Часть вторая 2 страница

Он представил, как у жены откроется рот и она долго будет стоять, шевелить беззвучно губами, осмысливая для себя неожиданный удар, нанесенный таким уже привычным и вроде бы понятным мужем, которому бежать-то некуда. Да кому он нужен – такой бестолковый и далеко уже не мальчик, сорок подошло... "Может и дойдет до нее, что потеряла и что имела", – успокаивал себя Петр.

Он поглаживал голову Клавдии, своими крепкими длинными пальцами поправлял ее волосы, словно расчесывал их. Рука ее сползла к резиновому коврику, на который по антенне подтекала дождевая вода. "Наверное, уплотнительная резинка на капоте потрескалась, потому и пропускает воду", – подумал Петр. Он положил руку Клавдии к себе на колено.

Вот и пожалуйста, неожиданно нашел того, кому он нужен, кто в нем видит опору в жизни и любимого человека. И не урод он и не дебил, не глупец или ненормальный, каким он был утром для жены, когда она, позабыв о томё, что ему сегодня исполнилось сорок лет, изводила его своими причитаниями о собственных болячках, о смертельной опасности, которая надвигалась на нее из-за того, что вот здесь болит и вот здесь, а еще вот здесь...

Билась в истерике областная, демократического направления, газета "Свободная панорама". Петра смущало такое название. Особенно убивало слово "свободная". "Панорама" еще туда сюда, но вот свободная от чего, от народа, который она ненавидела?

Попались в руки Петру после его приезда из Москвы два номера этой газеты. Они вышли уже 5 и 6 октября, после битвы за Белый дом, и криком кричали на всю полосу, скорее, может быть даже от перенесенного страха, заголовки, информации крупным шрифтом: "Красно-коричневые не пройдут!", "Красно-коричневые подняли мятеж в Москве", "Бандиты, вдохновляемые нардепами из Белого дома, пролили кровь мирных граждан. Вооруженным бандитам был отдан приказ взять мэрию Москвы, Останкино, Кремль...", "Хасбулатов и Руцкой – предводители налетчиков", "Коммунофашисты хотели превратить Россию в огромный концлагерь, отнять у нас свободу. Своими действиями преступники поставили себя вне закона, вне общества. Вооруженный фашистско-коммунистический мятеж непременно будет подавлен, преступники понесут наказание..."

"Президент России Б. Н. Ельцин в ночь красно-коричневого мятежа издал противодействующие замыслам хунты указа. Вчера утром Президент России, выступив с обращением к народу, заявил: "Вооруженный мятеж обречен!".

Заметки "от народа" под рубрикой "Не могу молчать": "... Им нужна была кровь", "Настаиваю на роспуск советов", "Путч показал, кто есть кто", "Что скажете, депутаты?.."

И кто же пишет? Вроде бы цвет нации, интеллигенция – врач, юрист, журналист, профсоюзный лидер.

"...То, к чему призывали народные депутаты от фракции коммунистов, ФНС, случилось в прошедшее воскресенье в Москве. Оружие в их руках, а также их сторонников, заговорило, и полилась кровь невинных и безоружных людей. Русский фашистский крест и красное знамя с ликом Ленина слились воедино в лютой ненависти к своему народу, именем которого они постоянно прикрывались. Им нужна была эта кровь, чтобы повязать этой кровью всю Россию и тем самым постараться себя обелить. Но, как гласит пословица, черно-красного кобеля не отмоешь добела. Дорогие земляки! Будьте бдительны. Не позвольте себя втянуть в провокации, пресекайте все попытки сторонников Белого дома, этого страшного сегодня дома, развязать бойню..."

"...Возмущен кровавыми событиями в Москве, развязанными красно‑коричневыми. Главное сейчас – предупредить их продолжение в провинциях. Настаиваю на роспуске областного и городского советов как поддержавших организаторов кровавых побоищ в Москве. Требую запрета прокоммунистических организаций в России и нашей области...

...Вот и открылось истинное лицо нардепов. Все их правдоискательские речи окреплены народной кровью. Ради чего? Ответ один: чтобы удержаться у власти, чтобы управлять, распределять, понукать.

Нет, господа красные! Не пройдет! Народ понял, кто скрылся за баррикадами Белого дома. А что думают депутаты малого и большого Советов? Неужели и теперь они поддержат мракобесов, начавших стрелять в москвичей..."

...Областные большевики – в поддержку бандитов. В пятницу из Липецка, из-под указующих перстов дома Советов и Ленинской статуи на площади Ленина, ушло несколько "Икарусов" с фанатично настроенными коммунистами, среди которых были и народные депутаты. Поехали большевики для пополнения рядов самых красных и самых черных сил, сбившихся в стаю вокруг Белого дома...

...В субботу под пергаментными знаменами Ильича на площади Ленина слонялись не стареющие душой коммунисты. Особой ретивостью и пламенной приверженностью большевизму выделялся бывший коммунистический цензор. Отсутствие цензуры и свобода гласности и сделали молчаливого большевика сверхговорливым.

Спасибо Ельцину!..

...В воскресенье коммунисты проявили свою агрессивность. Во время митинга на площади Ленина ими был избит директор одного из ТОО только за то, что он выкрикнул несколько слов в поддержку Президента.

Красно-коричневые не пройдут..." И уже в следующем номере радостный вопль: "Фашизм не прошел!".

И вспомнил Петр Протасов, остановившись на железнодорожном вокзале у киоска, как один мужчина неподалеку от метро "Баррикадная", куда их поздно вечером двадцать девятого настойчиво толкали щитами и дубинками милиция и солдаты, устало сказал:

– Они хотят нашей красной кровью полить нашу коричневую землю. Вот поэтому я, русский, стоящий на своей русской земле, завещанной мне моими предками, в центре своей столицы, для них – чужеземец по крови и по убеждениям – являюсь "фашистом" и "красно-коричневым". Ну что же, пусть будет так, если это слово означает то, что я всем сердцем болею за свою Родину, свой народ. Ничего, посмотрим, что дальше будет. Если поднимемся, мало им не покажется. Хотя все равно обидно. Это, знаешь, мне напоминает нашу сказку, когда лиса попросилась погреться в заячий дом, потом обнаглела и выгнала хозяина на улицу. Для нее заяц тоже, наверное, был фашистом и красно-коричневым, когда он такой же расцветки петуха позвал на помощь, чтобы изгнать непрошенную гостью. Знаешь, обидно смотреть, как они от имени русских страной управляют, натравливают нас друг на друга. Видишь, как вон тот паренек – омоновец – старается, на пенсионера налетает с дубинкой...

И он не выдержал, побежал безоружный, в черной кроличьей шапке, болоньевой куртке, в промокших от обильно падавшего сырого снега ботинках, отбивать старика от озверевшего защитника "новых русских". Но не успел прийти на помощь, его перехватили двое в пятнистых армейских бушлатах и резко ударили дубинками по позвоночнику и голове, тот обмяк, и его потащили через разомкнувшуюся вмиг милицейскую цепь. Старика же отпустили, и тот пошел, пошатываясь и плача, в дверь метро, куда через мегафоны усиленно призывали заходить митингующих.

Людей умышленно травили, дразнили, раскачивали, чтобы народ, взбунтовавшись, поднялся на дыбы, ринулся на обидчика. Тут-то и были наготове танки с термитными снарядами, пробивавшими потом насквозь белоснежное здание, словно в смертную белую рубаху одетое перед расстрелом.

...И рад бы кинуться на помощь своему печальному собеседнику, да все так мгновенно произошло... К тому же хорошо помнил Петр слова Зинаиды Петровны в лесополосе о том, что скинутся они по тыще на его похороны. Нет, ему надо вернуться живым. И Клавдия, когда его на поезд провожала, просила:

– Будь осторожней, береги себя и не заболей там, – и теплый шарф индийский сунула ему за пазуху. – Приезжай, пожалуйста, родненький, я буду ждать тебя. Ты никому не нужен, только мне нужен... Ты мой, Петя, слышишь, ты мой. Я тебя никому не отдам, никому...

Она беззвучно плакала и целовала его, не стесняясь, в Данкове, где никто ее не знал, как никто не знал и Петра. А ей еще предстояло сидеть всю ночь на вокзале, чтобы под утро уехать с первым автобусом назад, в свою Краснокалиновку.

– Ну что, попало вам? – спросил Петр Протасов бегущую мимо него высокую женщину в железнодорожной куртке, с пакетом в руке.

Она остановилась и, увидев, что стоят свои – такие же женщины, озабоченные мужчины, злые от своего бессилия, и, сдерживая дыхание, ответила:

– Нас сейчас били. Там коляска детская, вся в крови. Ребенка с женщиной били, коляску разбили. Оттуда всех гонят, потому что там коляска избитого ребенка, кровь там, свидетельство их... Может, сейчас убрали все, она там в парке валяется...

Петра зазнобило, он не выдержал и выругался!

– Вот сволочи!

– Нас гнали, – продолжала та, – а женщина навстречу из метро с коляской, вон там в кустах, ближе к бордюру. А нас, как свиней, гнали, как животных, бьют и гонят, а с нами корреспондент турецкий. Вот мы бежали, упали на колени, они нас по спине, по голове. Корреспондента "Правды" Скуратову так сильно били, так избили, что я даже не знаю – придет ли она сегодня.

– А вы тоже из какой-то газеты? – спросил ее Петр.

– Да нет, я с работы пришла. Я работаю в поезде, езжу в рейсы. И с работы – прямо сюда пришла.

– Вы из Москвы?

– Да, из Москвы.

– А ребенок жив? – с тревогой в голосе спросила женщина, молодая еще; видно, представила себя на месте той несчастной, и слезы навернулись у нее на глаза. Петр хорошо это видел.

– Как животных, гонят, – повторяла для нее железнодорожница, потому что эта молодая женщина только что подошла. – Из метро вот там шла женщина с мужем и с ребенком в коляске. Они не могли понять, что это мы, как животные, бежим в таком все экстазе. А нас щитами бьют, такой треск стоит!

Во время ее рассказа вплелся тихий, спокойный голос смиренно стоящего мужчины:

– Не нужно противостояния, это ведь те же русские люди.

– Ну нет, – запротестовала стоящая рядом женщина.

– Вот, мы, значит, бежим, – словно не заметив его слов, продолжала железнодорожница. Она и рада была рассказывать все это вновь и вновь, чтобы снять с себя хотя бы часть пережитого, и поэтому уже не замечала, что повторяется. И не задумывалась о том, как выглядит ее пересказ. Забывая о мелких деталях, потом вновь возвращалась к ним. – А навстречу – женщина с коляской, с ребенком. ОМОН подбегает – и по нас, и по коляске, прямо по ребенку в коляске. Женщина потеряла сознание, упала. Мужчины ее стали уносить, эту женщину, и ребенка поднимать. И мужчин этих били. Парень взял ребенка на руки и понес, к тому киоску прижался. А омоновцы – по парню, избили так, что он пошел в метро вот так – качаясь. А ребенка у него забрали пожилые, бабушки у него выхватили. Женщину унесли вон туда куда-то.

– Ну, сволочи, – выдавил из себя Петр.

– Теперь они туда, где коляска валяется, нас не пускают. Ну, чтобы свидетели не видели. Корреспондент стал фотографировать коляску эту и кровь... Ну, ребенок-то в крови в коляске лежит, они и корреспондента... Турецкий корреспондент. Он только и успел сказать, что он турецкий. Его избили сильно и камеру у него отняли, и по ногам его, и всяко били. Он только их спрашивает: "что это?", "что это?". Упал тут же, ну, чтобы, лежачего вроде не бьют.

– Что же армия, куда она смотрит? – дошел до сознания Петра вопрос стоявшего поодаль молодого парня, он только что подошел.

– Армия ждет, когда поднимется народ, – тихо сказал Петр, хотя и сам слабо верил в то, что говорил. Но что-то ведь надо было говорить людям, как-то успокоить их.

– Вообщем, это страшно, что было здесь, – продолжала свой рассказ железнодорожница. – Если бы вы видели, как это страшно. Один нерусский там какой-то, он, вобщем, говорит: "я – сионист, да, – говорит, – я – сионист, а вы – русская свинья, вас, – говорит, – скоро передавим, тварей". Ну, говорят – это какая-то красноярская дивизия из тюрьмы, переодетые.

За спиной у Петра кто-то продолжал бубнить:

– Время работает на нас.

– Знаете, – продолжала свое женщина-железнодорожница, – ну ребенка бить в коляске человек нормальный ведь не сможет.

Кто-то предположил:

– ОМОН.

Но она не согласилась и повторила:

– Сказали, что это переодетые зеки. Ребенка бить нормальный человек не будет. В коляске ведь ребенок, а он – по коляске, по коляске, представляете? Это не парень был, не молодой человек. Коляску бил черный, нерусский. Он сейчас скрылся, его тут не видно. Его люди прямо в лицо запомнили и сказали – "найдем". Бил черный, нерусский, немолодой – лет сорок, тридцать пять. ... Теперь, еду я в поезде, слушайте: к нам заходит женщина и говорит, что вот по радио сейчас объявляют – дивизии не трогают, мол. А у нее сын в Рязанской дивизии, и он у Белого дома стоит со всеми, переодетый. Она говорит, как увидела, что он мужчину какого-то избивает, так у нее руку парализовало. Что делают, наших сыновей против нас же и натравливают. Рязанскую дивизию подняли, она вся у Белого дома.

– Нужна пропаганда, объяснять надо парням молодым, – продолжал свое мужик, стоящий за Петром.

– Да где тут пропаганду... Я вон объясняла: объяснялась с ними, они меня поняли и потом меня же по спине колотили. Вы что!.. Он понимает, соглашается. Вы понимаете, он соглашался, а потом он же меня дубинкой бил. Вы понимаете? Он соглашался!

– Да, – вздохнул Петр, – христианская мораль "полюби ближнего…" здесь не пойдет, ребята. Не пройдет им это даром...

– Извините, а кому продукты оставить? – успокоившись после того, как выговорилась, спросила железнодорожница.

– Это что, надо передать? – спросила у нее молодая женщина.

– Да, я приготовила для депутатов пакет передать. Мы там в поезде собрали, что могли.

– Давайте я вам оставлю свой адрес и телефон, продукты передам, вы не волнуйтесь, потом можете позвонить и я вам расскажу, как я передала.

– Да, хорошо, – согласилась железнодорожница, – а я домой пойду, у меня ноги мокрые. Потом опять приду. Ну что делать, такая судьба. Лучше умереть на баррикаде, чем с голоду сидеть умирать.

Петр глянул на свои часы, было 2 часа дня и еще высвечивала пара цифр – "29". И находился он на расстоянии пятисот метров от Белого дома, так пока и не пробравшись на площадь к депутатам на своей области. Проходы были все заблокированы омоновцами с дубинками и алюминиевыми щитами, и опутаны колючей американской проволокой – спиралью Бруно, гуманитарной помощью для русских.

Пока Петр Протасов отдыхал с Клавдией после напряженного дня в кабине "Москвича", дождь заменил сперва слабый, а затем все более сильный снег, поваливший хлопьями. Он залепил стекла, укрыл собою кабину, кузов, где лежал мелкий инструмент: молоток с железной рукояткой и ловко заплетенный краснокалиновским кузнецом трос.

Сама природа заметала следы того, как отметил сегодня свой день рождения с родным коллективом Петр.

– Значит, так, – заявил он Клавдии, когда она проснулась и, счастливая, смотрела на него. – Думаю, что это не случайность, а закономерность. Сейчас я тебя отвезу домой, ты хорошенько подумай, а я тоже. И если твердо решишь – скажешь мне. А за мной дело не станет. Если захочешь жить со мной, что же, я готов. Только чтобы серьезно и навсегда.

Клавдия посмотрела внимательно в его напряженное лицо, словно, вглядываясь в его глаза, пыталась определить: да не врет ли он, а может, это мгновение, порыв какой-то или как бы ответ на то, что произошло еще каких‑то полчаса назад.

И не нашла она то, чего искала и боялась, а именно, – лукавства. Еще совсем недавно они прижимались, что было сил, друг к другу, и не было такого человека, который мог бы разъять их, помешать их взаимному счастью.

– А ты на меня не обижаешься? спросила она Петра.

– За что? – удивился он, положив теперь ей на колени голову, а она водила пальцами по его щетине. Спешил из дома утром рано на наряд и не успел побриться.

– За то, – загрустила Клава, – что вот так получилось. Я и сама не понимаю, что я натворила. А вдруг у нас ничего не получится и ты скажешь, вот, мол, это все из-за меня, я твою жизнь нарушила.

– Да брось ты, – отозвался Петр. – Я что, ребенок, не понимаю, что делаю? Другое дело – где жить будем? Семью ведь свою не выгонишь из дома, да и не тот у меня характер. Ничего мне от нее не надо. Ладно, что-нибудь придумаем. Может, попрошу директора, возьмем комнату в общежитии,пока так, а дальше видно будет.

Клавдия рассмеялась, слушая, что говорит Петр, потому что знала свою

мать, и ни в какое общежитие она ее не отпустит.

– Ты чего это, – не понял Петр. – Что-то я смешное сказал?

– Ничего, это я о своем, – успокоила его Клава. Она теперь поняла, что он всерьез с ней и надолго, потому не хотела сделать неверный шаг и спугнуть его. – Представляю себе, как мы будем с тобой в общежитии, а там бригада армян живет, да еще алкаши какие-то, все их директор не выгонит. Да ты что, сам не знаешь?

– Знаю, только вчера заходил. Ну и что, наведем порядок – и ничего, будет все нормально.

– Все равно там как-то неуютно, холодно. Поговорю с матерью. Может она заберет мою бабушку из ее дома к себе, а мы к ней переберемся. Конечно, старенький он, да и комната одна. Ему, наверное, лет за сто. Ну ничего, как-нибудь потерпим. А если повезет – может, мать к ней перейдет, а мы в ее доме останемся.

– Ладно фантазировать, Клава, и вообще, давай лучше помолчим. Разберемся, время еще есть. Главное – не ошибиться и все продумать, да чтобы жена раньше времени не узнала. А то такое начнется... Она – как собака на сене. Сама не живет нормально и людям не даст.

– Как же ты в ней ошибся, Петя?

– Да вот так, ошибся и все, даже объяснить не могу и не хочу. Придет время, расскажу. Главное, чтобы нам с тобою не ошибиться.

– Ну нет, уж я-то редко ошибаюсь, – гордо ответила Клава. – Я всегда очень много думаю, прежде чем что-то сделать. На меня мать порой ругается, говорит: тугодумка ты у меня, потому и замуж, говорит, никак не выйдешь.

– А правда, – заинтересовался Петр, – ты чего это застряла? Я же помню – ты с каким-то парнем гуляла приезжим, шефом с металлургического комбината.

– Это тот, что сварщик? – переспросила она. – Да брось ты, он не в моем вкусе, да и старше он меня на пять лет.

– Привет, – удивился Петр, – он на пять лет старше, а ты от него отказываешься. А я что, по-твоему, семнадцатилетний? Ну, вспомни, сколько мы сегодня мне отмечали?

– Ну и что? При чем тут это.

– Хорошо, я тебе напоминаю – сорок. Именно сорок, не больше и не меньше, и так всю жизнь ты меня не догонишь. Я буду стареть, а ты будешь еще долго молодой и красивый.

– А я правда красивая?

– Правда.

– Не врешь?

– Ну вот, буду я тебе врать.

– Верно, верно. А ты меня любишь, не бросишь?

– Буду стараться. Если я что решил, то это надолго, а может и навсегда.

Петр поднялся завел машину, дал ей еще полчаса прогреться. Уже стало темнеть. И он, побоявшись, что они могут так и остаться в этой лесополосе, медленно стронул машину с места, новая резина не подводила, и дальше – небольшой подъем на асфальт с грунтовой, уже порядком раскисшей дороги, набрав скорость перед этим, преодолел без особой задержки.

Вперед и только вперед. Через какое-то время в темноте, слабо освещая забрызганными грязью фарами дорогу, он подвез Клавдию к автобусной остановке, как она и просила. Это было недалеко от ее дома. Он там и высадил Клавдию, перед этим поцеловал ее еще раз, прижав к себе, словно испугавшись, что обнимает в последний раз и ему больше не дадут это сделать, и сказал:

– Ну давай, а то мать, наверное, будет ругаться.

– Да, это так, ты угадал. Она у меня интересная, все думает, что мне пятнадцать. Но я на нее не обижаюсь.

– Грех на такую обижаться. Значит – ты для нее всегда молодой останешься.

Постояли они немного на остановке. Снег уже перестал падать, а моросил небольшой дождь, но похолодало уже сильно и, побоявшись, что она будет замерзать, подтолкнул:

– Ну, давай, иди. Еще встретимся. Как приеду из Москвы, тогда и поговорим дальше, если не будешь возражать.

– Не буду, – тихо ответила Клава. – И тебе никогда не буду возражать. Вот можешь поверить? Никогда, честное слово. Ты мне веришь?

– Верю, верю, иди, замерзнешь. Заболеешь, что мне потом с тобой делать?

– Не заболею, вот увидишь. Я еще даже в город тебя провожу, когда будешь в Москву уезжать.

– Брось ты, Клава... Тридцать восемь километров ехать, вот надо тебе это...

– Ничего-ничего, так надо, – ответила она и, еще раз поцеловав его, побежала в резиновых сапогах по мокрому асфальту домой.

Его жену Ольгу целый день не покидала тревога. Приснился какой-то дурацкий сон. Потом, часам к двум, вспомнила, что перепутала число и, оказывается, забыла поздравить Петра с днем рождения. Вот и за сорок ему перевалило, на пятый десяток пошел, а ума – как у дитя неразумного. О чем думает, как собирается дальше жить, сплошная ругань у них. И так с первых дней. Что случилось, где она ошиблась?..

Мать говорит, что это колдовство, кто-то сильно его окрутил. Да что-то не верит во все это Ольга. Можно подумать – от чьих-то наговоров в их жизни что-то должно измениться. Конечно, так она и поверила.

А вот и его машина подъехала к дому, фарами освещает. Дочь уже спала, так и не дождавшись, когда они сядут за праздничный пирог. Но пирог, что испекла мать на скорую руку для отца, она успела попробовать.

Ольга вышла на веранду, одела сбитые набок ботинки мужа, остановилась и подумала, что, конечно же, она сегодня опять зря сорвалась и обидела мужа. Да и мать ее приходила сегодня к ним в дом, посоветовала сильно не обострять отношения с Петром.

– Я-то, конечно, за тебя, ты – мое родное дитя. Но – смотри, все равно во всем мера нужна. Как бы не переборщила. Какой он никакой мужик, а все же мужик. Да и бегать ко мне кончай. А то мне как-то уже и неудобно перед соседями. Как ты прибежишь, так и вопросы ко мне, что да как. Давай, помогу прибраться, а ты причешись, какую-нибудь проческу сделай. Глядишь – и опять полюбит. Это же дело такое, все от взгляда. Мужики – они любят, когда эффект есть, загадкой чтобы ты была. А как загадка из тебя пропадет, и только одна ругань останется, тогда это – неинтересная жизнь. Так что – смотри, чтобы не переметнулся он на какую-нибудь другую, да чтобы локти потом не кусала.

– Не буду, – ответила Ольга, но к словам матери прислушалась.

Сбегала в магазин за подарком, купила ему одеколон, майку, больше ничего не могла придумать, и занялась пирогом. Закрутившись по дому, она чуть его не спалила. Но, вспомнив, что он любит подгоревшее, осталась довольная. Мать потом ушла, оставив зятю в подарок бритвенный прибор, так и не дождавшись его, потому что уже смеркалось и нужно было идти доить корову, а Ольга осталась с дочерью поджидать Петра.

Когда он загнал машину в гараж, закрыл резко заскрепевшие ворота и подошел к дому, Ольга стояла и смотрела внимательно на него, потом спросила:

– Ты чего это сегодня так поздно?

– Дела, – ответил он и прошел мимо нее.

Ольга пошла вслед за ним, закрыв дверь веранды на ключ. И там же, на веранде, остановила его, взяв за рукав куртки, промокшей изрядно – так, что стекала вода прямо на половик.

– Петь, а Петь, так я же тебя поздравляю с днем рождения. Ты меня слышишь?

– Слышу, – ответил Петр глухо и собрался открывать дверь в дом.

– Ну так, значит, с днем рождения.

– Спасибо.

– Ты уж извини, я сегодня тебе там всякого наговорила, не обижайся на меня, ладно?

– А, что толку обижаться. Меня уже все поздравили, как положено. Это ты у меня особенная. Отругать и не поздравить – легче. Ладно, пошли в дом.

Проснулась дочка Машенька, да к отцу быстрее, обняла:

– Папочка, поздравляю тебя с днем рождения, – рисунок свой в подарок из шкафчика вынула, где ее все игрушки лежали. – Вот – тебе!

Большая уже девочка, десятый пошел, рисует хорошо, и на ее учебу особенно в школе не жалуются.

– Папа, смотри, какие мне мама носочки купила, – и показала беленькие с рисунками по бокам.

– У-у, хорошие, – оценил Петр, поднял дочку на руки, прижал к себе покрепче, – Тяжелая ты у меня, большая стала. А я вот, видишь, нехороший, ничего тебе сегодня не купил. Но завтра обязательно что-нибудь принесу в подарок.

На праздничном столе подостыла картошка и мясо. И пока жена разогревала все это, Петр переоделся, а затем, лежа на диване, рассматривал рисунки дочери. Она, наверное, пошла в его мать, которая тоже хорошо рисовала. Но не пригодилось это ей в жизни, работала телятницей в совхоз и ненадолго отца пережила. Затосковала, заболела да и умерла, когда ему было

пятнадцать. Так и пошел он один по жизни.

И хлебнул Петр всего по горло. Ну хотя бы чуть-чуть поменьше, так нет же, всяких трудностей – да без меры.

VII

– Ну, вот и все готово, – весело сказала Ольга. – Сейчас я переоденусь и сядем, посидим, – посмотрела на часы и расстроилась: – уже двенадцатый час. Петя, ну неужели нельзя было пораньше? Работа работой, а я же тебя дома не вижу.

– Кончай, – одернул ее Петр. – Давай помолчим, а то сейчас все настроение испортишь. Уехал, приехал, раньше, позже. Кому все это интересно? Деньги завтра получу, отдам. Да, кстати, я, наверное, уезжаю. Еще точно не знаю, но, возможно, вечерним автобусом.

Для Ольги это было неожиданностью. Она вдруг испугалась. "Ну все, – подумала она. – Мне конец. Доигралась. Говорила мать, предупреждала".

– И далеко? – осторожно спросила она.

– В Москву.

– Зачем?

– Надо.

– Ну правда, зачем? Денег у нас лишних нет, а ты в Москву. Чего там забыл?

– Я же сказал – надо, значит – надо, – зло одернул ее Петр. – Потом расскажу.

– Хорошо, хорошо, – быстро согласилась Ольга. У нее отлегло от сердца. Значит, все-таки, не насовсем. И то хорошо. Что-то неуютно она себя почувствовала в эти минуты. В правой руке она держала бокал, левой – краешком махрового полотенца протирала его. Протирала долго и тот даже заскрипел.

– Ладно, Машенька, спать будешь, или за стол со мной сядешь?

– Я с вами, – ответила дочь и побежала в кухню за своим стулом, он немного повыше остальных и ей было удобно на нем сидеть, еще с ранних лет.

Потеплело на душе у Петра, захорошело после того, как дочка рядом села. Налил в бакал вина "Пухляковского" и выпили они с женой за его день рождения, за спокойствие в семье, посидели, не торопясь, закусили. И вдруг показалось ему, что, словно во сне прошел в его жизни этот день. Будто и не с ним все это происходило, а с кем-то другим, ненормальным. Неужели на него сегодня так водка подействовала? Вроде бы и свой человек принес ему со спиртзавода, который находился на территории Краснокалиновки, но принадлежал области, несколько бутылок водки. И была она намного лучше, чем та, что поступила в продажу. По старой дружбе ему принесли. Когда-то этого человека от тюрьмы оттащил, и он, конечно же, не мог его подвести. И не подвел.

Но жена любила сухое вино, и он однажды добыл случайно свое, родное, марочное "Пухляковское" из тех мест на юге, где он когда-то жил, и додержал-таки до своего юбилея.

И жене понравилось, и она долго держала в стакане второй раз налитое вино и принюхивалась к нему, выставляла рукой вперед к свету, поближе к люстре. И ему это все нравилось, такое спокойствие и нечаянная радость, возникшая неожиданно для него вечером, после бурно прошедшего дня.

И вдруг занервничал, когда вспомнил, что он еще совсем недавно обещал Клавдии жить вместе, и крепко сжал бокал с белым вином, да так, что через секунду он мог лопнуть и осколки оказались бы в кулаке. Но вовремя разжал руку и бокал упал, и на белейшую новую скатерть пролилось так и не выпитое до конца вино. И не только было жаль скатерть, сколько вино, которое вряд ли он еще где увидит, потому что когда он еще попадет в свои родные края в нижнем течении Дона.

Жена обиделась на него за его неряшливость и чуть не заплакала, ведь только недавно купила скатерть у проезжавших мимо цыганок и так радовалась покупке.

– Что же ты делаешь? Ведь ее теперь не отстираешь. Она же мне так нравилась, я ее для нас и покупала, чтобы день рождения отметить. Одна была вещь праздничная, и ту испортил.

– Ладно, я же не специально, зачем преувеличивать, это же не красное, – попытался успокоить Петр и прикоснулся к ее плечу, неожиданно, многие годы не делавший и шага для примирения, упорно стоявший на своем, помня о каждой нанесенной ему обиде.

И Ольга удивилась, и, словно не веря тому, что происходило в эту секунду, потянулась к нему, обняла его за шею, поцеловала, прижалась к нему и вдруг горько заплакала. Насторожилась дочь и подошла к ней, прижалась лицом к ее спине. Потом Ольга словно застыдилась своего порыва и, чтобы он не подумал вдруг чего плохого об открывшейся ее слабости, убрала руки, поправила примявшееся платье.

– Ладно, Петя, я сейчас быстро замочу скатерть, может – еще успею застирать, а вместо нее клеенку постелю. Ну что, еще посидим?

– А может, лучше спать? – спросил Петр, а то ведь у меня завтра напряженка, да еще автобусом надо в город ехать на поезд.

– Ну зачем, – горько вздохнула Ольга. – Зачем тебе куда-то ехать, у нас же дома дел полно. Картошку-то выбрать выбрали, а перебирать кто будет? Ну когда же это кончится? – и опять сорвалась, не выдержала, и вновь упреки, обида на непутевого мужа. – Ты вспомни, как мне обещал, что у меня все будет, рассказывал сказки мне, как хорошо мы будем жить. Да у меня даже лишнего золотого кольца нет, ни перстенечка захудалого, а ты что делаешь? Куда-то поедешь, где тебя не ждут. Включи телевизор, там ничего не происходит, все тихо и спокойно. Что ты там будешь делать?

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒