ХИМИК-СКЕЛЕТ И БЛЕДНОКОЖАЯ ЭЛЕН 11 страница

Вечер между тем был блистательно хорош. Уже переезжая мост, за которым открывались забельские дали, Ребров видел стремительно, как в «Дракуле», заходящий багровый диск солнца. От рыжих длинных лучей делалось страшно и одиноко, но Валентин только кривил в презрительной усмешке губы. Он не знал, зачем едет. Он просто заполнял пустоту своего существования. Ему было все равно.

Местность поражала пустынностью. Минула, блеснув в стремнине амальгамой, широкая лента адской Белой, за которой лежало закатное царство мрака. Пронеслась стремительно полоска прибрежных, в зеленом дыму, прибрежных зарослей. Потянулась бескрайняя плоская равнина, в половодье – речное дно. Здесь летом проводились ярмарки, шумели балаганы и мужики падали на зеленую траву с кульками разведенного пива. Но сейчас это было царство послезимней смерти. Одинокие огромные деревья возвышались живописными башнями. В них чувствовалось что-то древнее, библейское. Потом слева пошли березовые и еловые лесопосадки, справа – поля песка. Трубы, по которым намывали песок, были еще целы. Но уже чувствовалось, что ближайшие десять лет это будет бросовая земля.

Затон вырос за фантомно-палевыми рядами костистых тополей. Закатное, розово-желтое небо, расчерчивали крест-накрест клюки портовых кранов. Здесь, в глубоко вдавшейся в сушу старице, зимовали теплоходы. Вот и первая остановка «РЭБОР». Собственно жилье потянулось рядами покосившихся замызганных избенок. Это справа. Слева вначале здание глубоко средне-специального учебного заведения, покосившееся, все обшитое досками, будто корпус парусного корабля, с кривым крыльцом и металлической пожарной лестницей сбоку. Затем, тогда еще с плоской крышей, здание заводской столовой. О перерождении заведения свидетельствовала добавочная вывеска «Дискотека-бар». Можно было представить, что каждое воскресенье здесь случалась какая-нибудь история с очередным добровольным изнасилованием пьяной старшеклассницы из неблагополучной семьи. Дальше по левой стороне, после здания заводского управления, потекли здания бревенчатых двухэтажных бараков. Слева – чудовищного вида аляповатые девятиэтажки.

Главных вход в парк найти оказалось нетрудно. Первый же затонец подсказал, что надо вылезти на «рынке» и перейти дорогу. Там будет ориентир «кинотеатр имени Губайдуллина». Сам рынок представлял собой эфемерный пустырь, на котором торговали пророщенной на подоконниках первой зеленью и криво пошитыми турецкими рубашками.

«Волна» поразила полной запущенностью. Она начиналась почти ровным квадратом вымахавших до исполинских размеров берез. Коробка кинотеатра, скрепленная швеллерами, напоминала затянутую в паутину дохлую муху. Здание, изрезанное многочисленными трещинами, как дом Эшеров, вот-вот готово было рухнуть (его снесут только в 2003 году). За железными воротами простиралась заключенная в кольцо пихт беговая дорожка с газоном-клумбой посередине. Она тянулась прямо к западу, так, что Валентину показалось, что он поднимается на небо по широкому рыжему лучу. Парк был ужасно захламлен. Асфальт, кажется, не убирали с 1976 года. Ближе к деревьям он был по щиколотку усеян сухими иглами. Под ногами хрустели одноразовые шприцы. Иногда встречались использованные презервативы.

Рита (мысль о том, что это может быть ее сестра Алина, отпала мгновенно) стояла в самом конце дорожки. Она пристально смотрела на Валентина. На этот раз на ней была не та смешная подростковая кожаная куртка с пелеринкой, а почти до щиколоток черное пальто. Из-под него выбивались широкие края брюк-клеш и черные носки сапог.

– Ты опоздал! – воскликнула она, и ее взгляд показался молодому человеку чернее беззвездной ночи.

Прежний Ребров бы смутился, но нынешний только пожал плечами.

– Не успевал по времени. Короткая тридцатка сломалась по дороге, пришлось на Камышлинской пересаживаться.

Глаза Риты расширились.

– Нет, ты все-таки кардинально изменился. Давай с тобой немного пройдемся, ты мне все расскажешь, потом я тебе расскажу. Ведь ты явно горишь поделиться своими переживаниями.

Но Валентин больше не был намерен играть в прятки, уступая экзальтированной девице.

– Послушай, ты, тогда, как сумасшедшая бросила меня посреди улицы! Ты знаешь мой адрес на Менделеева. Почему опять тебе понадобилось письмо в ящик кидать? Нельзя было нормально зайти? И вот я примчался к черту на кулички, в рай для местных нариков, и все для того, чтобы опять выслушивать твои бесконечные идиотские загадки.

Сказав это, он замер от собственной дерзости. Взгляд Риты обладал таким магнетизмом, что придавал ей сходство с представительницей потусторонней силы, а не с живой девушкой. От природы у нее были идеально черные брови, которые сгущались ближе к переносице. Казалось, они отбрасывают тень на глаза. Теперь на Рите не было челки. Волосы, разделенные пробором, вроде черных штор, открывали сверкающий снежной белизной лоб. Это была не немощная, зеленоватая бледность Эльвиры-Элен. Это был высочайшей пробы мрамор. И вот фея изменилась. Она вдруг печально вздохнула и, как пережившая предательство возлюбленного девушка, уставилась в сторону.

– Я сбежала, – сказала она.

– Откуда? Из дома? – предположил Валентин, забыв об упреках.

Они пошли по тропинке вглубь парка.

– Из Кирова. Я ведь на четвертый не попала, вылетела из «гостиничного дела» за академическую задолженность. Любой гуманитарий бы вылетел, там же одна математика: ценообразование, финансы. Нет, на первых курсах было интересно, нам лекции по культуре читали, а однажды в музей Академии Наук сводили. Там был метеорит из чистого железа, а еще сарматское золото. Но потом все закончилось, пошел тупой сушняк. Мне папа перевод устроил в Кировский пединститут.

Только на новом месте я недолго училась. Это такая жопа мира! Сейчас еще никто не просек. В институте думают, что я в Уфу по семенным обстоятельствам уехала. А на самом деле я у одного человека живу в квартире в Вертолетке. Факланов-музыкант, знаешь такого? У него ведь дом завален вещами, надо через них пробираться. Я с ним по переписке через радио познакомилась. Но ты не подумай, я сразу условие поставила, что если он только в мою комнату зайдет, я его кухонным ножиком пырну. И вообще, я только один день там ночевала. Сегодня решила домой пойти.

Как ты, хочешь знать, я в Кирове очутилась? Конечно, все потому что я оказалась здесь в Уфе ни на что не годной. Ну а потом Алинка… Я сказала папа? Нет, это материна чисто инициатива была. Отец сказал просто, чтобы я шла работать и не компостировала мозги. А мать с сестрой сцену устроили. Они у меня же такие заботливые! Нашли какого-то знакомого декана из Кирова (между прочим, он материн бывший одноклассник!) Да, не смотри на меня так. У меня своих мозгов не хватает.

– Ты бы могла подготовиться, чтобы не вылететь.

– Нет, пустое дело! Еще в школе меня пытались математике научить. Но я села в сторонку со своими рисунками, сказала, чтобы они от меня отстали.

Слова Риты впервые за полгода, прошедшие с момента оргии в общаге, заставили Валентина вскипеть праведным гневом.

– Но почему ты все это время молчала? Я бы мог… позаниматься с тобой!

Но девушка нетерпеливым и вместе с тем властным движением руки прервала его.

– Ты же, признайся, до сих пор считаешь меня сумасшедшей? Что-то взяла, наговорила тогда на Проспекте, а потом опять смылась?

– Вовсе нет, – смутился Валентин, уязвленный проницательностью Риты.

– Я тебе все сегодня объясню. Но сначала тебе придется выслушать повесть моей жизни. Признайся, это неожиданный ход со стороны девушки. Обычно мы молчим, требуем, чтобы нас развлекали, завоевывали.

Итак, для начала ты ничего не знаешь обо мне. Это я во всем виновата. Я появляюсь как какой-то черный ангел, ха-ха, как демон, летящий на крыльях ночи, а потом – пропадаю, посеяв недоумение в твоей душе. Ты ведь простой парень, а я тебя постоянно, как увидимся, извожу монологами в высокопарном стиле. Но ничего не поделаешь, такова моя натура.

Послушай. Мы жили в уютном деревянном домике на берегу Шугуровки. Каждую весну нас затопляло. Мы ходили по доскам. Вокруг плавали тазики и полиэтиленовые пакеты, которые не успели насадить на забор сушиться. Папа у нас был несостоявшимся кинооператором. Он снимал нас с сестрой на любительскую кинокамеру, и это в первой половине 80-х годов! Представляешь?

Валентин боялся каким-нибудь неосторожным движением прервать неожиданный поток долгожданной откровенности. Он готов был слушать затаив дыхание. Как будто Мадонна Рафаэля, возвращенная Дрездену Хрущевым, говорила с ним!

– В картонных коробках мама до сих пор хранит бобины с наклейками: «лето 1983 года», «день рождения Риты и Алины», «семейный пикник». У нас были замечательные легкие пикники. Я вообще не любила застолья, меня Алина костлявой называла поэтому. В детстве я больше любила овощи и фрукты. Сейчас только начала мясо немного есть.

Ну так вот, продолжаю. Уже в раннем возрасте у меня проявились странные наклонности. Я, например, куклы алинкины расчленяла и потом прятала по разным углам квартиры как самая заправская маньячка. Хотя, конечно, тогда о таких вещах по телевизору не говорили. А сейчас – почти каждый день. Заколебали! Потом папе дали квартиру в Затоне и мы переехали в этот трехкомнатный ужас. Вначале маму не хотели с работы отпускать, и она каждый вечер к папе ездила в другой конец города. Алинка, конечно, первой меня предала. Она типа всеобщая любимица. А я назло всем не хотела из дома уезжать. Я лежала ночами в кровати на мансарде, с открытой дверью на балкон и смотрела на огромную луну. Я представляла себя вампиркой, последней владелицей замка. Нет, я, конечно, не любила в огороде и теплице копаться как моя примерная сестренка. Но у меня были свои грядки, где я пыталась выращивать разные редкостные вещи.

– Какие? – улыбнулся Валентин.

– Например – спаржу. Я в одном рассказе прочитала, что в Париже, в апреле, едят спаржу. Только у меня какие-то прутики выросли, очень на хвощ похожие. Потом надо мной родители и сестра смеялись. Но, в конце концов, они заманили меня обманом в этот Затон. Это случилось сразу после 1989 Нового Года, в каникулы. Тогда нам в школе классная задание дала написать сочинение на конкурс. Я долго не могла придумать ничего оригинального. Меня же хлебом не корми, только дай экзотику, такое, чего бы больше ни у кого не было. Меня, я скажу, просто бесит всякая посредственность, серость. Я так ненавидела девочек в классе, за то, что они рисуют губы бантиком. Это – пошло. Губы издали кажутся прямой линией.

Итак, вначале квартира мне неожиданно понравилась. Огромная, полупустая, из всей мебели только стол в кухне, диван для родаков и про кровати нам с сестрой. Нет, вру, у меня вообще раскладушка была. Алинка по дурости детской мне завидовала, и мы с ней тайком менялись. Правда, я ее постоянно шокировала. То петь ночью начну, то по комнате голой ходить, изображать из себя лунатичку. Алинка терпела, и это выводило меня из себя еще больше. Но потом я поняла, что попала в ловушку. Моя жизнь рухнула. Я стала вдруг бояться людей. Это еще началось, когда мы жили на старом месте. Я почти перестала выходить на улицу: сразу после школы запиралась и как ненормальная рисовала монстров.

Я стала ненавидеть все русское, все эти избы, широкие улицы, привычку нажираться водкой. Я брала в библиотеке только то, что не входит в школьную программу: фэнтази, про Средние Века, друидов и, особенно, Японию. Ты, наверное, сразу догадался, что я настоящая манго-анимешница! Когда мне говорили, что, например, в русском языке нет категории причастия будущего времени как в латыни, я нарочно придумывала его, назло Алинке. Жалко, что нигде нельзя достать словарь шумерского языка, вымершего тысячелетия назад. Я бы говорила на шумерском! Потом я отказалась говорить с учителями и стала общаться с ними только с помощью записок. Все были в шоке, мать плакала, отец пригрозил, что выпорет. Алинка лечила поучениями. Меня даже к завучу водили!

В этот момент Валентин не мог скрыть своей улыбки, вспомнив, как воспользовался слабостью Эльвиры общаться с помощью писем. Между тем Рита, ничего не замечая, продолжала.

– Больше всего я ненавидела тупые уроки физкультуры. Я ела мало и поэтому не толстела как другие девочки. Но ты послушай, они же, родители и Алинка, разрушили мое общение с людьми! Я на старом месте по крайней мере, до того как эта нелюдимость на меня нашла, со сверстниками общалась, знала, где кто живет. Со мной на улице здоровались, а хулиганы даже свистели. У меня с классной были классные отношения. Я была ответственной за газету. Я покупала лист ватмана такой, не белый, белые были в дефиците, а с разноцветной стороной, розовой или синей, и потом, на этот лист, наклеивала свои изящные рисунки и стихи. Примерные пионерки за это меня в классе жутко ненавидели. Но классная меня хвалила и защищала от нападок, называла второй Надей Рушевой. Только в последний год, перед тем как я перешла в затонскую сорок шестую, у нас отношения испортились. Перед Новым Годом я пообещала для конкурса написать цикл из пяти историй...

Тут Валентин сообразил, что они идут не по асфальтовой тропке. Солнце село, земля с пожухлой прошлогодней травой и редкими первоцветами напоминала вымытый в ванной палас.

– Интересно, почему пяти?

– Как, ты не понял? По числу пальцев! – И она продемонстрировала свои пальчики. – Но это были ужасные истории. Самая безобидная про мизинец. В ней рассказывалось о том, как одна черниковская девушка стебалась над парнями, а они потом ее в подвал заманили на Первомайской и издевались в течение четырех часов. Разумеется, там не было никакого физиологического насилия. Все только в моральном смысле, как в фильме «Чучело» с юной Кристиной Орбакайте. Я же на школьный конкурс готовила. Но я потом обленилась, только и делала, что рассказывала Алинке о том, что еще напишу. И ничего не написала. Потом мне пришлось прямо на уроке, на коленках писать. Конечно, получилась полная чепуха про чудовищную корову, которая сожрала Уфу. Классная почитала и сказала, чтобы я лучше что-нибудь про Башкирию сочинила. Я пришла домой в жуткой панике. Мы с Алинкой бросились искать литературу, пошли вниз к какому-то дедку, а он нам вытащил из антресолей учебник 1936 года про нефтедобычу и шиханы.

Кстати, у тебя не было в подростковом возрасте мыслей о самоубийстве? – неожиданно без всякой связи спросила Рита. – Я читала, что легче всего вскрыть себе вены, но можно и спрыгнуть с крыши, если не боишься, что тебе от удара вышибет мозги. Будет очень неэстетично.

Они вышли к заброшенному пруду. Пруд давно высох и представлял собой огромный кратер, на дне которого возвышалась кучей стихийная свалка. На самом краю насыпи стояла высохшая береза, на ветке которой висел, исписанный прощальными письменами, красный пионерский галстук. При виде этого реликта советского прошлого Рита усмехнулась.

– Помнишь тот день?

Валентин кивнул.

ГЛАВА XIX

ДВА ДНЯ

Почти до самого конца третьего класса их вела Марья Ивановна: молодая, строгая, задорная. Колба должна была прийти в четвертом, но так получилось, что в пионеры их, взяв класс в третьей четверти, приняла Колба.

Разговоры о галстуках и «Зарницах» доставали Колбу, но и она, поддавшись общему настроению, жмурила глаза, вспоминала про то «как голодно было после войны». Особенно горел желанием влиться в стройные ряды юных ленинцев красавец Костя. Почти каждый урок начинался с его тягостного: «Ну когда, Зинаида Петровна, мы вступим?» Дима Милославский, второгодник, заливисто, до икоты, ржал: «Когда Танька Красноперова девственности лишится!» Целомудренный класс никак не реагировал, но Колба проявляла непривычную для нее суровость и просила негодяя выйти в коридор, подумать над своим безобразным поведением.

Наконец пробил заветный час. Наступил февраль 1987 года. Колба объявила, что на день Советской Армии их повезут в Затон принимать в пионеры. Что тут началось! Радости были полные штаны. Но только один Валентин подошел к делу серьезно. Он не стал отправляться на обычную после занятий рыцарскую битву портфелями. Мать поддержала настрой сына. Отец, как всегда, отпустил шуточку насчет «еврейчика, который еще свисток не раздался, уже строиться бежит».

Однако сразу начались трудности. Пришлось срочно искать тетрадь с напечатанным на заднике текстом пионерской клятвы. Поиски увенчались успехом ближе к десяти вечера. Сначала говорили, что галстуки будут от школы, потом, все-таки, о том, что надо поддержать отечественную промышленность. Валентину купили в «Орленке» стандартный морковный треугольничек из ацетатного шелка. Мать принесла его как праздничный торт, в картонной коробке, с блестящей полиэтиленовой пленкой наверху.

Рано утром двадцать третьего к школьному крыльцу подогнали автобус. Не мудрствуя лукаво, в крохотный салон запихнули сразу два параллельных класса. Места достались пацанам, что понаглее и красивым девочкам. Остальным пришлось стоять в позе рыбных долек в консервной банке.

Когда юные адепты с галстуками в руках вошли в холл училища, выяснилось, что сейчас текст будет зачитывать старшая пионервожатая – рослая девица лет семнадцати в белых гольфах. Потом, на выходе, после того как повязали галстуки и накололи значки с охваченной языками пламени лысой «головой Ленина», ребят ждали лотки с открытками и журналами. Ребров, конечно, никак не мог предположить, что священное мероприятие будет опорочено беспардонной торговлей, однако всю дорогу сгорал от желания почитать комикс «про Нехочуху», купленный Танькой Красноперовой.

Бывают в жизни не только сестры-близнецы, но и дни-двойняшки. И как люди они только на лицо схожи.

Наступил май 1991 года. Где-то за месяц Колба объявила, что галстуки теперь носить необязательно. Но эта мера явно запоздала. Со школьной формой творилось черте что. Милославский украсил лацканы куртки металлическими кнопочками, а однажды вообще приперся в свитере «бойс» и джинсах-«мальвинах». Это стало спусковым крючком.

На следующий день, подхватывая почин первого в школе «бандерлога», Красноперова объявилась во фривольном жакетике и мини-юбке цвета «вырви глаз». Получился настоящий скандал с вмешательством директора. Таньке пригрозили исключением из химического класса. Вошедших в пору созревания отроков и отроковиц это неимоверно взбудоражило, и они решили прийти в джинсах в знак протеста. Самые активные, во главе с Костей и Гаврилой Принципом, не уставали напоминать: «Только давайте обязательно все, не забудьте!» Один Ребров мучительно страдал. При всем желании он не мог поддержать «революционеров»: у него не было джинсов. К счастью, Валентин не оказался в позорном одиночестве, так как на следующий день брюки калифорнийских золотоискателей натянула едва треть класса. Но акция протеста возымела действие – на девятый «Д» плюнули, и покатилось…

С раннего утра девятнадцатого мая царила та же приподнятая атмосфера, что и двадцать третьего февраля 1987 года. Школа распалась на абсурдные площадки. Время как будто разорвалось. Из актового зала валили только что принятые комсомольцы девятиклассники. Они, толпясь шумно, голосисто, как стада лошадей Пржевальского, расписывались на пионерских галстуках на память.

После английского в класс забежал Костя и срывающимся от волнения голосом объявил: У «ашников» и «бэшников» прощание, давайте будем впереди «вэшников»! Группа, в полном составе, рванула в коридор, где творилась история. Половина седьмых, все шестые, пятые и даже кое-кто из четвертых дружно прощались с пионерией уходя, в сущности, в никуда. В то, что комсомол протянет до 91-го, не верили сами комсомольцы. Как у постели безнадежного больного всех мучил только один вопрос: «когда, наконец?» Общее настроение было неопределенно радостное, без ностальгий и ориентиров. Школьники жаждали взрослой жизни, и она, эта жизнь, била в дверь времени мегатонными лапами вселенской черепахи.

Не прошло получаса, как комната девятого «Д» преобразилась. Географичка, едва разложив на учительском столе классный журнал, деликатно отошла обождать в коридор. Это было святым: не мешать детям.

В раскрытые настежь двойные окна вливался теплый воздух. В школьном саду цвела сирень. Девочки, задрав коленки, сидели на столах и предлагали мальчикам расписаться на священных треугольничках. Никто из руководства школы не протестовал. Не было никаких Петровичей, бронтозаврами врывающихся с истошным криком: «Что вы делаете, нелюди!» Наоборот, мальчики старались вывести подпись позамысловатее. Но это не получалось даже у отличников. Как правило, писали свою фамилию, а потом перечеркивали двойной чертой. Впрочем, сами девочки предпочитали сердечки и пожелания, скопированные из еще имевших хождение тетрадок с анкетами.

Географичка еще несколько раз просовывала голову в кабинет: «Скоро вы там?» Но ей кричали в ответ: «Ой, я еще не успел у всех росписи собрать!» «Мне Красноперова долго пишет!» «Мне галстук матерным словом испортили!»

Между тем Петька Мухин, не тратя время даром, успел сгонять в киоск и теперь раздражал товарищей набором пластмассовых мушкетеров. Гаврила Принцип и Дима Рубальский резались в марки. Как всегда Принципу необычайно везло на польскую марку с изображением костяники. Благодаря ей, он выиграл у Рубальского трех лыжников и одного тираннозавра. Девчонки воротили носы и исподтишка подтрунивали над ребячливостью мальчишек. Костя разжился ватрушкой с повидлом и нагло жрал ее на глазах не сильно выросшей и, как будто, подурневшей Жанны.

Валентин радовался тому, что Танька Красноперова не ограничилась простой надписью «Помни этот день. 19.05.91». Девочка выдала настоящее признание: «Уважаю за ум. Но тебе необходимо не задирать нос перед товарищами. Тогда увидишь, как ты сразу завоюешь расположение друзей».

Костя, стряхивая крошки, хлопнул в ладоши: «А теперь устроим полеты галстуков!» Все бросились к окнам. Первым, подхваченный теплым ветром, взмыл в синее небо красный треугольничек Димы Милославского, потом Кости, Петьки Мухина, Таньки Красноперовой… Полет каждого галстука сопровождался дикими криками, свистом и комментариями. «Смотрите, смотрите, за ветку зацепился. Ха-ха!» «Нифигасе пикирует как бомбардировщик!»

Все знали, что в конце представления выйдут и соберут галстуки, чтобы сохранить их на память. Милославский и Мухин, расставшись с символами принадлежности к пионерскому движению, начали таинственно переглядываться, словно замышляя изощренную пакость. Потом, на какое-то время, исчезли.

Когда галстуки были подобраны и рассованы по портфелям, Петька закричал, показывая пальцем на Рубальского. «Смотрите, он его не снял!» Дима отшатнулся к стене, прикрыв реликвию ладошкой. «Не дам!» – сказал он со слезами на глазах. Бедняга, Рубальский до сих пор мечтал о поездке в «Артек»! Вперед вышла зеленоглазая Жанна. «Девки, давайте его окружим и защекочем до смерти!» Шутка понравилась и голоногие, еще в школьных коричневых платьицах и белых фартуках, будто взбесившиеся горничные, девицы начали обступать мальчика. Дима страшно взвыл и воздушным шариком вылетел в коридор.

«Ребята! Уже половина урока прошла!» – раздался за спинами учеников голос географички. Она была молодой брюнеточкой только что из пединститута, с трогательно наблюдаемым на крыльце школы долговязым женихом, и ее все немного любили, даже Дима Милославский. Но не успели ребята рассесться по партам, как выяснилось, что пропал классный журнал. Беззаботно-праздничного настроения как не бывало. Географичка еще какое-то время пыталась воззвать к совести детей, а потом, не выдержав, расплакалась. Танька и Милославский принялись успокаивать, Мухин побежал за Колбой.

Зинаида Петровна вошла в класс усталым палачом.

– Милославскому нечего похищать, кроме своих двоек, – сразу заявила она. – Зато хорошистам, тем, кто на грани, особенно по химии, есть что терять.

В голове Валентина замаячил печальный символ цифры «3». Начался пофамильный опрос. Выяснилось отсутствие Димы Рубальского. Все подозрения ясно указывали на его неблаговидный поступок.

Колба собралась было послать за завучем, как вдруг в класс вошел дворник – худой, в парусиновой кепке с треснутым пластиковым козырьком. В руках у него был слегка подпаленный по краям классный журнал.

– Шалите, засранцы! – рявкнул он. – В мусорный контейнер позади школы. Надо же додуматься! Хм, вот еле вытащил, а то бы погиб!

Милославский отвернулся к окну, а Петька Мухин сделал попытку залезть под парту.

ГЛАВА XX

РАССТАВАНИЕ

– А как ты была пионеркой? – спросил Ребров.

Рита посмотрела на него странными глазами.

– Ах, я знаю столько фактов! Я еще комсомолкой должна была побыть! Твоя бедная головушка не выдержит, взорвется. Я с осложнением ангины в больницу слегла, и меня не приняли. Но я бы все равно не согласилась. Это было не актуально, становится комсомолкой в 91-ом! Что касается пионерства – мне повезло. Я маньячную форму успела заранее заказать в ателье. Алинку попросила, чтобы она маму убедила, что можно старушечье школьное платье не носить. Тем более – у меня фактически форма была настоящая. Меня даже тупая овца биологичка в пример ставила.

Валентин, вспомнив мимолетом о том, что «тупая овца биологичка» пишет статьи в «Науку и жизнь» и знает рецепт приготовления настоящей пиццы, вздохнул.

– А я бы хотел тебя в нем увидеть.

– Хм, я даже на последний звонок не одела. Хотя, наши девки, дуры, одели, якобы для традиции. Смешно. Ладно, я обещала рассказать… так вот тебе ворох фактов. У нас в семье торжественно был обставлен прием в пионеры. Мама нам игрушки подарила. Еще бы, «сознательная» и «малыш» стали Пионерами!

Хотя, не буду врать, поначалу было прикольно. Помню, как после принятия в пионеры в третьем классе (весной, было еще довольно прохладно) мы толпой шли по Коммунаров с распахнутыми пальтишками – чтобы все видели галстук. А в конце шестого нас принял в старшие пионеры! Даже значок такой был – гибрид пионерского и комсомольского.

Кстати, меня с сеструхой принимали двадцать второго апреля. Был холод собачий, нас выставили на школьной площадке: мы с Алинкой были, как настоящие дуры, в пионерской рубашке с золотыми пуговицами, пионерской юбке синего цвета и в белых гольфах. Я тогда сеструхе и матери верила, такое ощущение счастья и гордости испытывала, несчастный ребенок. А потом я, где только был мой мозг, каждый день перед школой галстук гладила утюгом по системе, описанной Ольгой Кисляковой (намочив прежде водой). Как меня ни разу током не ударило до сих пор, не могу понять!

– Понятно… А что ты потом со своим галстуком сделала? – спросил Ребров. – Я свой давно посеял. Лежал в ящике шкафа в прихожей, а потом, когда мать наводила порядок – выбросила.

Усмешка на губах Риты сменилась отрешенно-мечтательным выражением.

– Мы их тоже по ветру пускали. И вот мой летел через запад и восток и зацепился за эту березовую ветку, цветик-красноцветик.

– Не может быть! – удивился Валентин. – За это время он бы выцвел и истлел!

– Ах, какой ты все-таки неисправимый! Я же только предположила. Неужели нельзя пофантазировать? Лучше скажи, на что затонская лужа похожа.

Ребров не раздумывал.

– На пруд в парке за Машинкой.

Хотя мерзость пейзажа была очевидной, но своей запущенностью он действительно напомнил Черниковку. Валентин, возвращаясь к предыдущей теме разговора, попытался придать своему голосу веселость: – И как с сочинением про Башкирию?

Рита изобразила жалкую улыбку.

– Получилась полная лажа. Я сама это прекрасно понимала. После этого у меня пропал интерес к писанине, потом к рисованию. Я валялась целыми днями с книжками. Меня терпели только потому, что я любила убираться по дому. Да, как ни нелепо это звучит, я просто когда в бешенство приходила из-за своего раздражения вечным оптимизмом Алинки, хваталась за швабру. Меня отец прозвал маньячкой порядка.

Я это запомнила и потом как-то устроила пацанам настоящее испытание. Они меня допекли, прямо как мою героиню в том рассказе. Нет, я никогда с ними не заигрывала. Но они меня достали элементарно своим скотским поведением. Я взяла им и палец показала. Они решили меня в подвал заманить. Только я их сама напугала, когда вначале предупредила Алинку, чтобы она вызвала ментов. Сеструха вначале не хотела никуда меня отпускать, но я настояла. Я сказала, что это единственный способ избавиться от этих придурков. Конечно, потом такой скандал был! После этого, сам понимаешь, мне нельзя было в затонской школе оставаться. А ведь я только привыкать к ней стала! Ко мне даже физкультурник с дурацкими лыжами не совался. Нет, один раз попробовал сунуться. Это в первую зиму было. Вон там, за деревьями есть типа поля, а на нем водонапорная башня. Мы зимой бегали, ходили кругами. Так вот, я, типа что у меня крепление сломалось, вернулась в спортзал, а физруки уже изнутри закрылись, пьянствуют. Ну и я разыграла из себя такую несчастную, что наш физрук не выдержал и, когда крепление стал осматривать, моей ноги как будто рукой случайно коснулся. Наверное, именно тогда, я четко поняла, что взрослые мужики игрушки в моих руках!

Короче, я поставила ультиматум родителям. Только в старой школе уже не было мест, и тогда меня перевели в школу рядом, где учился ты. Ну и там… мне было весной нечем заняться, я стала фантазировать. Вот мы и встретились однажды. А теперь, – Рита наконец могла дать передышку всплеску своего эгоизма, – расскажи о ты о себе.

Валентин вначале говорил о себе неохотно, но потом, ободренный вниманием девушки, почти по дням изложил историю с Юлией и Эльвирой-Элен.

Рита выслушала его с диким вниманием. Когда Ребров, чтобы не показаться мрачным нытиком, шутливо поведал о последней встрече с Изольдой, девушка вдруг схватила его за руку.

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8 9 101112 13 Следующая ⇒