Часть вторая 3 страница

– У меня офицерское удостоверение есть. Покажу в Белом доме кому надо, и если придется – буду со всеми защищать.

У Ольги защемило сердце, руки похолодели. Ей стало не по себе, того и гляди вырвет. Это у нее бывало, когда излишне нервничала.

– Кого там защищать? По радио говорят – там вооруженные бандиты засели с оружием. Каждый день их штурмовать хотят.

– Тем более, – вяло огрызнулся Петр.

– Чего тем более? – переспросила Ольга, справившись с рвотным состоянием, выпив уже подостывшего чая без сахара, это иногда ей помогало.

– Ну ты подумал о семье, раз уж туда собрался? А если тебя убьют, мне как одной дочку поднимать да на ноги ставить, я же не работаю.

– Будешь работать, – спокойно ответил Петр, глядя, как жена в своем гневе опять набирает обороты. – И, к твоему сведению, я не собираюсь там трупом оставаться. И что вы все сегодня решили, что я там должен погибнуть? Или я глупее вас всех? Навязались на мою голову. Каркают и каркают. Дурнее себя, что ли, нашли? Убьют меня. Сейчас, как же, разогнался!.. Дурачка нашли. А живой вернусь – там посмотрим, как дальше жить будем. Если будешь и дальше вот так же выступать – это одно дело, а если посмирнее станешь, то посмотрю на твое поведение.

– Спасибо и на этом, – загорюнилась Ольга и заплакала опять.

– Пойду я, наверное, к маме жить. Ну тебя, такого бестолкового. Не получается у меня с тобой ничего. Разные мы с тобой какие-то. Совсем чужие. Что же это такое? Ну никак не получается. Горюшко ты мое. Да что же ты такой упрямый. Да зачем же ты на мою голову навязался...

– Я навязался? – поразился Петр. – По-твоему, это я. Так, значит. А мне раньше казалось, что я и без тебя неплохо жил. Спокойно и хорошо. Ну – дожил я до светлого дня, дожил... Нет, надо кого-то искать. Надо свою жизнь по-новому начинать да обустраивать. А то так, неровен час, постарею и никому не нужен буду. Нет, хватит. Никогда тебе не изменял, но теперь буду, найду себе какую-нибудь попроще, чтобы поменьше претензий, и – все, и хватит. Я тоже жить хочу, я тоже человек. Что мне, сто лет жить, как ты думаешь?

– Ничего я не думаю, – ответила тихо Ольга, уже безо всякой злобы, вымотав себя до крайности и устав от такой жизни. – Ты же для меня – старик. Чего ты хорохоришься? Да кто на тебя посмотрит? Ты понимаешь, сколько тебе и сколько мне? Ты же старик. Тебе уже сто лет в обед, а ты все туда же. Не при дочке будет сказано, ты же импотент. Ты же все уже, не способный на нормальную половую жизнь. У нас же с тобой не получается. Или уже забыл? Да была бы должность у тебя приличная, а то ведь так, какой-то инженер по технике безопасности. Ни уму, ни сердцу. Лучше бы уж на ферму шел слесарем, так хотя бы поросятам комбикорм приносил, да когда банку молока. А так, кому ты нужен? Неудачник вечный, строит из себя труженика, борца за идею, туда же – в политику лезет. Горе ты мое неудельный какой-то. Вот и вся твоя карьера. А мне уже ждать нечего от тебя ни в любви, ни в жизни. Думаешь, я себе помоложе не найду? Как же, только глазом моргну. Уж, в любом случае, не я старуха, не хуже тебя найду.

– Ну и ищи, – обиделся Петр и встал из-за стола. – Может и найдешь ветра в поле. А я спать хочу.

Взялся он за плечики дочери, которая все это время стояла в растерянности между ними и не знала, за кого ей больше переживать, за мать или отца, потому что любила и мать, и отца одинаково горячо и считала, что они ее личные, как и игрушки, и уголок в доме, где стояла ее кровать. А хотела она, чтобы они любили только ее одну.

"Да наворочал, – подумал Петр, укладываясь спать на раскладушке в кухне. – Ну и она хороша, Оля, Оленька. Вспомнила, видите ли, под вечер, что у него день рождения".

Жена подошла и, ничего не понимая, уставилась на Петра:

– Ты чего, я ведь уже постелила – иди, ложись. Хватит уж меня казнить. Можно подумать – ты идеальный, – и сдернула одеяло. – Пошли, не будь маленьким. Ты что – с детства обиженный?

– Слушай, дай мне успокоиться, свет выключи.

– Ну и ладно, – опять завелась Ольга. – Нажрался на стороне, как поросенок, а теперь на мне отыгрываешься.

Она хотела уйти, но мать ее словно стояла рядом и подсказывала, что упускать Петра не следует, уплывет, уплывет по течению и не догонишь. И подсела на краешек раскладушки, та чуть заскрипела под ее телом.

– Развалишь, – успокаиваясь, сказал Петр и положил руку на теплое колено жены, ночная рубашка ее сбилась и не мешала прикасаться к гладкой, еще молодой, коже, и ему даже показалось на минуту, что у Клавдии и кожа погрубее, чем у Ольги. И вспомнил вдруг, что волосы жестковатые на ногах.

– А ведь и точно, – неожиданно вслух сказал Петр. И даже сам испугался своего голоса.

– Вот именно, что точно, – подшутила над ним Ольга. – Ладно, хватит дурью маяться. Пошли спать. И кстати, я забыла сказать, тут к тебе один парень приходил. Сказал, что хочет поговорить с тобой. Спрашивал, куда ты собираешься ехать завтра. И вроде просится с тобой.

– А кто такой?

– Да электрик, такой молодой, белобрысый, Володя Пыталев. Он тут недавно приехал к нам работать. Из беженцев, на Восточном отделении с матерью и отцом живет.

Голова у Петра гудела после напряженного дня, и он с трудом, но вспомнил его лицо и подумал: откуда это он-то узнал о его будущей поездке?.. И позорно заснул. Даже захрапел через пару минут. Жена посмотрела на него с сожалением, покрутила пальцем у виска и сказала, скорее, для самой себя:

– Все, пропал мужик, ничего в женщинах не соображает. Со мной не может толком жить, а кому еще нужен такой?

Да, природа берет свое, и что бы маманя ни говорила, но когда толку нет от сорокалетнего, то его и нет. Пусть едет, может где и успокоится, получит пулю в живот или куда пониже, так и все хлопоты с разводом враз отлетят. Не надо будет причины искать, повод придумывать.

И решила его больше не трогать. Пусть плывет по течению, как сможет, а ей пора и о другом человеке подумать, благо уже для нее это не вопрос. Стоит только ответить, что да, согласна, и пусть пока не для семейной жизни, а так, чтобы не заскучать – мужчина, видный из себя, есть. А там, кто знает, может и к ней перейдет жить. И понадеялась Ольга, что если уж голова у Петра не совсем отупела, то, глядишь, не будет ей мешать жить так, как она считает для себя нужным.

Погоревала Ольга, погоревала, а что делать – пришлось в одиночку в постель холодную пробираться, чуть дочку спящую ногой не зацепила, она на ее же кровати сегодня и уснула, устав от их ругани, как и была – в платьице и белых носочках с рисунком по бокам.

VIII

На утренний наряд Петр Протасов попал с совершенно ненормальной головой: хотя ночь прошла без сновидений, но – на кухне, да еще на раскладушке, он не привык так спать. И, наверное, уже поздновато было привыкать.

В отличие от него, неплохо выглядел Юрий Андреевич, которому по утрам не спалось даже в плохую погоду, а о чем же можно было говорить после вчерашнего, когда дождь, вперемешку со снегом, сделал свое дело и можно было немножко расслабиться. Хотя и кроме полевых работ хватало забот у сельского человека. И скотину покормить, и подоить, отправить в город молоковоз, да чтобы он по дороге не поломался. Ветеринарам нужна машина, чтобы ехать за лекарствами в другой город, где находится межрайонная ветеринарная база.

Перечислять сельские проблемы пальцев не хватит. И все важные, и кажется, что жизни не хватит, чтобы все сделать.

У Петра Протасова тоже было несколько проблем, и он попытался их решить на наряде, который как с ранней весны начали проводить в мехмастерской, в шесть утра, так и протянется это до тех пор, пока на полях снег не закрепится, да морозные дни настанут.

Юрий Андреевич весело посмотрел на Протасова, когда тот сел на скамейку в небольшой комнате, но ничего н сказали ему, не напомнил о вчерашнем, хотя, видно, так и подмывало спросить, как там у него с Клавдией.

Петр сходил домой после того, как поднял все вопросы, за которые отвечал, и что-то удалось утрясти, перекусил, хотя мог это сделать и в столовой, но ему нужно было посмотреть по телевизору последние утренние новости. Что же там происходило, у Белого дома?

Когда он возвращался в мехмастерскую, ему посигналил главный инженер Николаев и передал, что директор ищет его вот уже как полчаса.

– А где он сейчас? – спросил Петр инженера, спокойного молодого парня, только в прошлом году закончившего институт.

– Где, где, – рассмеялся тот, – да у себя в кабинете. Ну и видок у тебя. Ты прямо как после тяжелого дня, да словно ночь не спал. Учись у шефа! Он, я слышал, вчера на Восточном отделении до вечера гудел с бухгалтерскими. А ты чего не с ним был?

– Тебе-то что? – вяло огрызнулся Петр. – И без тебя тошно, без твоих подколов.

– Я слышал – ты в Москву собрался, там порядки наводить, – тихо заговорил главный инженер, продолжая сидеть в грузовой машине, приоткрыв наполовину дверь. – А по мне так пусть уже лучше американцы быстрее приходят. Так все надоело. Может, порядку будет побольше. Да и жратвой они нас завалят. Не будем мы, как сейчас, до поздней осени со свеклой разбираться. И переработка у них мощная. А то эта круговерть колхозная надоела. Выслушивай от полуграмотного директора всякую бредятину. Семеныч, не вздумай ему об этом сказать, сожрет с потрохами.

– Я-то что, – спокойно ответил Петр, – сам знаешь – привычка партийная осталась: что мне доверяют – кроме меня никто не узнает. Ну ладно, я пошел. Да, а вот насчет американцев ты зря загнул. Они за свои доллары болотного цвета все жилы из нас вытянут, да и сырье наше. А нам взамен – просроченные да испорченные товары и продукты. Уж поверь, не вру я, Сергей Сергеевич. В последнюю войну немцев тоже кое-кто ждал, так потом как стали они вешать да отбирать последнее, тут и советская власть за милую сошла, даже если кто ею до тех пор обижен был. Кстати, ты молодого электрика не видел – Пыталева Володю?

– Нет, – пожал плечами Николаев, – а тебе он зачем? Я ему еще вчера дал задание у себя на отделении со светом в телятнике разобраться, электрокотел воду что-то не греет. Я скоро туда поеду, может, что передать?

– Да все нормально. Скажи – как приеду, я с ним переговорю. Паренек-то вроде ничего, стоящий.

– Да они все, из беженцев, стоящие, он же при оборонном заводе, где его отец мастером работал, техническое училище кончал. Толковый парень. Переговори, Петр Семенович, с директором по старой памяти, как парторг. Глядишь, чего-нибудь придумает и жилье ему отыщет в поселке. Мне бы он здесь пригодился: тур, в центре, работы по горло, и в связи кое-что он волокет. Все не ждать связистов из района. Если хочешь, давай тебя к конторе подброшу. Все по грязи не ползти. А насчет американцев, конечно же, шутка. Если придут – сам буду отстреливаться до последнего патрона, а потом уйду в партизаны, благо еще не весь лес по округе вырубили.

– Думаю, Сергей Сергеевич, они могут сюда и не прийти, будешь и так на них за бесплатно работать. Сам, добровольно все отдашь.

– Это как же так, – удивился Николаев, тронув машину, когда Протасов уселся рядом, – Почему это я им должен задарма все отдавать? Может, завтра, скажешь, и землю придется им отдать?

– Может и землю, и жену, и тещу...

– Кончай загибать, – рассмеялся Николаев. – Жену – это ладно, не жалко, поднадоели мы уже друг другу за год, а тещу – это еще надо подумать, не обижает. Вот землю – нет. Петр Семенович, это ты что-то загнул. Землю – это я никогда. Тогда все, хоть ложись да помирай. Отдашь землю – это что мать родную. Похоронить близких – ведь, гады, клочка не дадут. Нет, Петр Семенович, Россия большая, но земли мало, особенно такой вот, черноземной.

– Ее любую жалко, Сергей, и черноземную, и суглинистую, и песчаную, русскую землю. Вся она наша, любой клочок, даже сейчас неудобный для какого-то дела – завтра нашим детям пригодится.

– Это точно, – ответил задумчиво Николай и уже у конторы резко затормозил. – Ну, давай, Петр Семенович, ни пуха тебе, ни пера. Давай целым и невредимым возвращайся. А нужна будет помощь – приезжай и скажи. Я в армии хорошо держал автомат и стрелять еще не разучился. Только ты зря там себя не подставляй.

– Ладно, к черту! Правильное замечание, – засмеялся в ответ Протасов, – не ты первый мне это желаешь. Или сговорились? Ну ладно, пока. Вдруг за день больше не столкнемся. Когда Петр зашел к директору, тот стал выпроваживать очередную просительницу, перед этим подписав ей накладную на пять килограммов мяса.

Бабушка – древняя пенсионерка – горячо благодарила его за это, причитая:

– Родимый ты наш батюшка, кормилец ты наш, что бы мы старухи, без тебя делали. Пока ты здесь хозяином – мы старухи, как у Христа за пазухой. И соломки еще выпишешь? А то курочкам надо на зиму подстелить.

– Умоляю, – замахал на нее руками Юрий Андреевич, – только без благодарений! А солому, я скажу бригадиру – тебе Марья Иванивна, и так сбросят тройку тюков, на всю зиму хватит твоим курочкам и петушкам.

– Спасибо, наш благодетель, – заплакала старушка, – все меня бросили, один ты мне и помощник, и защитничек. Не дай Бог вот так до старости дожить и никому не нужен. Дай Бог тебе здоровья и счастья.

И пошла за порог кабинета, вытирая слезы и зажав в натруженной руке накладную на мясо. Не для себя. Внучка приехала из города погостить, вот и надо ее подкормить.

Директор нажал на кнопку, вошла секретарь-машинистка Людмила:

– Что хотели, Юрий Андреевич?

– Знаешь, Люда, ты никого не пускай, пока мы с Петром Семеновичем переговорим.

– Хорошо, Юрий Андреевич. Но только там народу много собралось.

– Ничего, подождут. Авось по этой грязи особых дел ни у кого нет. После обеда по домам разойдутся.

– Хорошо, – ответила она, с любопытством посмотрела на Петра и вышла из кабинета.

– Ну, рассказывай, Петр Семенович, – повернулся директор к Протасову, который сел с левой стороны.

Директор сидел за полированным светло-желтым столом. На стене висел портрет Ленина, написанный художником из шефов с металлургического комбината, когда тот однажды был направлен на уборку картошки. Но Юрий Андреевич, прознав о его способностях, к картофельному полю так и не допустил. А загрузил его от души всяческой работой по его таланту. И написал он так портрет вождя, что потом завидовали приезжающие из района начальники; расписал также стенку в детском саду, в столовой. Ему директор тогда двадцать пять мешков картофеля дал, мешок муки и мешок гречихи...

– А что рассказывать, Юрий Андреевич? – удивился Протасов и внимательно посмотрел в глаза директору.

– Как что? Мы тебя ждали на Восточном отделении, ждали, а ты так и не приехал. Пришлось без тебя добивать все твои запасы.

– Как же это я мог к вам туда приехать на "Москвиче"? Он же не вездеход у меня и не трактор. Ничего страшного, мы с Клавдией сразу тогда домой уехали, когда вас проводили. Хорошо хоть мы на асфальт выскочили, а то сидеть бы до утра в лесополосе.

– С молодой да интересной можно было бы и посидеть, и не скучать, – заметил довольный директор и подмигнул Протасову.

– Приехали, – удивленно ответил Петр. – Вы, значит, всю закуску уволокли, а я должен день рождения отмечать в холодной кабине?

– Ну не скажи, что в холодной. Рядом молодая, горячая. Я видел, как она возле тебя увивалась. Смотри, у тебя жена не хуже, уведут, если узнает, на кого ты глаз положил. Что это тебя, Петр Семенович, так на молоденьких и тянет? Для меня, например, все одинаковы: и молодые, и старые. Я, например, хорошо понимаю свою жену, а она – меня.

– И что, никогда не ревнует? – спросил Протасов.

– Нет, у нас с ней договоренность. Она должна понимать, что у меня производственный процесс и его нельзя нарушать. Вольно или невольно, но мне за день приходится общаться и с молодыми, и со старыми. И ко всем ревновать? Ну это можно так и с ума сойти, с таким подходом. У меня на всех сил не хватит, и у нее также – ко всем приревновать ума не хватит. Может, ей еще и к Марье Ивановне, пенсионерке, претензии предъявить? Ладно, я не из-за этого тебя пригласил. Хотя, все-таки, признайся: ничего из себя Клавдия, хороша? Или так себе? Только правду, а то уважать не буду.

– Да с чего ты взял, Юрий Андреевич? – удивился такому напору Протасов. – Ничего у нас не было. Разве в нашем селе что-то может быть – Все на виду. Любой твой взгляд перехватят, любое движение заметят, особенно – если оно не в ту сторону направлено. Здесь каждый – судья и прокурор в одном лице, за любым углом.

– Может быть, может быть, – согласился директор. – Возможно меня мой опыт подводит и нюх я потерял, и глаза мои потускнели. Все может быть. Но тогда ты – дурак, друг ты мой, – сделал он неожиданный вывод. Протасов было дернулся, но директор поднял руку, успокаивая его, и продолжил. – Ты же из хорошей женщины зверя таким образом можешь сделать, инвалида. Взять, приблизить к себе, в машину усадить и не дать того, что она желает! Это ты – враг номер один для нее будешь. Так настоящие мужчины не поступают. Тут или – или. Сразу бы отказался от нее, и нам на Восточном веселее было бы вместе с ней.

– Я никого не держал и насильно к себе в кабину не сажал. Так что не надо мне мораль читать, – с обидой в голосе ответил Петр. – Не надо всех на одну колодку мерить, Юрий Андреевич.

– Ладно, ладно, не ершись, – стал успокаивать его директор. – Ты чего – шуток, что ли, не понимаешь? Я знаю, что ты морально устойчив. Мы же тебя не зря в парторги выбрали. Но жизнь есть жизнь, она берет свое. Вот поедешь ты сейчас Белый дом защищать. Не дай Бог, конечно, тьфу-тьфу-тьфу, ну а если, допустим, убьют и что же – все, жизнь закончилась, а ты и удовольствия никакого в ней не получил? Нет, я думаю, парторг, ты не прав. Так, как ты живешь, жить нельзя. Это же случайность, мгновение, что мы вот сейчас с тобой рядом сидим, разговариваем. Вдруг какая-то ошибка, неверное движение и все – нас нет. Ты не обижайся, Петр Семенович, грамотный ты мужик, сердечный, но надо уметь расслабиться. Кстати, Клавдию я домой отпустил. Смотрю – идет в мехмастерскую на работу уставшая, какая-то посеревшая. Спрашиваю: что да как? Не отвечает, говорит – приболела, под дождем промокла. Ну пусть подлечится, ничего за один день не случится, а с документами и учетными листами она и дома может позаниматься.

Усмехнулся Петр и не стал ему возражать, понимая, что, конечно же, он по-своему прав, поглядывая с высоты своей колокольни.

– Я вот, собственно говоря, из-за чего вызывал, – продолжил Юрий Андреевич, внимательно всматриваясь в глаза Протасова. – Тут вот какое дело. Глава администрации района звонил – Александр Федорович, по уборке свеклы интересовался, да как у нас с молоком. Ну и я так, между делом, что-то с языка сорвалось – и сказал ему в двух словах о том, куда ты едешь. Так вон он убедительно просил тебя приехать в район обеденным рейсом и зайти к нему. Он что-то хотел спросить у тебя или переговорить. Я так сразу и не понял. Ну, а ты понял изо всего, что я тебе сказал, хоть что-то?

– Да все ясно, – пожав плечами, сказал с улыбкой Петр. – Не успел слово сказать вчера, а уже все село знает, а теперь – и район.

– Ну и что? – стал его успокаивать Юрий Андреевич. – Нам тоже не безразлично, чем там все кончится. К тому же, из первых рук все нам будет известно. И, кстати, твой бывший шеф, я имею в виду Александра Федоровича, просил меня, чтобы я тебя харчами снабдил и денег на командировку выдал. Сейчас пойдешь на склад, возьмешь, что там тебе нужно, консервы там есть, колбаса, масло... Ну и в бухгалтерию зайдешь, я там уже расходный подписал, у главбуха возьмешь и в кассе получишь сто пятьдесят тысяч. А если не хватит – дашь телеграмму и мы тебе до востребования, на любое почтовое отделение в Москву вышлем. Все ясно, командир, все понятно? Вот, у меня все. Пока, а то люди меня заждались.

Петр встал из-за стола, отодвинув стул, поднялся и Юрий Андреевич. Они пожали молча друг другу руки и Протасов вышел из кабинета.

В бухгалтерии его уже ждала Зинаида Петровна. Она ему отдала все выписки – и на деньги, и на мясо: – А какие продукты возьмешь – меня уже директор предупредил – потом я накладную выпишу. Кладовщице я уже сказала.

В узком коридоре Петр столкнулся с Клавдией. Благо, что тут никого не было и никто не видел, как, взбудораженная вчерашним днем, запутавшаяся в своих ночных решениях и только под утро забывшаяся, так и не отдохнувшая, Клавдия вцепилась руками в его, защитного цвета, утепленную куртку и быстро заговорила:

– Ты куда пропал, Петя? Мне же плохо без тебя, я же ждала тебя возле мастерской. Куда ты исчез? Тебе было плохо ночью без меня? Но я тебя сегодня провожу, хорошо? Ты же не против?

Петр вдруг заметил, что окно кассы открыто, оттуда пробивался свет и слышно было, как постукивает печатная машинка. Наверное, кассирша готовила документы в банк. И хотя, конечно же, ей было не до того, что там происходило в темном коридоре, Петр крепко взял руки Клавдии в свои, постепенно расслабил ее пальцы и освободил от них свою куртку. Единственное, что он мог сказать в ответ на ее душевный порыв, так это:

– Тише, тише, сейчас кто-нибудь услышит – и все, нам крышка. Ну нельзя же так. Здесь же контора, вон кругом одни кабинеты. Да мало ли кто нас услышит.

– Петя, да ты что, я же к тебе со всей душой, со всем сердцем, а ты что говоришь? Чего нам бояться? Ты же сам что мне вечером говорил? Вспомни.

– А что я такого особого говорил? – удивленно спросил он. – Ну даже если что-то и говорил, так здесь же не место для разборок. Вот когда приеду, тогда и поконкретнее подумаем, как нам дальше с тобой быть. Только без терроризма, я так не смогу, если мы на каждом углу друг на друга натыкаться будем. Давай без горячки. Так оно надежнее будет. Хорошо?

– Хорошо, – согласилась Клавдия, тем более что кто-то открыл входную дверь в контору. – Может ты и прав. Встретимся в автобусе.

– Ладно, – ответил Петр и пошел к окошку кассы.

Клавдия же прижалась к стене, когда мимо прошла незнакомая женщина, направлявшаяся к кабинету директора, и бесшумно проскользнула к выходу, даже дверь закрыла за собой бес скрипа.

Протасову, конечно же, было не до нее. "Наворочал так наворочал", – продолжал он ругать себя. С одной стороны – дома одни проблемы, с другой – вроде бы и уходить не готов, и дочку Машеньку жалко.

– Петр Семенович, ну так вы будете деньги получать или нет? – окликнула его через зарешеченное окошко пожилая кассирша Нина Васильевна.

Она уже была на пенсии, но директора устраивала ее старательность, спокойствие и умение молчать, когда это надо было. И даже если она внимательно прислушивалась к тому, что минуту назад происходило в коридоре, навряд ли кто-то, кроме нее, смог бы узнать о сути разговора. Мало ли о чем беседуют изо дня в день в коридоре конторы, и порой она просто не обращала на это внимания. Для нее главным было – все так же, без ошибок, добросовестно продолжать работать и не просчитаться, чтобы затем не выкладывать из своего кармана приличные суммы.

Она еще раз пересчитала деньги и подала Протасову через окошко.

– Далеко собрались, Петр Семенович, какую покупку сделать надо? –полюбопытствовала она.

– Нет, покупать ничего не буду, в Москву еду, в командировку, по делам.

– Какие-то вопросы для хозяйства решать?

– Нет, Николаевна, свои личные.

– А-а, ну что же, и свои дела тоже надо решать. Так счастливо вам там. Надолго?

– Нет, постараюсь быстро.

– Поаккуратнее там, желаю в дороге не заболеть. Сейчас погода – дрянь, хотя и сентябрь, но что поделаешь, все правильно, октябрь уже на носу. Не успеем дела свои порешать, как уже зима.

– Ладно, я пошел, – сказал Петр, не дослушав ее. – Вы тут тоже не болейте. Здоровья вам и счастья. Спасибо на добром слове. До свиданья, – вышел из конторы.

Стоят милиционеры с дубинками и щитами и никого не пропускают к белоснежному красавцу концлагерю – новорусскому Гулагу – Белому дому, где засели в тревожном ожидании развязки народные депутаты, народные избранники.

Железнодорожница, передав пакет молодой женщине, в котором была еда для депутатов, и в окончательно промокшей обуви ушла домой, насмотревшись еще недавно на такое, что еще не раз приснится в образе избитого, покалеченного ребенка. Так она и не признала в том, кто избивал беззащитного дитя, – человека. Только зверь, да и то бешеный, которого надо было пристрелить на месте, на месте преступления. Но некому было его пристрелить. Люди глубоко переживали случившееся и находились в ожидании еще чего-то худшего, что могло случиться в любой час, минуту, день, а так же утром, или вечером. Атака на Белый дом откладывалась, переносилась, выматывала людей. Ожидали, но не верили, что может случиться худшее.

К Петру Протасову, который был одет в утепленое демисезонное пальто, на голове – кроличья шапка, еще новая и она не промокала, и чувствовал он себя все еще более-менее сносно, обратилась теперь та молодая женщина, которая представилась, что она Людмила Ивановна, преподаватель

московского института, жена военного в высоком чине.

И так же, как железнодорожница, которой уже было за пятьдесят, выбравшая для себя именно Петра, почему-то поверившая именно ему, хотя здесь стояли и ее ровесники, но больше доверия внушал именно он, так и Людмила потянулась к нему, приняв пакет от железнодорожницы и желая так же излить душу именно этому человеку. Словно надеясь, что пройдет время и он расскажет всю правду о том, что в этот день происходило на этой небольшой площади, не занятой еще омоновцами.

Петр Протасов не знал, что за его спиной, где-то шагах в тридцати отсюда, уже невозможно было ни выйти к зоопарку и метро "Баррикадная", ни пройти обратно. Но он еще будет делать попытку прорваться через оцепление, уговаривать милиционеров пропустить его, оказавшегося случайно на этой территории, и, наконец, сможет убедить одного офицера в обыкновенной милицейской форме, явно не омоновской, что он здесь – человек случайный, и что он, якобы, искал земляка – липецкого милиционера, стоявшего в оцеплении ближе к Белому дому. Ему поверили и не тронули.

Но пока Протасов еще не знал, что предстоит впереди, в какую заваруху он попадет во время митинга, объявленного на пять часов вечера у высотного

здания неподалеку от метро "Баррикадная".

Он стоял и внимательно слушал Людмилу Ивановну, и если бы она узнала, что он еще вчера довольно-таки легкомысленно провел свой день рождения в лесополосе рядом с полем распаханной свеклы, что он, разрази его гром, впервые в жизни изменил сам себе, своим привязанностям и привычкам, а заодно и жене, она бы ни за что не поверила.

Нет же, перед ней стоял довольно взрослый, сорокалетний мужчина, на которого можно было положиться в трудную минуту, какая именно сейчас и наступила. Нет, никому бы она не поверила, даже если бы стояла рядом его жена и рассказала бы ей всю правду, мельчайшие подробности о нем. Людмила Ивановна была ранимым, впечатлительным человеком и умела мгновенно схватывать суть характера человека, она считалась в институте хорошим психологом. Недаром ее взяли именно в этот институт. И она уже защитила кандидатскую.

Она с первой минуты, когда еще подходила к этой кучке столпившихся людей, моментально выхватила для себя то, что полукруг, практически, образовался вокруг него. Как будто бы именно ему все рассказывали, к нему обращались, ожидая его оценки, его суждений, словно именно он, человек, приехавший из провинции, мог бы дать ответ, что же будет дальше.

Говорила Людмила Ивановна звонким голосом, горячо, осмысливая все, что происходило с ней за все эти сентябрьские дни:

– Тележурналисты стояли, но не снимали. Я подошла и говорю: что же вы не снимаете? Вам не стыдно?

– Демократы, – опять вставил свое слово мужичок из-за спины Петра.

– А они на меня – идите отсюда, женщина, идите. Я говорю – что мне идти? Вы выйдите и снимите вот, как нас гонят дубинками в метро. Они же говорят – нам это не надо.

Перебил ее рассказ прохожий:

– Извините, – обратился он к Людмиле Ивановне. – А как пройти к 1905 году? Нам на выставку доехать.

Ему вразнобой посоветовали – прямо и лучше в ту сторону, через две остановки.

Петр нервно пошутил:

– Лучше к 1917-му, чем к 1905-му. Вот молодые люди идут, вон парочка, идите за ними.

Пожилая женщина в болоньевой куртке еще советских времен, стоявшая с зонтиком в руке, воспользовавшись тем, что Людмилу Ивановну отвлек прохожий, и высказала свое мнение:

– Дело в том, что по радио, по "голосам", говорят, что Ельцина поддерживает кто – Англия, Америка. Первая – Америка.

– Немцы не поддерживают, – почему-то заступился за немцев Протасов и стал их горячо защищать. – Я слышал, что Германия не поддерживает.

– Как же? – заволновались женщины. – А Коль?

– Нет, – упорно настаивал он на своем. – Немцы боятся взрывоопасной ситуации здесь.

– Послушайте, – вступила в разговор опять Людмила Ивановна, она словно пыталась вывести Петра из неловкой ситуации, в которую он попал из-за своего заступничества за немцев. Просто он, как и все, пытался отыскать сторонников простого русского народа, даже там, где и не следовало бы по логике вещей и ожидать. Ждать сочувствия от недавних врагов его отца, чьими пулями и осколками было изранено все его тело? Вряд ли.

– Послушайте, – повторила она, – парламент американский, сорок человек, выступили против. Вот здесь вот, вот здесь вот – на полу, спит уже которую ночь английский парламентарий. Я не знаю его фамилию, но он вот здесь, в этом здании, на полу. Потому что и английский парламент выступил тоже против Ельцина.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒