирала Неплюева, воздвиг донской могутный

казак Щекатов. Предприимчивый донец прямо у форпоста возвёл добротный мост через капризную речку Кинделю, чтобы не было воровских перелазов с киргизской на внутреннюю сторону. За обслуживание переправы приказал служивым брать «мостовые» сборы по копейке с воза, а с отпускных казаков аж по пяти копеек за «пачпорт». Жалко деньгу – можешь вброд перейти, но документы всё одно проверят. Учинил Щекатов и разъезды по-над речкой, по пяти человек в команде, два раза в неделю, а в тревожное время посылал и усиленные отряды до самой крепости Рассыпной, так что граница была здесь на крепком замке. Акутин и на себе почувствовал довольно строгое отношение казаков к проезжающим. Здесь и кузнец-то был хваткий да умелый. Заботливо проверил копыта у всех коней и поменял ещё две подковы, зато и плату взял повыше.

В Яицкий городок путники подгадали к субботе. Над крепостью, особенно по берегам Яика и Чагана, в морозной мгле таяли дымки: казаки топили бани, казачки стряпали пироги.

- Крещенский сочельник, а там и Крещение Господне, один из самых желанных праздников у казаков. Своя святая Иордань в ледяных водах славного Яика Горыныча, - думал бывалый войсковой старшина Акутин, - и сам уж сколь лет, ни одного года не пропустил, окунаюсь, принимаю святое крещение, оттого и телом крепок.

Когда подъезжали к городку, Иван Кириллович обратил внимание на пустые улицы. Ни одной живой души, даже и собаки попрятались, не брехали.

- Может всё поутихло само собой, - тешил себя наивной надеждой сердобольный казак. – Неужто, в стылые крещенские морозы, да в святой праздник беду творить?

Но при въезде в городок улицу перегородил полосатый казённый шлагбаум. Рядом с ружьями наизготовку пикет строгих карабинеров для досмотра. У ворот дюжина пушек жерлами на площадь. По зову унтера из комендантской хибарки на мороз выскочил добрый десяток вооружённых солдат и мигом всю команду Акутина взяли в кольцо. Отобрали оружие, завели в помещение, и раздражённый спесивый поручик учинил войсковому старшине унизительный допрос, грозя арестом и не веря ни единому слову заслуженного казачьего офицера.

Требовалось подтверждение местного казака, имеющего высокий чин, но никого из них нельзя было дозваться.

- В баньке парятся, им, прохвостам, не до меня,- съязвил Акутин и решил действовать наверняка. Достав из потаённого кармана золотой знак, он, строго глядя в глаза смазливому офицерику, сказал:

- Я депутат Императорской Уложённой комиссии. Если вы сейчас не вызовите сюда атамана Яицкого казачьего войска, о вашем самоуправстве я доложу самому губернатору.

Лицо поручика сначала побледнело, потом порозовело, запылали уши, он понял, что влип в неприятную историю и мигом послал наряд карабинеров с приказом немедленно доставить атамана в комендатуру трезвого или пьяного.

Вскоре карабинеры привели под руки атамана Тамбовцева, пучеглазого флегматичного увальня. Он был в шубе до пят, одетой на исподнее, в прорехе белели подштанники.

- Кириллыч! Это из-за тебя, что ль меня из бани вытащили? – возмутился он, - знал бы, ни за что не пошёл.

- Не пошел бы, так рысью побежал, хотя уже и бежать не можешь. Быстро ты разъелся на казённых харчах. До чего ты казаков довёл, почему жалованье задерживаешь? Ты понимаешь, что большая беда на пороге?

- Да, хто ты такой, чтоб я, атаман, тебя слушал?

- Ты, атаман, между прочим, подштанники подтяни, а то спадут, и весь прибор отморозишь, – улыбнулся Акутин, вызвав ответную улыбку поручика.

- Да эт я заторопился, думал кто путный, а тут депутат Акутин.

***

Уже в полной темноте Иван Кириллович прибыл домой, встреченный радостным повизгиваньем двух волкодавов, открыл ворота, расседлал коней, насыпал в торбы овса. На пороге его встретила встревоженная Аграфена Евстигнеевна:

- А я думала, ты на Крещенье там останессься и баню не топила. Али случилось чаво?

- У нас-то ничаво, вот у вас чаво? Шлагбаумов понаставили, допрос учинили, будто мы разбойники какие, солдат цельный полк нагнали, пушки наготове.

- Вот так и живём, Ванюша, - ответила Евстигнеевна, - в лавку боимся итить. Солдаты кругом. Ты сходи к шабру Агафону, они ноне баню топили, помойся с дороги, он тебе всё и поведат, а я чичас табе бельишко достану.

9. Главное – это себя победить!

Иван Кириллович пришёл к соседу во - время, тот как раз выбирал на повети дубовый веник поплотнее. Обрадовавшись соседу, Афанасий затараторил:

- А я люблю первый жар, когда ещё и полки, и пол никем не облиты, сияют невинной чистотой и дух-то ишо лёгкий, не чижолый, без воспарения и полынью пахнет, вздохнёшь, и никакого тебе снадобья не требуется, красота. Парная, она, ить, что мать вторая. Косточки распаришь, всё тело поправишь.

- Расскажи, Афоня, что тут у вас деется? – перебил Иван, говоруна, когда они вышли в предбанник отдышаться после первого захода в парилку.

- Дак чё. Прислали нам, намедни* из Оленбурха генерала Трахтенберга с командой. Разобрать, кубыть спор меж войсковой и старшинской сторонами, вроде как третейского судью. Мол, он ни вашим, ни нашим, а сам по себе и будто бы по справедливости рассудит, а он даже и разбираться не стал, сразу принял старшинску сторону. А они, сам знашь, уж который год жалованье полностью не выплачивают, уполовинивают, и никакой управы на них нет. Теперь-от рыбную ловлю, кормилицу нашу, к рукам прибирают, ятовья* присваивают. Спокон веков обчее было, и деды и прадеды ловили, а таперь не моги, моё. Налог на соль ввели. А как рыба без соли, хучь выбрасывай. Старшины кругом нас обнесли, а царские указы сполняй точно. А то запорят, иль того хуже в Сибирь, на Нерчинские рудники чахнуть, медь добывать.

- Мне это всё знакомо, какой год сам в Питере бьюсь, ничё не меняется.

- Но ты, Иван, можа не вкусил ишо, но напряг такой, что каната боле нет. На ниточке висим. Терпение казаков кончилось.

- А как Иордань? – решил Иван сменить опасную тему.

- Казара по привычке пролуби готовит. Ты-то пойдёшь?

- Ну, а как же, сорок лет хожу, оттого и здоров.

- Казаки гутарят, быдто Иордань воды полна, ажник из пролуби выплёскиватся, старики большой разлив пророчут, мол, низины затопит.

- Одно к одному. Беда поодиночке не ходит. Как бы и нас половодье не захватило. Афонь, а как пришлая солдатня себя ведёт, население не забижает?

- Да они каки-то дурные, уж больно дерзкие. В переулке два капрала молодку зажали, та - базлать. Казачки подскочили, ряшки им начистили, те до казармы на карачках еле доползли, - Афоня помолчал и, вдруг прищурив глаз, изрёк, - Ага, понял я направление твоих мыслей. Ты, ить, на разведку прибыл? Чаво скрывать? Так знай, мятежная сторона вся начеку и вся справа наготове. Конечно, супротив пушек не попрёшь, но у казаков свои хитрости имеются.

На Крещенье Иван Кириллович, единственный из яицких войсковых старшин, вместе со многими казаками мятежной стороны, первым шагнул в освящённую стынь студёного Яика под пронизывающим обжигающим ветром. Перекрестившись, три раза окунулся, быстро одевшись, низко поклонился всем казакам и казачкам тесной группой стоящей у проруби и быстрым шагом пошёл в храм Архангела Михаила помолиться и поставить две большие свечи: одну за упокой ушедших родичей, другую - во здравие живущих.

С каждым годом ему все труднее становилось следовать своей многолетней молодецкой прихоти, заставлять себя окунаться в ледяную влагу, когда тысячи как будто раскалённых игл одновременно вонзаются в тело. И теперь у него благодарно билось сердце, что он доказал себе и ревностно следящим за ним казакам, что ещё может переломить себя, значит сможет и людей за собой повести.

Из древних греческих рукописей, которые почитывал вечерами, он помнил изречение Платона, надолго запавшее в его душу: «Главное – это победить себя» и он это сделал.

Окунувшись в бурлящий поток яицкой «политики», казачий депутат с огорчением признал, что за то небольшое время, когда он был в Оренбурге, здесь обстановка накалилась до крайности и установить мир меж двумя враждующими сторонами вряд ли удастся.

- На мир суда нет, - подумал старина, - его один Бог судит.

Убирая снег во дворе, Иван Кириллович вдруг подумал, а ведь правду сказал сосед Афоня, прозорливый казачина, ведь я и в самом деле на разведку приехал, чтобы до конца выявить настроения сторон и, быть может, найти хоть маленькую зацепочку, чтоб увести их от надвигающейся кровавой беды.

Побывав на совещании у прибывшего генерала, откровенно побеседовав с капитаном гвардии Дурново, кинув зоркий взгляд опытного офицера на поведение орудийной прислуги и карабинеров, войсковой старшина, как профессиональный военный, остро почувствовал их непримиримую ненависть к непокорному «быдлу», который нужно жестоко проучить. Ни о каких переговорах, снисхождении, а тем более, о милосердии с их стороны не могло быть и речи.

Поговорил Акутин и с казаками войсковой «мятежной» стороны, пытаясь убедить их, пойти хотя бы на некоторые уступки генералу, и встретил такой бешеный отпор, что ощутил откровенную ненависть и к себе со стороны этих несчастных людей.

Окружив его вплотную, возмущённые казаки кричали:

- Может, ты подскажешь, господин войсковой старшина? Кому из твоих родичей царские палачи голову оттяпали? Или кому-то вырвали ноздри, или язык отхватили? Иль сослали на вечную каторгу? Или просто запороли кнутом или палками изуродовали? Нечего сказать? Молчишь? Так чего ж ты пришёл нас уговаривать? Ты, поди, поперву своих кровопийных дружков-старшин уговори!

Вскоре, после этого душераздирающего разговора Акутина с казаками, положение в Яицком городке ещё больше обострилось. Барон Траубенберг приказал немедленно схватить вернувшихся из Петербурга челобитчиков во главе с Кирпичниковым и выпорть, подвергнуть экзекуции и других застрельщиков.

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 121314 15 16 17 Следующая ⇒