Часть вторая 9 страница

А Ольгу, когда она пришла в дом к матери, та с порога, безо всякой подготовки, буквально убила новостью:

– Твой-то, знаешь, что учудил?

– Нет, – посторонилась Ольга и замерла в ожидании самого наихудшего. – С ним что случилось? Он что – кому звонил?

– Звонил, как же, – заплакала мать. – Смотри, бросит он тебя, я же тебя предупреждала. Нет, ты мне не верила. С Клавкой спутался твой кобелина поганый, вот что. Я так и думала, я же тебе говорила. Я ли тебе не подсказывала? Сколько же можно было мужика в черном теле держать?! Не послушалась. Думала, он железный и все выдержит, а вот и не выдержал. И так тебе и надо, а то словно с цепи сорвалась. А теперь вон, говорят, они там с конторскими гуляли, и твой тоже – день рождения отмечали, и он Клавку с поля темной ночью привез. И позавчера, когда он на поезд в Москву уезжал с автобусом, она его провожала до самого города. Мне женщина одна рассказывала. Доигралась, значит, на нервах у мужика, допрыгалась. Ну что же, Бог шельму метит, не послушалась ты меня, гордая. Вот и будешь потом горе мыкать. А Клавка – она такая, она его ублажит, а потом в кулак возьмет, он и не пикнет. Что я, Калужиных не знаю, ее отец-то всю жизнь под каблуком у своей.

И враз настроение нормальное, с которым она шла после встречи с Михаилом, пропало, и Ольга присела молча, не сказав ни слова, на самодельный деревянный стул рядом с кухонным столом. И так, не проронив ни слова, сидела минут десять, пока мать доказывала свое. Всякое она ожидала от Петра, но не такого, не в его это характере, не мог он так поступить, она это знала точно. Тут что-то не то, какая-то ошибка или наговор. Он что – разве раньше никого не подвозил с поля из женщин? Натура у него такая: если есть рядом место пустое, почему бы не подвезти, но никогда и никто не бежал докладывать матери и не злорадствовал по этому поводу, работа у него была такая, с людьми постоянно занимался, общался. Это надо было бы тогда по любому поводу нервничать да с ума сходить?.. Вот так подарочек он подбросил ей перед отъездом. Вот так тихоня. А может он и не в Москву поехал, а там в городе кто-то есть у него? И ты теперь думай, что хочешь?

Убил, наповал, с первого выстрела, не пощадил. Убил, что же делать, что же делать?

Да не может быть, скорее всего – вранье, чистой воды выдумка. Вот приедет, она с ним переговорит, он ее успокоит, все объяснит и все наладится, и они будут жить хорошо и мирно. Все же дочка у них есть и какой ему смысл семью по новой заводить? Как это еще там в семье у него в новой заладится? Господи, да чем же она голову свою забивает, какую она ему еще новую семью желает? Не дай Бог такому даже в страшном сне приснится.

– Ну, Клавдия, доберусь я до тебя! – сквозь слезы грозила неожиданной сопернице Ольга. – Так вот почему он такой холодный ко мне стал. Замечала я, замечала, но не могла понять, откуда ветер-то дует. Ничего, я сейчас пойду и разберусь с тобой...

Мать успокаивала ее, как могла.

– И куда же ты, интересно, пойдешь, и что же ты ей скажешь? Ты ее что, на месте с Петром поймала, или ты ей запретишь ездить с ним в одном автобусе?

– Все равно я с ней разберусь, волосы у нее будут трещать, у этой падлы! Мужика она себе никак не подберет, за моего взялась. Попробуй сама заиметь, а потом отдать вот так запросто: на, мол, дарю ни за что ни про что своего мужика кровного, Богом данного. Ишь, на что руку подняла, на семью.

– Плачь, не плачь, – горько вздохнула мать, – но и семья навечно не дается, и за нее надо бороться. Не то, что думаешь – если бороться, значит драться. Меня хоть не позорь. Ты мне что сама недавно говорила, что вам надо расходиться. А теперь Клавка виновата. Баба она и есть баба – хватает, где плохо лежит. Почувствовала слабинку в вашей семье, заметила трещинку, вот и пытается протиснуться в нее, место собою заполнить. А с другой стороны, может, и не стоит тебе цепляться, да так душу надрывать. Пусть попробует сам пожить, может, и оценит тебя, а ты у меня с Машенькой перебудешь. Или давай внучку ко мне, а вы там дома вдвоем поживете, глядишь, все и уладится. Она же мешает, наверное, вам. Дите оно и есть дите.

– Вот еще, выдумала, – сказала Ольга, успокаиваясь, – как же это дочка может нам мешать. Надоел он мне, или не надоел, но чужому рылу в нашей семье делать нечего, сами, без Клавки разберемся.

– Хорошо, пусть так и будет, – согласилась мать. – А слезы, что слезы? Они делу не помощник. И в семье никогда больше до крайностей не доводи. Сама видишь теперь, до чего это может довести. Не успеешь охнуть, как без мужика окажешься.

– Не окажусь, – задумавшись о чем-то своем, потаенном, сказала Ольга. А вспомнила она, как еще каких-то полчаса назад с Михаилом встретилась, и на душе у нее просветлело и стало как-то полегче, слезы высохли. – Пусть забирает она его себе. Лишь бы таким куском не подавилась. И не знает она еще его. Одно дело – где-то на стороне встречаться, а другое – жить изо дня в день в такой тоске, хоть волком вой. Ладно, мама, все прошло. Не обращай на меня внимания. Кто его знает, чем это он еще в Москве занимается, а то, может, и Клавдия – не первая его остановка, если его, конечно же, там не прибьют. А надо было бы за такие дела.

– Чего ты мелешь, – прикрикнула на нее мать. – Думай, что говоришь, а то за такие слова, знаешь, что бывает? Одно дело говорить, а другое – вдруг сбудется? Наплачешься, да горя намаешься. Ладно, будь посдержанней. Банку давай сюда, молока тебе налью. А ты пока начинай в подвал опускать помидоры. Хотя они и зеленые, но ничего, что не вызрели, меня вон соседка научила, глядишь, и зимой все пригодится. Есть-то будешь? А то вон борщ только сварила, хороший получился. Так что, налить или не надо?

– Я сама, мам, не волнуйся за меня, – заметно взбодрилась Ольга. – Все в порядке, занимайся своими делами. А я помогу, да, наверное, буду собираться домой. Скоро Машенька придет, надо с ней заниматься, с математикой у нее что-то плохо. Дарья Егоровна просила еще дополнительно

позаниматься.

Выговорилась Ольга матери, и не сказать, что на душе полегчало, но все-таки лучше, чем молча злобу да ненависть копить.

– Так говоришь, мама, не связываться мне с Клавкой? – опять поинтересовалась Ольга. – Пусть думает, что я ничего и не знаю.

– Наверное так, доченька. Я же тебе и говорю: не пойман – не вор. Конечно же человек надежный сказал, но с другой стороны, ну кто же признается в своем грехе?

– Никто, – поддержала ее Ольга. – Вот будь я на ее месте. Да ни за что на свете. Расстреляй меня на месте, пытай – не скажу.

– Вот и хорошо, доченька. Ты же у меня умница, вот и разобрались. Вобщем, ты не спеши, дела доделаешь, да отдохни. А если хочешь, я схожу за Машенькой в школу, а то боюсь – по асфальту машины носятся, надо бы через дорогу перевести.

– Ладно, сходи, – согласилась Ольга. – А вот интересно, что он там делает?

– Петр, что ли?

– Да он самый, странный человек. Люди сейчас думают о том, как лишнюю копейку заработать, да семью обеспечить, а он куда-то несется, глаза вытаращил. Клавка его, как на фронт, до самого города, да с вокзала провожает. Чудной какой-то, не хозяйственный. У всех мужья как мужья, а тут не поймешь, не разберешь. Нет, не повезло мне. Если бы не Машка, ни за что на свете за него замуж бы не вышла, вот честное слово. И ты, – помнишь, – выходи за него да выходи. Вот и вышла. А что толку, прожили, как кошка с собакой, а время идет, и никаких тебе удовольствий, ни хорошей жизни, а только плохой вдоволь. Может учиться куда пойти, а, мама? Время-то идет?

– Куда же тебе учиться, – удивилась мать. – Небось таких-то уже и не принимают, там и молодых хватает. Чего-то ты раньше и не думала, а сейчас дурью маешься. И на кого?

– А на юриста, мне директор предлагал. Говорит, человек с юридическим образованием им нужен. Мол, с города кого только не нанимал, одна пьянь. Что ни юрист, то аферист.

– И где же это? В Липецке, что ли? Так это, считай, на край света. Туда пока доедешь, две пересадки, и денег сколько уйдет!

– Не волнуйся, платить хозяйство будет стипендию. И не так уж далеко – в другом районе, в Лебедяни, говорят, открыли новое отделение, туда и поеду.

– Слава Богу, это недалеко, – согласилась мать. – И у нас там дальняя родственница живет. Вот если хочешь, я ей письмо напишу, ты ей передашь, она тебя и примет. Все какая-то экономия будет.

– Спасибо, – впервые улыбнулась Ольга и погладила ее по голове. – Ты у меня умница. Только ты меня и понимаешь. А больше никто. Ведь я же хорошая, правда, мама?

– Правда, правда.

– Ну вот, а они меня не понимают, да и не знают до конца на что я способна. А я очень способная ученица, – весело и многозначительно говорила дочь, – и если меня очень хорошо разозлить, я на многое способна. Лишь бы никто не мешал. А весовщицей, как твоя преподобная Нина Васильевна предлагала, так это они пусть дурнее себя поищут. Работай на дядю за гроши, они будут наживаться, а ты на них вкалывай. Они будут пьянствовать за наш счет, а ты их обслуживай, да под них ложись, лишь бы зарплату вовремя получить. Сейчас, как же, обойдутся. Нет, надо жить по-новому. А то я и вправду засиделась на одном месте, словно в каком-то оцепенении, будто заторможенная. Ничего, зато кое-что поняла в этой жизни,

поумней стала, хватит на людей оглядываться, пора и о себе подумать.

Выговорилась Ольга и будто не матери она все это говорила, а себя убеждала, что больше так жить нельзя и пора раскрепощаться и входить в новую для нее жизнь, которая неслась мимо нее, в то время как увядала ее красота, еще с десяток лет – и никто на нее не посмотрит, как смотрел еще сегодня Михаил.

– Мама, а что там у Мишки Макарова получилось? Что это от него жена ушла?

– Не знаю, что-то не поладили. Да так, девка городская, для нашей жизни не приспособленная, вот и горевала, горевала, да с тем и уехала. Тоска по дому заела. Мы-то уж привычные к такой жизни, все своими руками добываем, и воду принести надо, и тепло чтобы было, печку надо растопить, дрова заготовить, уголь принести, да за живностью ухаживать. Сама знаешь, ты хотя и не в городе выросла, но тоже не особо любительница сельской жизни. Что, разве не правду говорю? Подразбаловала я тебя, надо побольше было с тебя спрашивать. А что это ты про Макарова-то спросила? Чего он тебе?

– Да так, просто встретился, говорит – одиноко живет, тяжело ему.

– Ну и что, а ты-то при чем, что ты – мать ему родная, чтобы тебе жаловаться? Сам не уберег, чего же теперь обижаться. Ты смотри, а то ты жалостливая. Чужих мужиков нечего жалеть, может еще у них и жизнь опять наладится. А ты вон о своей семье подумай. Не хватало еще, чтобы о нас разговоры всякие вели. Тебе вот неприятно, когда про Калужину Клавку тебе сказали? Так и жене Макарова будет неприятно.

– Ты о чем, мам? – перебила ее Ольга. – Про что говоришь? Я же просто стояла с ним и разговаривала. Ну не могу же я мимо одноклассника пройти и не поговорить. Никто мне не запретит. О чем это ты подумала? Даже интересно. Я и так, как затворница, живу, никого не вижу. Хорошо хоть ты у меня есть.

– Ладно, уговорила, – успокоилась мать. – Пора делами заниматься.

Как ни странно, но все, что произошло за последний час, кратковременные слезы и выяснения отношений с матерью, все это успокоило Ольгу и даже развеселило. Вот надо же, была у них когда-то с Петром единая жизнь, хотя и немного, но совпадали интересы. Но постепенно каждый из них взрослел, поворачивал в свою сторону, обнаруживал, что существует иная жизнь, и в ней, другой, что рядом, в двух шагах, существует что-то более интересное, чем то, что скрепляло их.

Петр еще продолжал жить прежней своей работой, считал, что больше надо думать о народе, решать проблемы каждого человека, а уж потом – свои

личные, но и он уже искал какую-то возможность уйти от такой, со скандалами, хотя уже устоявшейся, привычной жизни.

Так же металась, запутавшись в противоречиях, и Ольга, привыкшая вроде бы к единому ритуалу, когда надо было и утром, и вечером объяснять ему, что он живет неправильно, говорит и думает не так, как надо. Да только как надо – она и сама уже не знала, потому что он упорно сопротивлялся и говорил, что она дура и тупая и ничего в жизни не смыслит. Получалось так, что ее понимание жизни никому не нужно.

Но сегодня оказалось, что рядом живет Михаил, непонятый женой, но прекрасно понимавший, что нужно Ольге, – нормальная, обеспеченная жизнь без политики.

Словно неведомые силы, разрушая их семьи, делали из них личности. Но в итоге, в одиночестве все могло увять, как ветвь дерева, которая пока живет единым организмом со стволом, общими корнями, кроной, то чувствует себя уверенно и даже самонадеянно – вот, мол, какая я красивая, и если мне отделиться ото всех, то буду цвести еще лучше, более пышно, и соков из земли достанется больше. Но стоит кому-то отломить ее от общего целого, то она, эта ветвь, тут же в одночасье начнет засыхать, даже если воткнуть ее в землю, пусть самую лучшую, черноземную, удобренную перегноем.

Уже не один человек в жизни пытался начать все заново, считая предыдущие семейные годы случайными; иные смельчаки ломали ими же созданный дом, и как-будто строить что-то новое получалось, но силы уже были не те. И забывались старые обиды, и чаще всего приходилось возвращаться на родные пепелища.

Нам кажется, что жить еще долго, жизнь большая и можно что-то исправить, подлатать свои чувства, вновь кого-то полюбить. И хорошо, если в ответ потянется человек безо всякой корысти, искренне. И совсем чудо – если будет новую семью сопровождать любовь ярче прежней и крепче, и не окажется все это очередной горькой ошибкой.

Как бы ни хотела Ольга побыстрее изменить свою жизнь и попробовать новых ощущений, понять, чем же Михаил лучше ее мужа, но и от Петра не так-то просто было в душе отвязаться. Даже жаль где-то было его. Все же не один день прожит вместе, а годы, и не все было плохо, что-то и хорошее можно вспомнить. Но при чем тут Клавдия? Она-то как оказалась между ними? Еще чего не хватало. Ничего, с ней она еще разберется, но не в один день, а посмотрит, когда Петр приедет, так ли это. Может, злой оговор или кто душу захотел свою потешить, понаблюдать, как рушиться будет очередная семья, с виду нормальная и благополучная.

Как бы то ни было, переживания переживаниями, обиды обидами, но жить надо продолжать, да и материнский борщ стоял, подернувшись маслянистой пленкой, поблескивая, краснел в глубокой тарелке, и деревянная ложка, ярко расцвеченная, лежала на столе для Ольги. И она, намаявшись, с охотою принялась за еду. И показалось, что вкуснее за последнее время она ничего не видала. Незаметно для себя она съела все, что было в тарелке и даже добавила еще из кастрюли, и успокоилась за то время, пока обедала, ее потянуло ко сну. Она прилегла на кровати в маленькой спальной комнате, в которой она когда-то играла, и незаметно для себя заснула.

Потом ее разбудила прибежавшая раньше времени из школы Машенька, их раньше на полчаса отпустили из школы, а мать Ольги только собиралась за нею сходить.

Чем смогла помогла Ольга матери по хозяйству, банки с закруткой опустила в погреб, вычистила навоз у поросят. Мать приготовила ей трехлитровую банку молока, положила в сумку конфет Маше, проводила их затем до дому и пошла назад, жить своими заботами, своими думами, как это делала она все эти годы.

Не успела Ольга на порог зайти, как телефонный звонок раздался, он был настроен на большую громкость, потому что стоял в отдаленной комнате, и даже чем-то напугал Ольгу, и она подумала: "А может, это Петр?" Но оказалось, что звонил Михаил из города, куда он уехал уже как полтора часа назад и теперь по телефону уточнял, что она больше любит: полусладкое шампанское или полусухое. Ольга растерялась, что-то невнятно пробормотала и единственное запомнила, как сказала, что разбирайся, мол, сам и делай как знаешь, да и вроде ни к чему его хлопоты.

Но она плохо знала, как он изменился за последнее время и уже давно был не тем одноклассником, которого помнила с детства, с которым бегала с ведрами на ток воровать для домашней живности зерно.

Михаил хотел удивить ее и взять, растерянную и подавленную, напором, лаской, подарками, которых вдоволь накупил в хорошем частном магазинчике с импортным барахлом. Купил и пару кассет с откровенной порнухой. И, собственно, звонок к Ольге он сделал не ради самого вопроса, а просто так, как бы напомнить о себе, о том, что он волнуется о ней, и чтобы она готовила себя к вечеру и ко всему, что должно произойти с явной неизбежностью. И чтобы даже заранее покорилась бы ему и подчинилась, пусть пока в мыслях, а там обстановка покажет.

И с Ольгой действительно происходило именно то, чего и хотел Михаил, она была сбита с обычного семейного настроя и подогревала себя тем, что Петр вот ведь не пожалел ее, а почему она должна уступать ему?.. И решила согласиться на то, чтобы этот вечер, а скорее ночь провести с Михаилом и нормально отдохнуть, в чем она практически не имела никакого опыта. И все это ее сильно встревожило.

Потом был звонок из Москвы и женщина, назвавшись Людмилой Ивановной, объяснила, что Петр Семенович, ее муж, находится у нее в квартире, что он сильно заболел и даже не может нормально разговаривать по телефону, потому что болят бронхи и его бьет кашель. И он также передал, чтобы она не волновалась за него, у него все в порядке и что все это быстро пройдет, главное – что он жив и невредим и скоро приедет домой.

Ольга опешила от такого звонка и долго думала, так что там произошло и где же находится Петр? Он ведь собирался ехать в Белый дом защищать депутатов, а почему-то оказался у незнакомой женщины. И что ему там надо, почему именно она звонит? Может, ему там хорошо, а поездка в Белый дом была только поводом, лишь бы уехать? А может он там и жить останется, тогда и Клавдия не при чем окажется, а может промеж них ничего и не было, а это просто людская зависть и злоба сделала свое черное дело, лишь бы отравить душу Ольги и помешать их нормальной жизни с Петром. Возможно и так. Ольга вконец запуталась, перестала понимать, что происходит. А может, это продолжается сон, начавшийся с отъездом Петра, мучительный и тяжелый, в обрывках, странный, словно предназначенный для того, чтобы сделать жизнь невыносимой и бросить ее в объятия Михаила, покончив с Петром окончательно.

XXI

Странное дело, но именно здесь, в генеральской квартире, практически в

центре Москвы, на девятом этаже, Петр Протасов задумался о смерти. Казалось бы – исполнилось сорок лет несколько дней назад, впереди большой запас жизни, но когда бронхи оказались ослабленными после того как пробыл целый день и весь вечер среди обеспокоенных своей судьбой людей, увидев, что его здоровье, жизнь ничего не стоят в обновленном государстве, он вдруг понял, что никому на этом свете не нужен.

Да, его приютили, обогрели, но все это временно, и он усиленно настраивал себя на то, чтобы быстрее выздороветь, и поэтому исправно принимал уколы антибиотиков от Людмилы Ивановны, которая вводила в его вдруг ослабшее тело иглу еще неумело, с напряжением, у нее от старательности дрожала рука, и через какое-то время на этом месте появлялся синяк. С генералом было проще: афганский опыт позволял лечить Петра с меньшей болью и наверняка. Так что через определенный промежуток времени, а практически, ко второму октября он уже чувствовал себя более-менее сносно, мог свободно ходить по комнате и представлял, что, когда окончательно встанет на ноги, то попрощается с этой семьей и вновь уедет в свою Краснокалиновку, чтобы заняться привычным, не бунтарским делом, работать в хозяйстве по своей специальности, получать на наряде дополнительные задания, постепенно разобраться в своих отношениях с Ольгой и продолжать любить свою доченьку Машу, ради которой он, оказывается, и жил на этом свете, и ради ее будущего приехал сюда подставляться под дубинки обалдевших от выпивки и собственной безнаказанности милиционеров. Он так же вспомнил, как яростно налетел на него один омоновец в зеленой каске с красной звездой, прикрытый алюминиевым щитом, и все пытался избить его. Петр все хотел представить,

что же это за человек, невидимый для его глаз. Откуда он, из какой деревни, города, где учился, кто его родители, хорошо ли они живут или плохо? А если плохо, то почему же он так возненавидел вдруг именно его?

Или он – удобная мишень, потому что здоровый, широкоплечий, по нему легко попасть и его легко завалить, как лося, на этой московской грязно-серой площади. Откуда же такая ненависть? Что он ему плохого сделал? По какой-либо причине, по истечении срока службы, по болезни или еще чего-нибудь, его уволят из армии; он попадет в тот мир, где людям живется тяжело и не сладко, а в большинстве – голодно, и что он будет делать? Пойдет ли он работать на химзавод в районном центре и не получать месяцами зарплату, пока заводские чиновники во главе с директором жируют

по заграницам? Непонятно. Или пойдет в рэкетиры – обирать более удачливых ровесников, занимавшихся торговлей, пока он тянул лямку службы. Неизвестно.

Но почему же он напоминал всеми движениями его соседа Кротова, и он ли это? А если он, то за что пытался его избить? Неужели есть за что мстить, за что избивать? И вроде бы не за что, наоборот, когда-то оттащил от тюрьмы, считай – спас его, когда тот угнал из сарая у одинокого мужичка, жившего поодаль, старый мотоцикл и пытался загнать по дешевке на тульской стороне, в деревне, что стояла в пяти километрах от Краснокалиновки. С трудом, а он тогда еще был парторгом, но помог. Так неужели это он?

А хотя бы и не он, что от этого меняется, не в чужой ведь столице Петр находится, а в своей. Кого он здесь должен бояться и чего? Может, ему от собственной тени шарахаться, каждого подозревать, что он против России и русского народа? Так что ли? Так можно далеко заехать. Коли народ по всей стране молчит и не идет на поддержку Верховного Совета, это еще не повод обвинять его в бездеятельности, припечатывать рабскую психологию, без причины травить его и раскачивать, подбивать на беспощадный бунт. Не все просто, и не так уж легко такой махине, как русский народ, подниматься. Он все взвесит, прикинет, какой лучше метод подойдет, и в нужный момент его применит.

Ну, а то, что нынче другие зверствуют и лютуют, богатства растаскивают, над ним насмехаются, – это еще бабка надвое сказала, и еще при жизни Протасова кое-кому небо с овчинку покажется.

Единственный день не ходила Людмила Ивановна на митинги – так это когда день рождения у нее был, и муж в этот день тверд оказался и не отпустил. Да она и сама не настаивала, сердце-то вконец расшатала жуткими впечатлениями, и больничный лист ей продлили смело, потому что результат ее хождений в напряженные места Москвы вокруг Белого дома был налицо. И даже если бы в институте попытались придраться и направить ее на обследование в любую другую больницу, где у нее не было знакомых, от этого мало что могло измениться, особенно на кардиограмме.

Но муж оказался прав, и день рождения они отметили, но, к ее огорчению, без Петра, тому было не до праздника.

Его и далее продолжал бить кашель, еще держалась температура, но лекарства, уколы делали свое дело, и Петр понял, что болезнь удалось перехватить и не дать ей разгуляться в его организме во всю мощь, как это бывало раньше, когда не обращал на свои болячки внимания. Потом это перешло в хронический бронхит, а однажды зацепил и легкое, когда ездил с директором на отделение. За день занесло снегом дорогу, и им пришлось на молочно-товарную ферму добираться на санях, и погонял лошадь директор, которому взбрело в голову проверить доярок на вечерней дойке, не воруют ли они молоко. По сводкам, переданным из бухгалтерии Восточного отделения, выяснялось, что надои здесь резко упали, а кормов было вдоволь. И тогда директор, решив для себя, что воруют или корма, или, что еще хуже, молоко, ринулся, проверять, так ли это, и прихватил с собой Петра, посчитав, что помощь парторга как раз к месту: если кого придется задерживать с мешком корма или банкой молока, то и силу, возможно, будет необходимость применить. А подраться Юрий Андреевич любил, как он считал – за правое дело.

И вот после той поездки, когда Петр намерзся в открытых санях, в слабенькой для таких поездок куртке, он и получил воспаление легких. Долго потом лечился, переборол-таки болезнь и с тех пор стал повнимательнее следить за своим организмом.

Но в этот раз сильно перенервничал, настоялся на московском мокром асфальте и – вот, пожалуйста, влип невовремя и приходится лечиться в чужой квартире, у незнакомых людей, для которых не хотелось быть обузой.

Из своих рейдов по Москве Людмила Ивановна приносила всевозможные воззвания, листовки, газеты и Петр, полеживая в постели, облепленный горчичниками, просматривал их, пытаясь понять, чем же все это может кончиться. Переживал, что отмалчивается армия. Но вот где-то на третий день болезни ему попала в руки копия Обращения группы офицеров Управления Министерства Безопасности Российской Федерации по Иркутской области от 24 сентября:

"С тревогой отслеживая развитие социально-политической ситуации в стране после опубликования Указа Президента "О поэтапной конституционной реформе в Российской Федерации", сотрудники Управления пришли к единодушному мнению, что Указ Президента поставил общество на грань распада России, есть опасность возникновения гражданской войны. Данным актом Президент грубо нарушил основной закон государства – Конституцию Российской Федерации, резко обострил ситуацию в стране. Разрушая основной принцип государственного строя – народовластие и разделение властей, своими действиями провоцирует распад России.

Понимаем, что в сложившемся кризисе виноваты как законодательная, так и исполнительная ветви власти. Кризис требовал скорейшего разрешения, но – путем поиска согласия в обществе, путем гражданского мира.

Разделяя позицию народных депутатов Иркутского областного Совета, признающих не соответствующим Конституции Указ Президента, считаем недопустимым любые антиконституционные действия органов власти и управления Российской Федерации, призываем восстановить легитимность законодательной власти, провести досрочные одновременные выборы Федерального Парламента и Президента Российской Федерации.

В связи со сложившимся положением, во избежание втягивания силовых структур в политическую борьбу, с целью предупреждения дезинформирования населения России о позиции офицерского и рядового состава Вооруженных Сил, МБ, РФ, МВД, провести Всероссийское офицерское собрание с избранием наблюдательного совета для контроля за обстановкой.

Заверяем вас, что будем и впредь действовать, руководствуясь Законом о федеральных органах государственной безопасности, не исполнять приказы и указания, противоречащие Конституции и законам Российской Федерации".

"Так вот где собака зарыта, – подумал Петр и привстал с постели, пытаясь отодрать горчичники, которые неимоверно жгли, вероятно свежие попались. С горем пополам, он умудрился их снять. – Все правильно, против коммунистов у них теперь стойкая прививка, как против столбняка. Они их не признают, и к тому же они вне политики. То, что с народом новорусские вытворяют, для них это политика: виноваты, мол, и те, и те. Да нет, так не бывает, доберется беда и до них. Народу плохо – и в армии будет плохо, и как ни подшучивали над словами "народ и армия – едины", "народ и партия – едины", но что было – то было, а теперь – разгром и развал и страны, и армии, и народа".

И вдруг он вспомнил о бывшем президенте СССР по кличке Меченый; сумел-таки народ многострадальный завести на бойню. Много их таких выросло на областном и районном уровнях под мудрым руководством Брежнева. Думал, наверное, генсек, что какой-то меры будут придерживаться в своей личной сытой жизни, да больше о народе заботу проявлять; но оказалось – при советской власти у них только аппетит разыгрался, и вот они

вырвались из клеток и понеслись по родимой стране, сметая преграды и законы.

Эх, жизнь, жизнь... И когда ты теперь войдешь в нормальную колею, и народ вздохнет легко и свободно? Только теперь народу становится понятно, что без коммунистов и всех, кто любит свою страну, с места не сдвинешься. И представлял Петр коммунистов как горстку храбрецов, знающих куда и зачем вести людей. Но только тогда победит народ, когда большинство на сторону этих знающих людей перейдет. Не будет этого – не будет и победы. Все вроде бы понятно, да только обман красиво говорящих новых хозяев пока сильнее. Прежняя жизнь надоела, а новая еще страшнее оказалась, и кажется порой, что победа порой приходит в тот день, когда ее и не ждешь.

В комнату, где лежал Петр на диване, укрывшись двумя одеялами, в теплом нижнем белье, вошел генерал и увидел, что кругом – и на стуле, и на тумбочке у подушки – лежат газеты, листовки.

– Что, изучаем? Дело гиблое, как я и говорил, ничего у вас не получится. армия, конечно, с места не сдвинется, насколько я информирован, но и у вас ничего от этого не изменится. Народу нашему надоели коммунисты, как горькая редька. У кого родные репрессированные, кто верующий был и церковь отняли, обезглавили... Так что счет большой к ним предъявлен, и не скоро их простят. Назад дороги нет. Москва как жила своей жизнью, так и живет. Страна молчит, а здесь, в центре, горстка авантюристов да обманутые, жизнью обиженные люди собрались, те убогие, кто не смог вписаться в нынешнюю жизнь. Сам знаешь: не вписался в поворот – улетишь на обочину истории. Не вписалась ваша партия и какая-то часть людей в этот поворот. Что поделаешь, такова реальность, надо честно себе в этом признаться и перестать цепляться за старое и отжившее. Мы уверенно входим в цивилизованное сообщество. Будем учиться у Запада демократии, как жить правильно, а не быть дикарями.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 7 8 91011 12 Следующая ⇒