Часть вторая 1 страница

А в Москве все шло к развязке. Старой Москвы, коммунистической, уже не было, и новая, алчная, всепожирающая столица решила преподать урок людям, живущим по старинке, вместе, дружной семьей. И многим селам и городам страны. Чтоб безропотно терпела и признавали их власть над собой.

Черные клубы дыма были еще впереди, а осенние облака, потяжелевшие от обилия в себе воды, подтягивались к совхозному свекольному полю, обещая людям, что если они не поторопятся, то сделают из этого чернозема сплошное месиво. А там приспеют резвые морозы и словно сваркой прихватят свеклу к земле. И будет она напоминать литой булыжник. Потом мучайся, отбивай замерзшие комки грязи от будущего сырья для белоснежного сахара.

Иначе на свеклоприемном пункте лаборантки поставят такую загрязненность, что, считай, задарма половину урожая отвезешь. На них управы нет, как и нет теперь горкомов, и народный контроль на свалку выбросили.

Село продолжало жить своими нуждами, при любой власти надо работать с землей, а иначе нельзя, забугорным куском не наешься, подавишься химикатами с непривычки.

Москва же с 21 сентября, с лихой подачи главного теннесиста страны раскручивала ненависть к простым людям и ее представителям, засевшим в белоснежном красавце-доме, созданном в русском стиле.

– Ну сидят они там, что-то заседают, а толку нет, лишь бы в карман себе, – это Зинаида Петровна заявила, дожевывая кусочек "Московской" колбаски, сделанной на местном мясокомбинате. – У них там Хасбулатов – чечен – главный, да и Руцкой не поймешь кто, какой-то полукровка. Вон читала в газете, "Известях" – его в Израиле за своего принимали по матери, когда он там с визитом был как вице-президент. И спрашивается, кого там защищать? Этих нахлебников?

– Да все они там на одну колодку сделаны, – откликнулась Людмила.

– У них там и в Кремле русские только в уборщицах да в охране, да горшки от них в больницах относить, и в грязи вот здесь, в совхозе, должны возиться по колено. Это они нам разрешают. Остальное не для нас и не для наших детей.

– Слышь, Петр Семенович, – обратилась Зинаида Петровна к бывшему парторгу, – хотя бы ты объяснил, что там происходит, а то ведь тишина, ни хрена ничего не поймешь по телевизору. Власть что ли они там делят промеж собой?

Петру стало смешно от ее слов. Уж он-то знал, что там жареным запахло. Он внимательно вчитывался в строки внезапно озверевших газет демократов.

Ему сейчас было хорошо, рядом лежала молоденькая Клавдия, может, даже любившая его; день рождения, можно сказать, отметил он неплохо, на свежем воздухе, с теми, кто знал его давно и не желал ему зла. И ответил Петр нехотя, раскрывая свою тайну и то, что мучило его вот эти все дни:

– Да вот хочу съездить, посмотреть, что там происходит. Может и сам побуду, глядишь, чем и помогу. Там и от нашей области депутаты-коммунисты есть. Один мне звонил, говорит – собирай ополчение и приезжайте к Белому дому в Москву для обороны депутатов. Но прежде чем везти кого, под пули подставлять, я думаю – сам разведаю, проверю все, уточню, что к чему, а потом и людей можно поднять.

– Петр Семенович, и зачем же тебе это надо, – удивилась секретарь-машинистка Людмила. – Они там пайки меж собой не поделят да квартиры московские, вам ведь ничего не обломится, если только не пристрелят где-нибудь из-за угла.

– А чего уж там, – рассмеялась Зинаида Петровна. – Соберемся по тыще, девчата, Петру Семеновичу на похороны, не жалко для хорошего человека, если убьют. Красный материал еще в профкоме остался.

– Как не стыдно над человеком смеяться, – обиделась Клавдия за Петра. – Он же за всех едет страдать. А я хочу сказать – с ним ничего не случится. Вот увидите, он живой и здоровый приедет.

– Ладно тебе, Клава, – перебила ее Зинаида Петровна. – Молодая еще, не горячись. Все нормально. Мы же это любя, не нарочно. И он на нас не обижается, – подсела она к нему поближе, обняла его и поцеловала. – Вот как мы тебя любим, дорогой ты наш коммунист, защитник ты наш!

И не заметила, как подъехал на запыленном УАЗике разгоряченный и злой директор. На совещании у главы администрации ему крепко врезали за низкие темпы уборка свеклы, да еще обещали финансовую проверку устроить за якобы завышенные расценки при побелке коровника.

Вот он и примчался за главбухом, чтобы она разобралась побыстрее с документами и в божеский вид привела те, к которым можно придраться опытным проверяющим из областного КРУ.

А она, вишь, тут расцеловывается с бывшим парторгом, словно дел других нет. Потом заметил на скатерти разложенную недоеденную закуску, водку "Куликово поле" и "Данковскую" местного спиртзавода, банку самогона, хлеб. Бухгалтера – подвыпившие.

– Че это у вас тут, делать что ли нечего? или всю свеклу отгрузили? Петр Семенович, ты, никак, врезаный? Девчат мне тут в лесополосе развращаещь, целуешься.

– Да ладно вам, – обрушилась на строгого директора Зинаида Петровна, имевшая с ним тесную связь по работе и позволявшая ему даже дерзости. – Мы и так там немало перебрали и отгрузили. Мы что – не люди? Нет, Юрий Андреевич, вы не правы. Я, кстати, звонила в сельхозуправление, и они сказали, что есть такое Положение, чтобы бухгалтеров не направлять на сельхозработы.

– Ты у меня еще поговоришь, – вяло огрызнулся Юрий Андреевич, возвышаясь над притихшими женщинами. – Собирайся, сейчас поедешь со мной, проверка ожидается. А твои пусть сегодня дорабатывают на свекле, и завтра всем, как штык, на рабочее место – в контору. Небось, сам черт голову сломит в ваших бумагах, не то что контролеры.

– Это другое дело, – повеселела главный бухгалтер. – А за нас не волнуйтесь, у нас все в порядке, не подведем. Правда девочки?

Девочки согласно закивали, слава Богу – отмучились с этой грязной, неблагодарной работой. Картошку со своих огородов они уже убрали, это они считали своей самой главной операцией. Поясницы побаливали после того, как наклонялись над каждой картофелиной. Картошка – она ведь круглый год нужна, еда основная.

– А мы вот Петру Семеновичу день рождения отмечаем и... – Людмила, затаив дыхание, затем выдохнула, сообщив директору великую тайну: – ... на фронт провожаем.

– Какой это еще фронт? – удивился директор, уже подсевший к главбуху. Он взял в правую руку граненый стаканчик с водкой, принюхался – вроде ничего, научились наши делать, не хуже елецкой. – Так на какой фронт они тебя провожают, Петр Семенович? Вроде бы, никаких сейчас фронтов. Пока все только и знают делить то, что мы наработали за семьдесят лет. Чего молчишь, комиссар? Партии теперь нет и посылать тебя некому.

Петру Протасову и без директорских подколов было не по себе. Хотел отпроситься в Москву по другому поводу, как будто к родственникам. Ан нет, теперь не соврешь.

– К Белому дому, защищать депутатов едет, – раскрыла окончательно его тайну Людмила; видно, крепко врезала водочки и не соображала, что говорила.

– А зачем? – Юрий Андреевич от удивления чуть не подавился кусочком молоденького огурчика, закусывая водочку. – Там что, без тебя не разберутся?

– Так он у нас идейный, – подхватила Людмила, – правда, Петр Семенович?

– Ты, дура, заткнись, – вдруг взбеленилась Клавдия. – Сопли сперва свои вытри, а потом будешь старших обсуждать, их поступки.

Да, к сожалению Людмила было чуть за восемнадцать, и этим, конечно, попрекали ее бухгалтерские без меры. Хотя какая уж тут вина? Скорее, завидовали ее молодости. Но ветерок, эдакий сквознячок все же в голове у нее присутствовал. Кто ее за язык тянул? Ну не Юрий же Андреевич. Петр для него теперь, как обезвреженная граната – только оболочка, а запала нет, все вынули и далеко в Дон забросили. Без партии теперь бывший парторг – никто. А директор – с этой властью он всегда договорится.

Тем более первый опыт уже есть, хотя и старую "Ниву", но приватизировал без проблем. Как и многие руководители различных хозяйств района, он заглотнул эту наживку. И так, шаг за шагом, они будут все дальше и дальше отдаляться от народа. Ненасытность и нахрапистость в деле наживы будут увеличиваться. Как будут расти и их аппетиты. Еще недавно говорили – мол, старый начальник набрался, пусть и дальше работает, а новый придет – меры знать не будет. Нет, все это было в прошлом, при советской власти, тогда еще какой-то меры придерживались под зорким оком народа, который хоть с натяжкой и оговорками, но все же считал ее своею.

При нынешней власти все преграды сметаны. Вперед и только вперед – себе, своим детям, родственникам, близким, и без конца и края, если жизни хватит.

Совесть в "этой стране" этими людьми была сослана в Гулаг на вечное поселение, без права возврата назад, на волю. Воровской закон – повязать всех одним делом – воровством, – выполнялся четко и безукоризненно. Кому пониже – подержанную, полуразбитую "Волгу", а повыше – магазины, акции, киоски, ежедневно отправляемые за границу составы с нефтью, бензином, слитки золота, драгоценности, картинные галереи, антиквариат, наконец – заводы в собственность, на которых бессловесное быдло пашет на избранных.

Все это уже рядом, осталось только перейти от красивых демократических слов о свободе к жесткому подавлению быдла, которое исторической миссией обязано обслуживать новых русских. Старым же русским – большая льгота: бесплатная работа, самовыживание и очень дорогая могила. Хочешь, чтобы тебя похоронили с достоинством, – копи всю жизнь себе на гроб, на деревянные доски. И умеревшим при советской власти будут завидовать лютой завистью живые русские.

Мало не покажется. Обслуживай теперь вечно "обиженную" малую "новорусскую" нацию, которая захлебывается русской кровью с примесью дешевой водки, растворенной в ней без меры щедрой дьявольской рукой. В великой спешке строится новое государство – Новоруссия.

Родина моя любимая, ненаглядная, народ мой великий, обижают тебя все, кому не лень. Учащенно бьется твое ли теперь сердце – Москва. втягиваются по указанию верховного главнокомандующего в столицу импортные снайперы, оружие, колючая проволока – спираль Бруно. Готовится показательное наказание тех, кто еще верит в лучшее для себя и своих родных.

III

Так и умер отец у Петра Протасова, не дождавшись ни внука, ни лучшей доли для своего сына. В пятнадцать лет партизанить ушел, потом – на фронт, и умер рано; ему жить еще и жить бы, но не дали, только без меры работать давали, хоть захлебнись, в кирзаках да в фуфайке. Перемерил не один километр совхозной земли, когда был кузнецом и медником, токарем, слесарем, комбайнером, рационализатором. Хотел порыбачить на пенсии, внуков подержать на руках.

А что его сын увидел хорошего? Только-только стал на ноги вставать, семьей обзавелся, работы вроде бы приличной добился, серьезного положения в совхозе, и вот – все псу под хвост. Сволочи поганые, словно тараканы, заполонили землю русскую, словно саранча, надвинулись на страну тучей, захватить как можно больше и все подчистую в себя втянуть.

Обобрали тебя, моя великая Родина, безо всякой жалости, беспощадно. Только два слова и знают: "давай-давай" и "нет-нет". Давай все, что есть у тебя, и последнюю рубашку отдай этому хамскому племени. И когда растерявшийся от непривычной наглости народ просит хоть что-то взамен, кричат "нет-нет". Нет денег, нет для вас жизни на родной земле, что хуже злой мачехи стала.

Надвинулись в уголки глаз Петра случайные слезинки, хорошо хоть Клавдия не заметила, наверное – пожалела бы.

– За твое здоровье, Петр Семенович, – это директор рюмку поднял, и вся бухгалтерия подняла. – Сколько же тебе исполнилось, Петр Семенович? – спросил Юрий Андреевич, держа рюмку в руке.

– Сорок, – ответил тот.

– Можно сказать – юбилей. Подарок за нами. Ну, будь здоров. Съезди, повоюй, может чего и добьетесь там, только живым возвращайся. Труп вам в совхозе не нужен, а живой еще пригодишься.

Может, эти слова, а может – природное упрямство не дало потом Петру Протасову погибнуть на подступах к русскому Белому дому. И в укромном месте спрятал он в сарае, в стареньком чемоданчике, под кучей березовых дров, кипу газет, листовок, отпечатанных на машине и размноженных на ксероксе. Он жадно выпрашивал и собирал любую страничку от тех, кто еще оставался в живых в Белом доме, через эти листочки они пытались предупредить людей о том, что беда невиданная пришла на нашу землю, горе великое.

А один из казаков, с автоматом, пробегая мимо Петра в задымленном коридоре горящего здания, белого красавца, расстрелянного в упор и почерневшего, на ходу вдавил ему в руку сложенный вдвое клетчатый листок из тетради:

– Я тебя помню по митингу, ты наш. Останься в живых, нам уже все, конец, ты расскажи людям, пусть поднимаются, пора в бой, завтра будет хуже, а послезавтра – еще хуже. Прощай, браток, я тебе верю, не потеряй только этот листок. А жив останусь – может, встретимся, помру – тоже когда-нибудь встретимся. А все же за наш русский народ не страшно умирать. Не обидно. Все равно отомстят...

И растворился он в клубах дыма. Не смог бывший парторг в те минуты развернуть и прочитать это письмо. И только в вагоне поезда, когда он, чудом избежав ударов и пинков разошедшихся в своей пьяной ненависти новых охранников нового режима, возвращался домой, он наткнулся в джинсовой куртке, в карманчике, на этот листок и прочитал:

ОБРАЩЕНИЕ

защитников Дома Советов к русскому народу!

"Братья и сестры, когда вы прочтете эти строки, нас уже не будет в живых. Наши тела, простреленные, догорят в этих стенах. Мы обращаемся к вам, кому повезло выйти живым из этой кровавой бойни.

Мы любили Россию, свой народ. Конечно, мы были наивными простаками, за свою доверчивость мы наказаны, нас расстреливают в упор из танков. Мы были лишь пешками в чьей-то хорошо продуманной игре. Но дух наш русский не сломлен. Да, умирать страшно. Однако что-то поддерживает, кто-то невидимый говорит: "Вы кровью очищаете свою душу, и теперь сатана ее не достанет. И, погибнув, вы будете гораздо сильнее живых".

В наши последние минуты мы обращаемся к вам, русские и граждане России. Запомните эти дни. Не отводите взгляда, когда наши обезображенные тела будут, смеясь, демонстрировать по телевидению. запомните все и не попадайтесь в те же ловушки, в которые угодили мы.

Простите нас. Мы же прощаем и тех, кто послан нас убить. Они не виноваты... Но не прощаем, проклинаем бесовскую шайку, севшую на шею России, русскому народу.

Не дайте затоптать великую православную веру, не дайте затоптать Россию.

Наши души с вами.

Россия непобедима. Непобедим великий русский народ.

Дом Советов

04.10.93 г."

– Ну так что, молодежь, – здорово захмелев, спросил директор.

– А может споем?

– Да, вроде, можно, – поддержала предложение Зинаида Петровна. И правда, что мешало, если директор рядом, а банка с самогоном еще не ополовинена, можно еще часа два гулять. – А какую, Юрий Андреевич?

Тот, уже хорошо врезав и хорошо закусив, и постоянно втравливая Петра в очередной раз наполнить до краев стакан и опустошить его, на минуту забыл о нем и уже запел свою любимую:

... Туман яром, ничего не видно...

Женщины подхватили и помогли директору довести ее до конца. Затем спели "Шумел сурово брянский лес...", "Ой, цветет калина..."

Да и мало ли что можно было спеть под хорошую закуску, когда голоса давно спелись и знают, чего хочет глава хозяйства "Краснокалиновское", к тому же – вместе не первый год.

– Петр Семенович, Петя, – осторожно толкнула Клавдия в плечо соседа, – вы что, спите?

Протасов вскинулся, ему стало неловко за то, что в мыслях он уже был не рядом с этими, кто отмечал его день рождения, а там, где что-то происходило, но было непонятно, что именно. По телевизору – тишина, по радио – тоже, западные "голоса" заткнулись, словно в одной упряжке с нашим "демократическим голосом" работают, не поймешь – чего хотят. Да что там непонятного? Крови и земли русской захотелось, и больно кусок большой да жирный предстояло заглотнуть, боялись подавиться, вот и выжидали, выглядывали из-за бугра – когда же русские промахнутся, подставятся, втянувшись в какую-нибудь авантюру. А чем не мышеловка Белый дом? Сценарий ясен и понятен: там – депутаты, подходи, если не трус, и защищай, как в девяносто первом. А тронуть побоятся. Весь мир на эту власть смотрит, все же демократическая теперь, а не прежняя – коммунистическая, тоталитарная, свергнутая, которая стала теперь вроде пугала в умелых руках западных ловкачей.

Все же ветер нагнал тучи с дождем и снегом. Вначале ненавязчиво, а затем все сильнее, упорнее дождь закапал, стала промокать одежда. Понятно, что сегодня этому конца не будет.

Быстренько собрали закуску, оставшуюся на скатерти, полбанки самогонки, пять бутылок водки "Данковской" и "Куликово поле", чужую – неизвестно какую – не покупали, чтобы не отравиться. Тесно набились в машину директора, и тот, довольный тем, что, в общем-то неожиданно начавшийся, праздник можно еще продолжить, а компания испытанная в этом деле и надежная, решил ехать на Восточное отделение, в столовую.

Благо, она находилась не так у далеко, в трех километрах от свекольного поля. В тиши да глуши оно было спокойнее, и дела текущие можно за праздничным столом обсудить лучше, чем в суете рабочего дня. А что оставалось бухгалтерским женщинам делать? До конца рабочего дня еще три часа. Дел, конечно, и дома по горло, да ведь и жизни не хватит, чтобы все переделать, когда-то же и передохнуть надо, а не только готовиться то к зиме, то к весне, то к лету, то к осени. Время мчится, и завтра ты никому не нужна, и даже Юрий Андреевич, которому уже за пятьдесят, не посмотрит на тебя и не приобнимет шутейно при всех.

Машина директора набилась битком. Так и получилось, что Клавдия осталась с Петром Протасовым, у него "Москвич" с кузовом открытым, без будки, и только одно сиденье рядом. Ну не бросать же Клавдию под дождем посреди поля, неправильно люди поймут. Хотя тоже могут наплести, дойдет до жены – волосы у той дыбом встанут от вранья. Но пока Петр размышлял, – Клавдия, хлопнув дверцей его машины, уже уселась рядом на сиденье.

Зинаида Петровна, сидевшая в директорском УАЗике на переднем сиденье, приоткрыв дверь машины, крикнула Калужиной:

– Вы там не очень-то, быстрее догоняйте, не то все жене Петра Семеновича расскажу – и что было, и чего не было. Ясно?

– А-а, – отмахнулась от нее Клавдия, – мы от вас не отстанем.

– Ну, ну, – добродушно съехидничала Зинаида Петровна, крепко хлопнула вслед за директором дверью, машина натужно взревела, тронулась с места и уползла по уже раскисшей дороге по направлению к усадьбе отделения совхоза.

"Москвич" Петра Протасова, тронувшись с места, через две минуты остановился. Застрял? Да нет, резина неплохая, недавно с разрешения директора новую на базе купил, сменил. Дело было в другом. Руку Клавдия неожиданно положила ему на колено. Может, случайно, а может – нарочно. Попробуй догадайся, как это у нее получилось. Но вот уже и лицо ее ближе к Петру, глаза у нее призакрыты, рот полуоткрыт. Вот и затормозил Петр, а губы его обхватили верхнюю губу Клавдии, а затем еще ближе, еще теснее. Запах водки смешивался с запахом разгоряченного молодого женского тела. Его руки под ее свитером расстегнули все, что могло мешать им.

Никаких не бывает препятствий, если женщина сильно захочет чего-то добиться. А хочет она немного: любви и ласки. Остальное – деньги, драгоценности – все потом, когда остывать начинает к человеку. До этого же – и в шалаше рай. Кабина тесная, ни развернуться, ни повернуться.

– Ты чего, Петя? – спросила Клавдия, когда его руки заласкали ее до потемнения сознания, и она уже отключалась от реальной жизни и куда-то плыла... И ей не понять, то ли это все было в этой жизни, то ли шли видения из будущего, что еще предстояло прожить.

Мягкими волосы оказались у Клавдии, с легкой рыжинкой, поблескивают, и это несмотря на то, что окна дождь плотной завесой затянул, ручейками по стеклу извивается.

Клавдия, Клавдия, что же ты мужика женатого опутываешь, руками обвиваешь, а вдруг расплата горькая ждет тебя? Ничего ведь легкого в жизни не бывает. Да и где это видано, чтобы счастье в руки само шло. Как бы горько раскаиваться не пришлось. Однажды ей один шофер сказал: наше дело мужское, а ваше дело – думать. Вот и думай, Клавдия, думай, пока не поздно.

Потому и встрепенулась она, когда Петр горячей стал прижимать ее, словно в омут какой потянул, и хочется из него вынырнуть, да закружило, завертело и потянуло на дно всю без остатка.

"Господи, да что же это я делаю..." – мелькнуло у нее еще раз в сознании и погасло. И Петр ее не торопил, а открыл ей всю свою нерастраченную нежность, тоску по женщине, которая вот так вот откровенно потянется к нему, не побоявшись чужих взглядов, разговоров и пересудов и искренне полюбит его глаза, губы, его прическу, его привычки. Оказывается, наблюдала за ним давно Клавдия, в то время как в семье у него другая женщина люто ненавидела его тело, те же глаза и губы. Его жене казалось, что более несчастного человека на свете, чем она, нет, и что прежняя ее любовь – бывший одноклассник, с которым так и не пересеклись дороги, не слились в одну, – вот она-то и была самой настоящей жизнью, в отличие от этой, горькой и противной.

Кто-то принуждал ее идти рядом с Петром вот уже десять лет, а не по ее желанию они шли вместе по непростой и нелегкой жизненной тропе, которая, словно по горам, тянула вверх и вверх, и только на вершине ожидался конец, а уже оттуда должно было ухнуть вниз все их былое семейное счастье и, подпрыгивая от сильнейших толчков, от обид и ссор, взаимной ненависти, донестись до земли и разбиться вдребезги на множество осколков, которые невозможно соединить, даже если бы этого очень и очень захотелось. Внутренняя сила, которая пронизывала семейную жизнь Петра, уходила, исчезало счастье. И помочь им никто уже не мог.

Сама того не понимая, Клавдия вдруг попыталась войти в его жизнь, заменить собой то, что когда-то было желанным, любимым и уважаемым, а теперь превратилось в мерзкое и гадкое, в то, что могло кричать ему в лицо обидное. Лились из этого былого счастья теперь только потоки слов ненависти и злобы, и оно даже поднимало руку, чтобы хлестко ударить его по лицу. И он не мог понять – за что.

Прожив до тридцати лет в одиночестве в общежитиях, нажившись вдоволь по квартирам, познал всякое, бывал голодным и холодным, но в общем-то свободным человеком. Он уступил, поддался когда-то своей будущей жене, появился до свадьбы ребенок. И познал Петр потом всю радость семейной жизни, человека, обремененного только заботами, проблемами.

Теперь он уже боялся ошибиться в чувствах и поэтому до последней минуты настороженно поглядывал на Клавдию, на все ее попытки приблизиться к нему, ожидая, что если у другой женщины нет недостатков, имеющихся у его жены, то обязательно будут какие-нибудь другие. Потому шел по жизни в суровом одиночестве, не доверяя никому, принимая от жены все более выверенные, все более изощренные удары, словно не было более достойного врага для нее и более ненавистного, чем он.

Но вот вдруг вломилась Клавдия, прижалась к нему, и полетели прочь все его убеждения и устоявшаяся, пусть даже такая неласковая жизнь. И подумал Петр, что так просто, не добив его о конца, жена не отпустит. Но и так жить больше он не мог.

Потому принял и прижал к себе Клавдию, обнимая все крепче и крепче, потому что не было на свете теперь человека, который был бы ему ближе и понятней, чем она. Потому и полюбились уже через какое-то мгновение ее рыжеватые волосы и карие глаза, ее нежное тело, которое он ощущал, выдергивая из-за пояса ее юбки шелковистую кофточку...

Женщины разрушают семью, женщины создают семью. Все в их руках, но не всем им дано умение незаметно, не обижая, управлять своим мужем. Потому и спиваются они порой, потому и уходят к другой, не выдерживая злобы и натиска, так как не думали, что именно это ждет их, не такой жизни хотели они.

Нет, как мог сопротивлялся Петр судьбе, но силы были не равны в сравнениях с женой. И он отгородился от нее равнодушием, обидой и, боясь расслабиться после ее очередной атаки и примирения затем длиною в день, боясь попасть в ловушку и получить очередной удар, теперь он больше молчал, стал скрытным. Но именно это новое качество у веселого прежде и доброго Петра еще пуще злило жену. И она стала требовать, чтобы он был прежним и так же относился к ней хорошо и внимательно, как это было много лет назад, когда они только что познакомились.

Но поздно, разбитого не склеить. А поражения своего жена не могла признать, ее несло и несло до полного саморазрушения. Потому разлеталась она в атаку на непробиваемого, спокойного, уверенного в своей правоте Петра, и падала затем навзничь на подушку, обхватив ее руками и захлебываясь от рыданий. А потом забирала дочь, собирала необходимые вещи в сумки и уходила жить на неделю к матери, благо она жила неподалеку, а уж Петру туда была дорога заказана. Теща любила только свою единственную и ненаглядную, верила ей и, как могла, не прощала зятю появившуюся нелюбовь к ее дочери.

Да и сам Петр не рвался забирать жену быстрей домой, хотя по Машеньке скучал. Готовить он умел не хуже жены, а уж сварить борщ мог и лучше, когда‑то мать научила, да скитания по общежитиям. Холостяцкая жизнь многому научила, а тем более и рубашку свою зашить, если протерлась где‑нибудь, пуговицу пришить, носки шерстяные заштопать. Так что Петр к этой жизни был приспособлен гораздо больше, чем его жена, которая от материнской юбки все не могла оторваться.

Но то, что происходило теперь с ним и Клавдией в его машине, к этому он шел давно и неотвратимо. И ей достаточно было потянуться к нему, поцеловать, прижаться к нему, и он уже готов отдать ей себя, – молодой женщине, которой и было чуть больше двадцати пяти. Его потом могли обвинить в умысле, что вот, мол, захотелось ему помоложе, не такой толстой, как его жена, не следившей за собой после родов. Помнит Петр, как она со смехом рассказывала о прочитанной в газете заметке про двух арабских женщин, которые решили похудеть, но мужья возмутились и подали на них в суд: мол, или возвращайте свой вес и мы вас признаем за своих жен, или полный развод.

Но дело в том, что Петру до лампочки, худая она или толстая, не колбасу же из нее делать и не танцевать с ней в балете. Была бы поспокойнее да подобрее, а при чем тут толще, тоньше?.. Была бы любовь, ведь и не с такими "красавицами" живут, знать – какая-то изюминка в них есть, если до старости вместе доживают.

Клавдия – худенькая, миниатюрная и маловероятно, что она потолстела бы. Похоже, не та порода. В этом Петр немного разбирался; и мать ее не страдает лишним весом, да все такая же подвижная, как и прежде. А какие у Клавдии волосы, какие глаза, а какие губы, лицо в конопушках!.. И все это – рядом, ему принадлежит...

На какое-то мгновение Клавдия очнулась и даже подумала, а не отвести ли его крепко обнимающие руки от себя. Но ведь шла она к нему не один год, все думала, лежа по ночам в своей девичьей постели, как же она с ним будет спать и как жить, как это она будет целовать его, а он ее. Не было предела мечтаниям девичьим.

Головокружение от выпитого и от жарких и умелых его поцелуев стало проходить, но ей не хотелось отрываться от Петра. Она замерла в ожидании того, что должно произойти после этой мучительно сладкой подготовки, когда ее бедные косточки сжимаются в объятиях, и пальцы зажали властно грудь, освободив ее, расстегнув, сдвинув в сторону все, что ему теперь мешало прикасаться к нежной коже.

В этой тесной кабине все было против них: и рычаги, и руль, и дверцы машины, потому что открывать нельзя, и не из-за того, что кто-то увидит, с поля свекольного уже все рабочие давно уехали, а потому что шел дождь, да еще перемешался снегом. Где уж дверцу открывать, так и замерзнуть недолго, благо, что хоть печка в машине работает.

Но ничто не могло помешать им. И понял Петр, что это награда за прежнюю прожитую жизнь. Награда, которой он не ожидал и мало верил в то, что она вообще может быть. Но Клавдия – рядом, и большего доказательства не могло быть. Петр обнял ее, она застонала, прижимаясь к его лицу:

– Милый мой.

Она на секунду оторвалась, чтобы передохнуть, и опять вдавилась в его свитер, тот покалывая ее шерстяными ниточками...

– Как ты? – спросил он ее тихо, помогая застегнуть бюстгальтер.

– Ничего, – растерянно ответила она и спросила. – А как же я теперь юбку надену? Тут не развернешься, – и, смутившись, опять к нему прижалась, целуя все, что встречалось – руки, нос, брови, подбородок...

Сидели они молча где-то с полчаса. Незаметно Клавдия, положив голову на колено Петру, заснула, чуть посапывая носом, и он боялся пошевелиться, чтобы не спугнуть ее и дать отдохнуть и успокоиться.

Единственное, чего боялся он – так это пробуждения Клавдии, ожидая, что она, протрезвев после сна и осознав все, что произошло, вдруг обидится на него, и эта первая встреча так и останется первой, и она уже не согласится с ним больше встретиться и будет избегать как самого последнего неудачника. "Нет, – подумал вдруг зло Петр. – Нет, эту девчонку я никому не отдам. И пусть жена добивает, как хочет, любыми способами. Все стерплю, терять уже нечего. Но Клаву в обиду не дам. Посмотрим теперь – кто кого".

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒