ХИМИК-СКЕЛЕТ И БЛЕДНОКОЖАЯ ЭЛЕН 4 страница

Это слово происходит из турецкого языка, где означает просто крепость. В России пожарные каланчи стали строиться с 1804 года. Хотя времена каменных средневековых башен давно миновали, российские города к востоку от Волги обрели шанс обзавестись хотя бы пародиями на них.

Уфе, правда, опять не повезло. Рассматривая фотографии пожарных каланчей в Москве, Костроме, Ярославле, видишь, что наши ниже, без русских балясин, готических аркбутанов и контрфорсов. Но от того, может быть, они, скромные, увенчивающие прибельские холмы, милее.

Рита оказалась права. Валентина все ждало впереди: первые, пока еще нелепые клятвы, соединение плеч и рук, поцелуи, трогательно мимо губ. Но с тех пор как люк заварили, он почти не видел Ее, исключая мимолетные встречи в школьном коридоре. Рита проходила мимо с гордо поднятой головой в своем безупречном наряде. Только если на улице было холодно, на Ней появлялась коротенькая куртка, а в руках – черный мужской зонт-трость.

Наверное, все-таки пророчества цыганки Изольды заронили в душу Валентина семена сомнения. Кроме того, тут сказалась ребровская дотошность. С одной стороны, Валентин не хотел тупо становится рабом ненаучной хиромантии. Но с другой, как ни вдохновляла алхимия, заложенное матерью рациональное начало восставало против бредней «загробной семейки».

Ребров не решился выпытать адрес у Риты и, тем более, не выслеживать ее. Поначалу он ничуть не переживал. Надо было готовиться к выпускным экзаменам и к поступлению в ВУЗ. Но непонятное беспокойство принялось изводить Валентина. Девушки, прежде интересовавшие его только гладкостью мордашек, вдруг открылись с неожиданной стороны. Ребров-младший стал заглядываться на их тела, мысленно раздевать их, дрожа от гремучей смеси острого удовольствия и стыда.

Настоящим испытанием стали уроки физкультуры. Валентин старался не глядеть на скачущих через гимнастического козла девушек…

Ребров и Рита не пересекались, пока случайная встреча не столкнула их в холле Технологического института на Чернышевского (Валентин еще не знал, куда поступить).

Был октябрь 1993 года. Ребров шел на подготовительные курсы по химии, когда перед ним возникла Рита в светло-коричневом плаще и черных колготках. Как всегда – сильфида, волшебница, гурия. Высокая, стройная, так что ногам ее одним хотелось сложить поэму.

– Привет, – буднично поздоровалась девушка. – Давно не виделись. А я уже студентка, поздравь! Поступила на «туристический бизнес». Круто и пока интересно. Но ты не комплексуй, я ведь на год тебя старше, так что все нормально.

– Позд… – начал было Валентин, как Ритин тонкий прохладный пальчик лег восклицательным знаком на его губы.

– О, давай без показной вежливости. Давай просто пройдемся по улице.

Хотя Реброву нужно было на занятия, он решил, что и в этот раз стоит их прогулять. Улица кипела янтарно-прозрачными листьями. В воздухе роились мелкие, как мушки в меду, насекомые. Отрываясь от веток, сухие листья легко взмывали в небо, а потом сыпались оглушительным, словно грохот кастаньет, дождем на пролетавшие трамваи.

Лицо Риты не изменилось. На нем по-прежнему нельзя было обнаружить следа косметики. Только губы сверкали ягодным блеском: в них, как и в миндалевидных, с поволокой, глазах таилось что-то призывное.

Они шли по асфальтовой тропинке, местами разрушившейся, мимо железобетонного забора издыхающего троллейбусного депо. За оградой вовсю хозяйничали строители, возводя доходный небоскреб.

Рита начала смеяться и весело рассказывать:

– К нам дядя приехал и сразу в мою комнату ломиться. Представляешь? А там у меня картинки на стенах, ну, монстры разные. А одна картина с голой девушкой, которую приносят в жертву Ваалу-Баалу. То есть – Белу. От его имени, кстати, произошло название нашей реки. Я это вычитала в одной книжке. Только не смотри на меня так. Я же сказала, что я девочка-маньячка и меня интересуют только пограничные состояния человеческого рассудка и различные фобии. Фантастические события, чудовища только на первый взгляд кажутся вымыслом. Раз они существуют в нашем воображении, значит они находятся в голове, то есть в реальности. Между прочим, дело было не только в картинках. Я еще колготки не успела надеть. А тут дверь открывается и, представляешь, дядя видит как я скачу на одной ноге!

И опять Валентина спас дремавший внутри законченного материалиста фатализм, вера в вечную любовь!

Здесь, читатель, автору нужно передохнуть или сделать старомодную связку в духе прошел год, и вот наступил светлый момент, незабываемый день прощания et cetera. Но это не то что не современно, а глупо. Школу с сожалением, да и то подпорченным половым созреванием, покидают разве что отроковицы. Не буду расписывать выпускные экзамены, исход которых решен заранее. Не буду даже говорить о дискуссии в родительском комитете насчет шампанского. Лучше сразу перейду к тому, что случилось двумя неделями позже.

Однажды, открыв почтовый ящик, Валентин увидел конверт без обратного адреса, подписанный угловатым женским почерком. Томимый радостным предчувствием, он вскрыл его. Внутри оказался сложенный вчетверо тетрадный листок.

Привет! Это пишет тебе Рита. Как у тебя дела? У меня все нормально. Студенческая жизнь сумасшедшая. Голова кругом идет. Мы так давно не виделись. Давай встретимся в пятницу 25-го в 16.00 на Спортивной.

P.S. Чуть не забыла! В подземном переходе.

P.P.S. Нет, лучше на выходе из подземного перехода, на остановке в сторону Сипайлово. Подземный переход слишком мрачное место.

Однако, что за устаревшая манера писать всякие p.s.?

Валентин тут же расцеловал письмо. Правда, его невольно удивил постпостскриптум. «Слишком мрачное место? Для кого? Для Риты?!» Впрочем, ее вкусы могли измениться. Менялись не только люди, менялась страна!

Прошлогоднее восстание президент Ельцин утопил в крови. Демократы были горды своей победой и с радостью примеривали на себя одежды конституционных либералов. В декабре 93 года советский серп и молот сменил двуглавый орел времен Ивана III. Вовсю кипела приватизация, создавались из ничего миллионные состояния. Киоски, челноки переживали пору короткого, но бурного расцвета, книготорговля разворачивалась, издательства множились как грибы. Будущее казалось безоблачным!

Когда Ребров подошел к выходу из подземного перехода, оказалось, что в запасе у него оставалось полчаса. Валентин решил прогуляться до Дворца Спорта по аллейке. Над головой, как пальмы, раскачивались блестящие листья американских кленов. Пучки высохших крылаток под ними напоминали испанские бородки. Газоны пузырились желтыми комками одуванчиков.

Мой герой готовился повернуть обратно, как его окликнула незнакомая девушка в расклешенных оранжевых брючках, с распушенными, цвета медового золота, волосами.

– Валентин? – спросила она неуверенно.

Ребров удивленно посмотрел на нее. Это была Рита и… не Рита. Лицо такое же, черты. Но вот волосы и, самое главное, глаза. Не черные. Перед ним была синеокая дева из Средневековья. Именно такими его воображение рисовало себе героинь романов Вальтера Скотта.

Девушка, смутившись, покраснела, а потом, словно припоминая что-то, храбрясь, спохватилась.

– Правильно, я же вспомнила, ты не говоришь, я тебе запретила! – Она покружилась, пританцовывая. – Я свой имидж поменяла. Ты хочешь спросить, почему у меня глаза другие? Это такие специальные контактные линзы.

Валентин шумно выдохнул. Рита подошла к нему и (опять неуверенно) взяла под руку.

– Пойдем, прогуляемся немного.

Они неспешно двинулись в сторону Новостройки. В то время дорога в сторону Сипайлово еще не успела обзавестись эстакадами. На перекрестках дыбились первые пробки. Уфа тонула в комках и стихийных рынках.

– Странно, вроде я уже большая, а сейчас вдруг начала вспоминать детство, конец 80-х… – рассуждала вслух Она. – Смотри, нигде кваса не продают. Одни сплошные газировки в пластиковых бутылках и пиво.

Странно, но все это время Валентина не покидало нелепое чувство, что рядом с ним не Рита, а какая-то другая девушка.

Как абитуриент, он не мог удержаться от разговоров о том, как будет «учиться, когда поступит». Рита, словно прося прощение за измену своей подростковой, возможно, показной мрачности, начала с восторженного отзыва об «Элен и ребята».

– Ах, знаешь, вот жизнь! Хотела бы я так же после занятий встретиться «У Альфредо» и там познакомиться с какими-нибудь симпатичными молодыми ребятами, мечтающими создать рок-группу.

Валентину не нужно было напоминать подробности. Россияне еще не были избалованы юмористическими сериалами. Сериал про Элен был о студентах, причем студенты в нем решали исключительно гламурные вопросы личных взаимоотношений (то есть не в смысле дай взаймы, а в смысле «кто», «с кем» и «когда»?). Никто из героев сериала не пил, не курил, никто не занимался учебой. Для Реброва последнее было особенно дико.

– Хм, за пятьдесят серий я так и не понял, где они учатся.

– В Парижском университете.

– А на какой специальности?

Рита нетерпеливо поморщилась.

– Разве это так важно? – И тут она сделала признание, которое сразу возвысило ее в глазах Валентина. – Пусть этот сериал сделан в примитивных декорациях, но диалоги персонажей прописаны очень четко. Помнишь первую фразу?

У Реброва была отличная память.

– Заявление Кристина: «В чем прелесть студенческой жизни? Лекции можно прогулять и не перед кем ответ не держать». Ответ Николя: «На сессии, в конце года, ответишь».

– Да нет, когда они думают насчет того, как им группу организовать, где взять инструменты. Этьен, такой губастенький, заявляет – есть у меня идея! Я тогда вся насторожилась. Думаю, сейчас что-нибудь, вроде схемы нашего молодого капитализма излагать будет как супруг соседки у нас на кухне. А он: «Если откладывать деньги – за 50 лет накопим!» Такой удивительный облом! Но самая крутая, забыла как ее зовут, такая стервочка ходит и всем себя предлагает. Это очень смело для женщины. Потому что остальные, включая Элен, жеманные дурочки. А эта каланча Джоанна? Нет, ковбойки в моем понимании сексуальнее.

Эта реплика напомнила Валентину прежнюю, безапелляционную девушку без имени. Кто бы из уфимских сильфид выдал такое? Впрочем, ему опять показалось, что Рита словно вспоминает по памяти чужой текст. Мысль – дикая. Как будто желая проверить девушку, Ребров сказал:

– А ты помнишь серию, где Элен и Джоанна принимали вместе ванну?

Он знал наперед, что ответит «его Рита», что-то вроде «эх, жалко, меня там не было!» Но девушка только растерянно пожала плечами.

– Нет, не видела такой.

Валентина охватило разочарование. Он почувствовал себя так же, как лет в семь в луна-парке, когда захотел сесть в кабинку машиниста детского паровозика, но ему сказали, что «туда нельзя, там мотор», и запихнули в вагончик, в котором, с целым выводком противно голосистых девочек, ехала взрослая тетка-вожатая.

Они дошли до самолета перед сороковым заводом.

– Мне на Ростовскую. – Рита посмотрела на своего спутника выжидающе-веселыми глазами. – Кстати, хочешь узнать, где я теперь живу? Мы переехали с родителями недавно.

– Откуда?

– Это мне не… – начала было девушка и вдруг спохватилась, посмотрела умоляюще на Валентина. – Ты не спрашивай у меня, ладно?

Ребров рассердился на себя. С чего это он решил, что с ним не Рита? Вот опять она начала свои излюбленные игры в таинственность. Тут спасительная догадка вспыхнула в мозгу моего героя: она опять разыгрывает!

Валентина охватило такое облегчение, что он еле удержался, чтобы не расцеловать чаровницу.

От супермаркета «Ниагара» они пошли по бесконечным дворам. Заборы сданных в аренду коммерческим организациям детских садов, уступили ограде огромного «Уфа-света», потом опять потянулся завод, серебристые мачты высоковольтных линий. От них, чувствовалось, дрожа, искрился воздух.

Наконец они вышли к монстру кожаной фабрики. Там, на лужайке под тополями, Рита решила сделать привал. Скинув синие кеды, девушка принялась бегать по зеленой травке. Валентину не было стыдно за ее поведение, хотя Рита была уже взрослой девушкой. Одуряющее пахло травяным соком. Как зеленая кровь, наполненная грядущей грозой, он брызгал из разорванных косой дворника жил растений.

– Как здесь здорово! – кричала Рита. – Ты же не спешишь? Отлично, давай еще побесимся немного.

Кукла Маша, кукла Даша,

Просто дети стали старше,

Просто-просто все мы подросли!

– пела она громко из новомодных «Иванушек».

Валентин с глупой улыбкой сел на пенек, с южной стороны которого, как перья на голове индейского вождя, торчали молодые клейкие побеги.

Наконец, набегавшись, Рита потащила его в магазинчик при фабрике. Валентин еще никогда не видел столько кожаных изделий в одном месте. Продавщица, довольная крупная женщина, стала показывать кошельки, портмоне, сумки. Реброву припомнилась «семейная» оранжевая сумка из кожзаменителя с длинными ребристыми ручками. Она неизменно сопровождала их в поездках на турбазу.

В какой-то момент, когда Рита близко подошла к накрытому стеклом прилавку, продавщица закричала: «Ой-ой, осторожнее там со стеклом!». Ребров не успел ничего подумать, как Рита вручила ему кожаную барсетку.

– Держи, друг, это подарок.

До тех пор и много потом – девушки ничего не дарили ему первыми, без напоминания. А это была, к тому же, дорогая вещица. В радостном изумлении Ребров уставился на свою подругу.

– Ну что ты так смотришь? Нельзя человеку приятное сделать?! Только сразу предупреждаю, ты не Карлсон, слишком худой и молчун. А я – тем более не Малыш. Запомни это. А то меня родаки задолбали: ты куда это, малыш, собралась? Ой, малыш, мы же договорились пойти сегодня в театр. Малыш, тебе надо, наконец, становиться девушкой… Пф! – Она мило сжала, а потом разжала пухлые губы: – Больно они чего понимают, тоже мне, учителя! Я вообще, может, собираюсь панкушей стать. Побрею волосы и поставлю ирокез нафиг.

Валентин устыдился своих недавних мыслей.

Прежде чем дойти до Ее дома, они миновали несколько усеянных битым кирпичом пространств. Отчего-то Валентину пришло в голову название фильма Антониони «Красная пустыня». После чреды безликих детсадов, трансформаторных подстанций, блочных многоэтажек, попалось настоящее дно высохшего «моря» – окруженная бетонными блоками крыша подземного гаража. Гараж был расположен в низине. На поплывшем на солнце гудроне белели брошенные мальчишками палки и камешки: кости и раковины вымерших урбанистических чудовищ.

И тут напряжение прошедших за время разлуки с Ритой месяцев свинцом навалилось на Валентина. В груди его занялся пожар. Ребров с ужасом осознал, что может думать о физических контактах между мужчиной и женщиной в присутствии сильфиды. В голове всплыл нечаянно подсмотренный поцелуй Катьки с Андрюхой…

Наконец долгожданная… но не для Валентина, цель. Он ведь и думать забыл, куда идет. Он был готов следовать за Ней хоть в Ад.

Ритин дом оказался недоразумением. Это был деревянный барак, расположенный на улице таких же архитектурных убожеств. Все искупалось только обилием зелени и плющом, который коврами укрывал стены домов.

И тут Рита, словно набравшись внезапной храбрости, звонко поцеловала Валентина в щеку.

– Пришли. Ну, пока?

Ребров, сердце которого взорвалось, словно начиненное нитроглицерином, открыл рот, но вместо звуков изо рта вырвалось судорожное мычание. Девушка скрылась в подъезде.

Мой герой, находившийся под впечатлением поцелуя, еще несколько раз приходил к деревянному дому, надеясь увидеть свою гурию, и даже однажды прозвонил квартиры. В двух никто не открыл, а в третьей Валентина прогнали, пригрозив, что вызовут милицию. Увы, оставалось признать, что девушка мечты провела его!

Реброву оставалось надеяться на письмо в почтовом ящике. Но вместо письма от Риты приходилось вытаскивать бесконечные приглашения на выборы и листовки, призывающие к народному восстанию. Время рекламных проспектов было еще впереди.

Не выдержав неизвестности, Валентин ходил караулить Риту в Технологический институт. Немолодая методистка, сжалившись над влюбленным, проверила по спискам и сообщила, что девушка перевелась в другое место. Как водится в российских учреждениях, в деканате не осталось ни ее адреса, ни копий документов. Страсть, лишенная притока кислорода, несомненно, должна была угаснуть. И она угасла, уйдя в глубины подсознания как торфяной пожар.

ГЛАВА VII

УФИМСКИЙ БАКАЛАВР

Еще в классе пятом Валентин фантазировал о будущем. Однажды учитель задал нарисовать «школу XXI века». Мой герой расстарался: там были вознесенные на чудовищную высоту, как между башнями-близнецами в Куала-Лумпуре, крытые галереи, прозрачные, в виде плавающих в воздухе шаров, лаборатории. Но ученики и учителя напоминали средневековых студентов – в длинных черных мантиях и квадратных шапочках с кисточками. Как ни странно, и сейчас нет таких школ. Ну, разве что в книжке про Генриха Котелкова.

Еще задолго встречи с Ритой на Чернышевского, Валентин получил вечную кличку буки. Даже проснувшиеся вéсны никак не изменили его каменного упорства и равнодушия. Ребров научился бежать от девушек, не видеть их соблазнительных ног. Он изводил себя запойным чтением и просмотром кинофильмов.

В классе десятом (когда пошла органическая химия) наступило закономерное разочарование. Валентин чуть не провалил экзамен по алгебре – помогло заступничество завучихи. Она самолично пошла договариваться с Колбой. Неизвестно, что там было между ними, но в коридоре классная не упустила случая больно ущипнуть Реброва.

– Что же ты? Я надеялась, что из тебя выйдет толк.

Но Валентин не стал жаловаться матери. В одиннадцатом он сам взял дело в руки. Он даже не помнил, как пролетело время: только и делал, что занимался с репетиторами, переходил от одного к другому, решал тесты, штурмовал. В конце концов, Реброву повезло. Одна из репетиторш оказалась настоящий прирожденный педагог. В две недели она объяснила те промежуточные звенья, которые Мазгар, лысый математик, пропускал на протяжении несколько лет.

Валентин воспрянул духом и впервые, с тех времен, когда бродил с Димоном и Гаврилой по черниковским пустырям, почувствовал себя немного свободным. Выпускные экзамены… Но я обещал не говорить о них!

А теперь представьте лето 1994 года. Как давно это было! Оно, необычно холодное и дождливое, начиналось сказочной теплотой, тропическими ливнями, когда все – блистало.

Мой герой очутился в гуще громко говорящих, ярко одетых студентов. Городские девушки – все в открытых платьях, туфлях на высоких шпильках – высоко держали носы. В чертах их по-гречески безупречных лиц читались презрение к окружающим и гордость собственной красотой.

Очарованный окружающим блеском, опьяненный осознанием своих интеллектуальных возможностей, Ребров предпочитал не тратить деньги на одежду. Он являлся и на подготовительные курсы, и на вступительные экзамены в не по росту большом пиджаке и мешковатых джинсах, которые надо было поддерживать ремнем. Только одни деревенские простофили в розовых кофточках, от которых пестрело в глазах в главном корпусе, здании с коринфскими колоннами, смотрели на него с восхищением.

В середине 90-х годов Башкирским государственным университетом самовластно управлял доктор «тех наук», как он сам себя именовал, господин Гимкулаев. Это была одна из восходящих звезд рахимовской националистической эпохи. Родители бедных абитуриентов могли часами дежурить под дверью ректорского кабинета. Бледно-блондинистая секретарша, с помятой от долгого сиденья юбкой, выходила из приемной, повергая столпившихся посетителей в состояние шока одной автоматически заученной фразой: «Не толпитесь возле кабинета, ректор уехал на совещание в министерство!»

Начальники не успели обнаглеть. Кровь, пролитая в Москве два года назад, еще пузырилась, текла по мостовым. Озлобленные, но впавшие в состояние мрачной апатии пенсионеры переживали пик политической активности. Власть, во главе с пьяным Ельциным, предпочитала не афишировать свои грязные делишки. Почти к любому начальнику можно было прорваться, добиться позорной аудиенции.

Гимкулаев, эдакое значительное лицо из повести о капитане Копейкине, никогда не кричал на посетителя, но не мог скрыть своей ненависти к абитуриентам не тюркской национальности. Если абитуриент не бекал, не мекал на татарском или башкирском, или его имя-отчество не было вроде Зигийдуллы Загийдулловича, он переставал существовать как лицо, достойное уважения. Абитуриент превращался в кусок мяса из которого, в зависимости от достатка, можно было либо выжать деньги, отправив к рвачам-деканам, либо выпроводить под любым предлогом.

Однако даже презренный металл мог решить не все. Образование, как и прочие сферы жизни, еще было опутано тенетами архаичного советского законодательства. Если бы Ребров не смог набрать 99 из 100 баллов на вступительных тестах, его бы даже не спас перевод на коммерческое обучение. Коммерческие группы набирались только по целевым направлениям, то есть под обязательство министерств и предприятий трудоустроить выпускника.

Но этот барьер взять было решительно невозможно. Правительство Рахимова начало выдавливать русских из нефтянки и медицины. Далеко, в Уральских горах, гремели орочьи барабаны, кипел Мордор, а совсем не блоковские интегралы; в актовых залах собирались дурно пахнущие молодчики из всяких «зелено-черно-бурых волков», чтобы как китайские хунвейбины Мао идти громить. Москва смотрела на новый поход гуннов сквозь пальцы. Первопрестольная давно была одной ногой на Западе. Она довольствовалась только тем, что Рахимов отказался от идеи политического союза с Турцией.

Но даже Гимкулаев ничего не мог поделать со способностями Реброва. Валентин был настолько уверен в своих ответах, что смело настоял на том, чтобы показали бланк с его ответами. Тут же обнаружились ошибки проверяющих. Не помогли ссылки на компьютер, который все напутал. Декану были высказаны претензии, ректор вынес решение. Но оба, и декан, и ректор, стали смертельными врагами Реброва.

Вопроса какую специализацию выбрать – не было. Тогда еще разделение на бакалавров и магистров только начиналось. Никто толком не знал, что такое бакалавр. Работодатели впадали в ступор, родители подозревали подвох, кляня нововведения. Валентин подал документы на самую престижную специальность – «бакалавр химической технологии органических веществ». Здесь имелись выходы на фармацевтику, нефтяную промышленность. Две вещи – добыча нефти из недр земли и добыча денег из карманов больных людей обещали стать самыми доходными в новой России.

Виктория Павловна, в это время целиком поглощенная тяжело заболевшим отцом (у него обнаружили цирроз печени), давно махнула рукой на сына. В этом не было ничего удивительного. Валентин показал себя вдумчивым, старательным молодым человеком. Он рано приобрел доверие матери, и она давно была спокойна за будущее сына.

Как все сильные натуры, долго презирающие своего ближнего, она вдруг воспылала отцветающей страстью жалости к мужу. Виктория Павловна на всех углах кричала, что теперь этого балбеса, то есть Реброва старшего, «жалко выкидывать как какую-то галошу», что «теперь он свой как старый бамшмак». Балбес выполнил свое предназначение целиком. Не только дал здорового сына, но и не успел испортить его, заразить алкоголизмом.

Впрочем, Виктория Павловна мало знала о душе Валентина. Ребров же мечтал о перевороте в науке. Его ослепляла самонадеянность. И все же разговоры матери о том, что «сейчас все рвут, девушки гуляют, что надо тоже рвать и если вот даже с девочкой какой-то там переспишь – нормально, потом на другую перескочишь, богатую и нравственную. Мы вот в свое время не гуляли, у меня, например, никого кроме твоего отца-балбеса не было», делали свое дело, точили по капле камень. Нет, в этих заявлениях Виктории Павловны не было никакого развратного чувства. Это была искренность эпохи.

Однако Валентин бурно негодовал. Он хотел, по его словам, «иссохнуть в лабораторной работе, пропитаться до кончиков волос вредными химическими соединениями и умереть святой смертью первооткрывателя, как Глауберг или Кюри». Ребров не был ни художником, ни поэтом, но в его душе жило чувство великого, прекрасного. Он видел себя в университетской лаборатории, просиживающим до глубокого вечера под руководством старенького почтенного профессора, такого же маньяка науки. Он видел себя одержимым, добивающимся стерильной чистоты оборудования. Он видел безупречно оформленные протоколы с надежными методами расчетов и ясными выводами.

И все-таки Валентин не забывал о Рите. Барсетка из оранжевого кожзаменителя хранилась наряду с детским футлярчиком из обрезков проволоки в полке письменного стола. Это были безусловные реликвии. Кстати, очень скоро Ребров нашел практическое применение барсетке. В нее он вкладывал карточки с телефонами, мечтая до обморока о том, когда там окажется Ее номер. А в том, что Рита еще встретится на его жизненном пути, Валентин был уверен.

Поцелуй сильфиды разбудил копившиеся в Реброве желание познать плотскую сторону любви. Но он был слишком горд, чтобы увлечься первой попавшейся особью женского пола. Теперь Валентин не находил пророчество Изольды абсолютно вздорным. В глубине души он начал жаждать смерти своей девственной натуры. Неизведанная половая жизнь манила его, как сверкающая на солнце река, измученного зноем путника.

Случившееся вскоре событие усугубило усилившиеся в Реброве мистические настроения.

Виктория Павловна, благодаря повышенной пенсии, могла освободить сына от печальной обязанности сидеть с угасающим отцом. В особенных случаях она приглашала сиделку – некрасивую, но бессловесную молодую девушку, приехавшую в Уфу из деревни и очень нуждающуюся в деньгах.

В комнате, где умирал отец, стоял тяжелый дух лекарств и миазмов. Валентин не очень-то стремился к погибающему мушкетеру, но, впрочем, чувствовал стыд за свои малодушные мысли. Несколько раз он уговаривал мать заменить ее. Виктория Павловна соглашалась не сразу, как будто предчувствовала, что напоследок траченный мушкетер обязательно выкинет штуку в своем роде.

И она не ошиблась. Как назло в тот день сиделка заболела. А тут позвонили из службы социальной защиты (собеса, как его привычно продолжала называть Виктория Павловна) и попросили срочно приехать за документами на пенсию по инвалидности для умирающего. Пришлось Валентину пройти к отцу.

За плотными шторами угадывался холодный, но сухой ноябрьский день. Ребров, чтобы немного проветрить комнату открыл дверь. Отец, пожелтевший, как гнилой моллюск, лежал в серой полутьме в постели-раковине. Но из груди его вырывался почти здоровый свист мирно спящего человека.

Валентин устроился на стуле с брошюркой по физической химии в руках. Проникавшая через половинки штор золотистая шпага солнечного света идеально освещала нужные страницы…

Вдруг до сих пор неподвижный отец заворочался, проснулся. Глаза его уставились на сына.

– Валя, это ты?

Ребров выронил брошюрку. Отец редко приходил в себя.

– Я папа. Тебе постель поправить?

– Почему здесь так темно, сын? Открой шторы. Я хочу солнца, больше солнца!

Валентин не решился раздвинуть шторы до конца, но ворвавшийся в комнату охристый свет как будто залил ее пожаром.

– Тебе не слишком ярко? – спросил он отца.

– Нет-нет, как славно… – забормотал умирающий.

Ребров, взглянув на умиротворенное лицо мушкетера, подумал, что тот опять заснул и уже потянулся за брошюркой.

Но на лбу отца вдруг заиграли крупные складки, губы исказились. Кряхтя, он медленно приподнялся на локтях и, дико вращая глазами, спросил:

– Валя, там на улице, слышишь?! Открой окно!

– Нельзя тебе. Продует, мама сказала…

– Форточку хотя бы, побудь человеком, сын!

Поколебавшись, Ребров подчинился просьбе отца. Поток неимоверно свежего воздуха ворвался в душную атмосферу комнаты, внося с собой массу уличных звуков.

Отец как будто с минуту прислушивался к ним со всем более нарастающей тревогой и ужасом, а потом вдруг захихикал.

– Ага, я слышу тебя, цыганское отродье! Горб-гроб мне несешь!

Валентин, хотя понимал, что отец несет чушь, испугался. Постарался успокоить, уложить больного. Но у того оказались необычно крепкие руки, как у здорового. Ребров решил дождаться, пока отец ослабеет и ляжет сам. Но отец не ложился и, закрыв глаза, продолжал раскачиваться туловищем.

– Цыган идет, горб-гроб несет! – без конца повторял он.

Наконец силы оставили его и больной, осев капустным листом, забылся.

Валентин долго сидел, не в силах сосредоточиться на брошюрке. Бредовые слова отца оживили в его памяти детский случай с цыганкой Изольдой. Ребров чувствовал, что ему становится как-то не по себе.

Повинуясь глубинному мистическому чувству, он подошел к окну и… чуть не обмер. Во дворе, рядом с трансформаторной будкой, стоял странно сутулящийся молодой человек со смуглым лицом и ярко-синими глазами. Не отрываясь, он смотрел прямо на него.

Валентин отскочил от окна как ужаленный. Как будто действительно, мысли умирающего в самый последний момент достигли такой границы между жизнью и смертью, что стали материализовываться в реальности. И действительно, когда Ребров вернулся, чтобы убедиться в обмане зрения, то не обнаружил никакого цыгана-горбуна.

Случай так неприятно подействовал на Валентина, что с тех пор он старался избегать лишний раз сидеть с отцом.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒