Николай Раевский 6 страница

Над своими воспоминаниями я работаю пятый год. Большую часть из них нельзя публиковать в нашем столетии. Ни одно издательство на это пока не решится. Надеюсь, все-таки, что эта огромная работа не пропадет, иначе жаль, очень жаль будет тех тысяч часов, которые я на нее потратил. Магнитофон перевезен на дачу, работать в этой маленькой уютной комнатке удобно. В окно видно море зелени, ярко светит солнце, и вообще здесь хорошо, но сегодня дело что-то не ладится. Не могу сосредоточиться. Закрываю глаза, стараюсь не думать о постороннем, и на экране памяти начинают появляться картины далекого прошлого.

В лагере в поселке стеклозавода близ Краснодона забеременевших уголовниц сразу не освобождали. С полгода они еще продолжали работать на заводе. Хуже было с заключенными КР, но доведенные до конца любовные истории в лагере с ними случались редко. Были женщины, которых арестовали и осудили уже беременными. Им приходилось рожать в лагере. Детишек оставляли там до двухлетнего возраста, а потом отсылали либо к родным, либо в дома младенца, если у заключенных родных не было. Разлука с ребенком, рожденным в заключении, была тяжелой драмой для матери. Вспоминаю трагический случай, когда мать и ребенка в последнюю почти минуту разлучило не тюремное начальство, а смерть. Двухлетнюю девочку, дочь интеллигентной КР-заключенной, должны были отправить домой, но внезапно ребенок тяжело заболел. У девочки развилось крупозное воспаление легких. Мать освободили от работы, поместили с ребенком в отдельную маленькую палату, но надо же было случиться такому несчастью – у молодой женщины внезапно начался тяжелый приступ аппендицита, предположительно гнойного. По инструкции оперировать заключенного можно было только в том случае, если жизни его угрожала опасность. В данном случае сомнений не было. Нужна срочная операция. Молодую женщину перевели в хирургическое отделение, а к девочке приставили для ухода сестру. Эту медсестру, тоже КР-заключенную, я хорошо знал. Она забежала ко мне и попросила с полчаса посидеть с девочкой. Ее никак нельзя было оставить одну, а сестре необходимо было отлучиться. Я вошел в палату, уселся у кроватки. Девочку держали в полусидячем положении. Так ей было немного легче дышать. Ребенок был уже без сознания, со стекленеющими глазами. Жалко было на него смотреть. Но внезапно мне пришла мысль о том, что я сочиняю в это время роман, в котором белая русская девушка, талантливый энтомолог, попавшая вместе с отцом на далекий тихоокеанский остров, должна была лишиться своего ребенка. Видите, читатели, я уже настолько привык к советской терминологии, что без дальнейших объяснений заговорил о девушке, у которой был ребенок! Терминологический абсурд, и помню, в одной заграничной русской книге автору пришлось объяснить его в примечании. А мне этого делать не приходится. Советский читатель, наверное, придет в недоумение от другого: как это в заключении я мог писать роман? Действительно писал, но об этом романе и его судьбе я расскажу позже. Итак, я решил, что, наблюдая за умиравшей в лагерной палате девочкой, я запасаюсь новыми впечатлениями. Много я уже видел смертей, а смерть ребенка не видел еще никогда. Тяжелое, грустное зрелище.

Что же было дальше? Мать оперировали. У нее действительно оказался гнойный аппендицит, но она выздоровела. На похоронах девочки ей присутствовать, конечно, не удалось.

В тех лагерях общего режима, в которых мне пришлось побывать в 1945–1947 годах, мужчины и женщины постоянно общались между собой. Жили в отдельных корпусах, но на общей территории и вместе работали на предприятиях. Среди женщин-уголовниц случаи беременности были нередки. Никаким репрессиям лица, погрешившие в этом отношении против лагерного порядка, не подвергались: ни мужчины, ни женщины. Наоборот, забеременевшие краткосрочные уголовницы продолжали работать в лагере в течение полугода, а затем их актировали и отпускали на свободу. Теоретически освобождение было условным. В силу закона женщины, устроив детей, должны были закончить отбывание своего срока, однако практически, насколько я знаю, нигде эта мера в исполнение не приводилась. Для этой категории уголовниц беременность при наличии хорошего поведения (это было непременное условие) практически означала освобождение. У меня создалось впечатление, что в отношении забеременевших в заключении проводилась планомерная политика. Во время Великой Отечественной войны огромное количество мужчин погибло. По этой причине и из-за тяжелых условий рождаемость была низкой. Государство было заинтересовано в появлении на свет новых граждан, и потому отношение к забеременевшим краткосрочным уголовницам было весьма либеральным. Что касается осужденных на долгие сроки, на них эти меры не распространялась. Им приходилось рожать в лагере, и лишь немногие на это отваживались.

Мои неофициальные отношения с начальником санчасти постепенно стали близкими. Начиная со второго лета моего пребывания в этом лагере, добрый старик систематически приносил мне яблоки и груши из своего сада, за которым он очень старательно ухаживал. Каждый раз вынимал из портфеля два-три фрукта, не больше, передавал их мне всегда в своем кабинете, когда мы оставались одни. Это была разумная осторожность, иначе соглядатаи, несомненно, поспешили бы донести, что вот капитан медслужбы такой-то якшается с заключенным Раевским. Как это было во времена Пушкина, когда офицеры Отдельного Кавказского корпуса генерала Паскевича подвергались карам за добрые отношения с разжалованными декабристами. Эти яблоки и груши начальника, несомненно, помогли мне уберечься от авитаминоза “С”, который порядком меня помучил в предыдущем лагере. Потом он стал снабжать меня книгами из своей, по-видимому, довольно богатой библиотеки. Выбор книг он производил по своему усмотрению, и в этом усмотрении чувствовался деликатный ум хорошего человека. Он предложил мне перечесть “Бесы” Достоевского. Сказал при этом:

– У меня есть еще “Преступление и наказание”, но, вероятно, вы предпочтете сначала “Бесов”.

– Да, гражданин начальник, это мой любимый роман.

Я говорил правду. Поклонником гениального Достоевского я не был. Сознаюсь в этом откровенно, но “Бесов” в свое время перечитал несколько раз. Надо сказать, что “Бесы” в советское время не переиздавались, по крайней мере раньше, и были включены только в громадное академическое издание. Тот экземпляр, который вынул из своего портфеля начальник – как жаль, что я, несмотря на все усилия, не могу припомнить его имени и отчества – этот экземпляр был издан еще в самом начале столетия, и, вероятно, мой лагерный покровитель прочел его, еще будучи царским фельдшером.

Еще больше, чем роман Достоевского, меня обрадовал том истории философии, если не ошибаюсь, Фалькенберга, отлично переведенный профессором Лосским. Встречаясь с Лосским, я не раз вспоминал то, что мне сказал один из тамошних философов:

– Странно, вид у него малозначительный, похож на мужичка-начетчика, а ведь сейчас, после того, как Анри Бергсон заболел прогрессивным параличом и вышел из строя, этот человек, пожалуй, самый выдающийся философ-идеалист на нашей планете.

Позже я узнал с совершенной достоверностью, что этот мнимый мужичок в действительности прямой потомок одного из французских королевских незаконнорожденных детей чуть ли не X столетия. Это значения не имеет, но все-таки факт любопытный, а любопытные факты я люблю. В Карловом университете он читал по-русски курс философии, но слушателей у Лосского было очень немного. Труден он, очень труден. Даже русские студенты, изучавшие философию, и те говорили о Лосском: “Трудно его слушать. Временами он просто скушен”. Действительно, увлекательный собеседник, я это сам имел возможность оценить, он не обладал способностью просто и ясно говорить о трудных предметах. В этой связи я вспоминаю моего гимназического учителя старика Любарского. Он был историк по специальности, но преподавал у нас в гимназии в шестом классе психологию, в седьмом – логику, в восьмом – так называемую философскую пропедевтику, то есть введение в философию. Вот он умел, не скажу просто, но ясно преподносить даже основы очень сложного учения Канта о вещи в себе. Тогда благодаря Любарскому мы впервые познакомились в какой-то мере с Кантом и научились ценить великого философа. Впоследствии в Праге я пытался даже одолеть в подлиннике “Критику чистого разума”, но, несмотря на хорошее знание немецкого языка, мне это не удалось. На Канта нужно много времени, а у меня его тогда не было. Игра судьбы: впервые более-менее я серьезно познакомился с Кантом именно в заключении, благодаря курсу Фалькенберга. Немецкий философ уделил своему великому собрату около сотни страниц, прекрасно, повторяю, переведенных Лосским. Все свободное время, а его в лагере, несмотря на очень напряженную работу, у меня все-таки оставалось достаточно, я посвящал многократному перечитыванию страниц Фалькенберга, посвященных Канту, и, в конце концов, мне кажется, в какой-то мере усвоил основные его мысли. Парадокс, конечно. Раньше условия были превосходные для умственной работы, сейчас совершенно неудобные, а все-таки я одолел этот труд.

Мне предстоит довольно подробно рассказать не только о моем чтении, но и о главных моих медицинских занятиях в этом лагере. Предварительно хочу добавить еще несколько слов о руководителе этой работы, моем уважаемом и навсегда памятном начальнике. Он зачастую беседовал со мной о том о сем, не только о медицине, но и о себе говорил редко и осторожно. Все же кое-что о своей жизни он мне рассказал. Самое главное. В царское время он был всего-навсего фельдшером, окончившим основательную школу, но и только. С водворением Советской власти поступил в медицинский институт и через положенное число лет стал врачом. Случай далеко не редкий, но до сих пор эти врачи из бывших фельдшеров, с двумя-тремя из них я уже встречался, казалось мне, и по своей интеллигентности, и по профессиональным знаниям значительно уступали своим старшим коллегам, когда-то кончившим гимназию. Для поступления на медицинский факультет обязательно было кончать именно гимназию, а не училище типа реального. По чистой совести, о нашем начальнике этого нельзя было сказать. Высокоинтеллигентный, широко образованный и интересующийся наукой, не только медицинской, человек, насколько я мог судить, и врач опытный, совестливый и весьма энергичный. О политических вопросах он со мной не заговаривал, но все же из общего содержания его речей мне было ясно – советский патриот, убежденный сторонник Советской власти, хотя по каким-то соображениям не член партии, умеет и хочет мыслить самостоятельно, а это в недоброй памяти сталинские времена было свойство небезопасное, и, по всей вероятности, у кого следует начальник наш был не на очень хорошем счету. Раз он немного проговорился, это было уже незадолго до моего переезда в Сибирь:

– Скажите, доктор Раевский, откровенно. Как бы вы отнеслись к человеку, который поступил в эту систему для того, чтобы не попасть в нее в качестве заключенного?

Я понял сразу, что начальник говорит о самом себе.

– Ну, что же, по нынешним временам я бы такое решение одобрил. Врач всегда остается врачом и должен оказывать помощь ближним.

Разговора этого мы не продолжали, но он навсегда остался у меня в памяти. Вот, значит, как обстояло дело.

С моей стороны было бы нескромностью записывать на пленку разговор явно не подлежавший огласке, если бы его инициатор мог быть сейчас жив. Скорее всего, это не так. Начальнику нашему и в то время было уже, вероятно, немного за шестьдесят, а сейчас он был бы столетним. Вероятности, что он прожил так долго, нет никакой, тем более, что и здоровье его было неважное. Однажды мы все были очень огорчены, не помню уже каким, серьезным заболеванием начальника. В течение нескольких дней его жизнь была в опасности. Кажется, это было воспаление легких. Тогда мы, все сотрудники санчасти, и вольнонаемные, и заключенные, написали ему теплое коллективное письмо. Редактировал его я. Начальник был этим очень тронут и, выздоровев, чему мы все конечно искренне обрадовались, поблагодарил нас тоже тепло.

Как видите, товарищи будущего, не все происходило в заключении так, как это принято изображать, в особенности не так, как считают нужным это делать некоторые люди, пребывающие за границей. Я, как вы можете увидеть, совсем не намерен идеализировать тогдашние достаточно мрачные времена, но считаю своим долгом говорить для истории правду и только правду.

Начальник санчасти делал мне много добра, очень много. Я, в свою очередь, старался приносить, как мог, больше пользы тому делу, которое он возглавлял. Медицинских работников не хватало. Официально я был заключенным без медицинского образования, но некоторые познания в этом отношении у меня все же были, и начальник их использовал весьма широко. Секретарские обязанности я выполнял, как правило, во вторую половину дня, а зачастую также и по вечерам, во время официально нерабочее. В действительности дело обстояло не совсем так. В девять часов утра я являлся в комнату рядом с кабинетом начальника и выполнял срочные дела. На это уходило не более часа. Затем я отправлялся быстро производить обход всех трех корпусов, в которых помещались заключенные. Сердце у меня было хорошее, и эта почти беготня по многочисленным лестницам меня не утомляла. Я был обязан выявлять тех больных, которые по каким-либо причинам не явились в санчасть. Надо этот вопрос несколько разъяснить.

Если заключенному надо было идти на работу, а он чувствовал себя больным, он, конечно, спешил явиться на медосмотр. Однако если он заболевал в те часы, когда официально мог оставаться в бараке, идти или не идти на осмотр зависело от его доброй воли, и нередки были случаи, когда серьезно заболевшие заключенные оставались по своей вине без медицинской помощи. Мне надо было их выявлять, тормошить, настаивать, а в крайнем случае принимать и принудительные меры. В особенности часты были такие случаи с женщинами.

Второй моей обязанностью, надо сказать, довольно ответственной и деликатной, было следить за состоянием здоровья тех больных четвертой категории, которые несли обязанности дневальных в корпусах. Здесь снова необходимо некоторое пояснение. Серьезно больных уголовных, которые никакой работы выполнять не могли, обычно охотно актировали и отправляли по домам. В интересах санчасти было не допускать смерти заключенных. Это всегда становилось неприятностью для медицинского персонала. Однако заключенных КР, как бы ни было тяжело их состояние, актировать было нельзя. Они должны были отсидеть свой срок, как принято было говорить в заключении, от звонка до звонка. Умирать им полагалось в лазарете, но ни в коем случае не в корпусах. Между тем некоторые из них, те, что чувствовали себя получше, все же предпочитали не сидеть без дела, а нести обязанности дневальных. Вот за этими-то людьми и приходилось тщательно следить. Чего доброго, возьмет да и умрет на дневальстве, а это всегда неприятность для медицинского персонала. Дневальных наравне с прочими заключенными время от времени подвергали обязательному медицинскому осмотру, но это происходило не часто. Необходимо было ежедневное медицинское наблюдение, и эта обязанность была возложена на меня. Справлялся я с ней благополучно, поскольку заключенные КР были значительно более культурными и дисциплинированными людьми, чем уголовники. Когда я во время обхода говорил кому-либо из них: “Немедленно отправляйтесь в санчасть”, то возражений обычно не возникало. Однако бывали и здесь случаи неприятные. Один из них мне особенно запомнился.

Вечером я, послушав пульс одного украинца, высокого, атлетической наружности человека, но с тяжелым заболеванием сердца, решил, что в санчасть ему нужно отправляться немедленно. Там, я думал, его госпитализируют. Но здоровенный на вид немолодой уже человек весьма грубо заявил мне, что это лично его дело и слушаться меня он не намерен. Что же было делать? Официально я должен был прервать осмотр, пройти к начальнику санчасти, доложить ему о том, что я констатировал, и дальше поступать по его указаниям. Но дело было и без того совершенно ясным: пульс, какой бывает у умирающих, и я решил, что не стоит зря беспокоить старого начальника. На свой страх и риск пошел к начальнику надзора службы старшему сержанту и доложил, что такого-то надо немедленно госпитализировать, иначе ночью он может умереть. Сержант, который более-менее доверял моим знаниям, немедленно прошел вместе со мной в корпус и приказал разгневанному украинцу сейчас же идти в санчасть. Оказалось, что я был прав. Утром я узнал, что этого больного госпитализировали, а ночью у него случился тяжелый сердечный припадок и, несмотря на все принятые меры, заключенный скончался. Начальник санчасти по этому поводу сказал мне, не в виде выговора, а в качестве совета:

– По существу вы действовали правильно, Раевский. Времени терять было нельзя, но для вас лично безопаснее было бы идти официальным путем. Я уже говорил, что вы порой неосторожны и берете на себя больше, чем нужно. Повторяю, если случится что-нибудь неладное, я вас защитить не смогу.

Другой запомнившийся случай. Мне прибежали сказать, что в одном из корпусов дневальный внезапно упал, ударился о что-то виском и сейчас лежит без сознания. Моих медицинских познаний тут явно было недостаточно. Я пошел, вернее, побежал, за фельдшером, и мы вдвоем, тоже беглым шагом, отправились в корпус. Пострадавшего уже положили на койку, и он лежал без движения. Фельдшер взялся за одну руку, я за другую. Мы попробовали пульс и молча переглянулись. Перед нами был труп. Окружавшие койку заключенные молчали. Я сказал вслух, стараясь оставаться совершенно спокойным на вид:

– Да, случай тяжелый, очень тяжелый. Надо его немедленно нести в санчасть.

Носилок не было. Умершего положили на шинель и понесли. Дежурному врачу я сказал:

– Несчастье, когда мы его несли по двору, он перестал дышать.

Врач понимающе посмотрел на меня, приложил стетоскоп к начинавшей уже холодеть груди мертвеца и подтвердил:

– Да, делать тут нечего.

На вскрытии было установлено, что человек этот скончался от инсульта, вызванного травмой черепа. В протоколе было записано, что смерть наступила во время переноса в санчасть. Начальник согласился с мнением врача, и дело было предано забвению.

Возникает в моей памяти еще один эпизод с составлением по моей инициативе протокола-фальшивки. Рассказываю его, не опасаясь мнения судей, взыскательных и строгих. Ce la vie – это жизнь, такая, какой она в то время была. Старому нашему милому начальнику надо было уезжать в отпуск. Документы уже были готовы, но случилось непредвиденное происшествие. Лагерь был в общем благополучный, случаи дизентерии в то время констатировались изредка, а тут вдруг один пожилой заключенный скончался от дизентерии. Диагноз был несомненным, но включить этот диагноз в протокол вскрытия – значит лишить нашего начальника отпуска. Уехать из лагеря ему в такой ситуации не разрешат. Я, понизив голос, говорю об этом Ивану Петровичу, и он со мной соглашается. Тогда я полным голосом заявляю:

– Странный случай, прямо-таки странный. Дизентерия, конечно, у этого больного была, но умер-то он не от нее, а от инфаркта миокарда.

Для большей уверенности я беру стеклянную палочку и тыкаю ею в совершенно здоровую перегородку сердца. Начальник продолжает работать в своем кабинете. Он сам вел этого больного и отлично знал, что признаков инфаркта у него не было. Понимает нашу хитрость и не подходит к трупу. Через полчаса старик молча подписал проредактированный нами протокол. Вечером он уехал на вокзал. На следующий день еще два человека в одном из корпусов заболели дизентерией. Иван Петрович, оставшийся за начальника санчасти, подал соответствующий рапорт, и на лагерь был наложен карантин. Больше случаев дизентерии не было, и начальника нашего из отпуска не отозвали. Он вернулся с курорта поздоровевший и повеселевший. Вспоминая об этой подписанной мною фальшивке, я чувствовал некоторые угрызения совести, несмотря на то, что никаких вредных последствий она не имела. А покойный мой отец все же меня за это дело сильно бы выбранил. Он был строгий законник.

В следующем году у меня во время вскрытия вышел с Иваном Петровичем серьезный конфликт. Случай на этот раз был неясный, но начальник был очень занят составлением какого-то отчета и решил доверить его нам. Фельдшер вскрыл грудную полость, и я увидел типичный случай тяжелого воспаления легких. К моему удивлению, врач вдруг начал мне диктовать описание их поражения при туберкулезе. Я удивленно спросил:

– Послушайте, Иван Петрович. Какой тут туберкулез? Типичная пневмония.

Он вдруг заговорил официальным тоном:

– Николай Алексеевич, вы не врач, вы говорите не то, что я вижу, я этого писать не буду. Наши мнения разошлись, и надо пригласить начальника.

Я сделал движение к двери, но врач взял меня за руку и очень смущенно заговорил в четверть голоса:

– Николай Алексеевич, прошу вас, не подводите меня. Это действительно пневмония, но я ее прозевал.

– Ну, так бы и сказали, а то ведь получается такое впечатление, что вы меня считаете круглым невеждой.

Нечего делать, пришлось сочинить и эту фальшивку. Репутация врача была уже порядком подмоченной, и ему грозило увольнение. И на сей раз совесть у меня оставалась неспокойной. Нехорошо это, совсем нехорошо.

Раз уж я разговорился о вскрытиях, надо будет эту неприятную главу довести до конца, не соблюдая хронологической последовательности.

Начальник наш старался, чтобы мы, его подчиненные, учились медицински мыслить, и в некоторых случаях давал он нам на размышление задачи довольно трудные. В первые же месяцы после моего зачисления на службу в санчасть в лагере произошел трагический случай. Одна не старая еще женщина, до этого ничем не болевшая, вдруг свалилась на землю и начала кататься, жалуясь на страшные боли в животе. Ее, конечно, сразу же унесли в лазарет, ввели морфий, но даже основательная его доза не помогла. Женщина продолжала кричать и не более чем через час скончалась. Предстояло, вскрытие, очень заинтересовавшее начальника, и он решил нам устроить своего рода испытание. Раздал врачу и мне руководство и велел подумать, что же в данном случае могло у этой женщины произойти. Я, изучив материал, решил, что наиболее вероятной причиной смерти может быть кровоизлияние в поджелудочную железу. Она морфологически связана с сонным сплетением, и поражение ее может вызывать очень сильные боли. В данном случае они были исключительно сильными. Иван Петрович с моим мнением не согласился. Он считал, что у несчастной женщины произошла перфорация язвы желудка. На вскрытие были созваны все работники санчасти, за исключением только санитарок. Иван Петрович изложил свои соображения. Затем начальник санчасти предложил мне сказать, почему я с заключением врача не согласен. Я сказал, что перфорация язвы приводит обычно к перитониту, а он развивается в течение значительно большего времени. Кроме того, необыкновенно сильные боли, на мой взгляд, говорили скорее о кровоизлиянии в поджелудочную железу. Начальник, выслушав нас обоих, своего мнения не высказал. Заметил только:

– Ну, интересно, посмотрим, посмотрим.

Фельдшер произвел положенный при вскрытии разрез. Были извлечены сначала легкие и сердце. Никаких изменений в них не оказалось, что и следовало ожидать. Затем перешли к исследованию брюшной полости. Фельдшер произвел разрез желудка. Ни на большой, ни на малой кривизне никаких изменений обнаружено не было. Иван Петрович слегка покраснел. Начальник только сказал:

– Ну, посмотрим теперь поджелудочную.

Железу отсепарировали и положили на стекло. Уже при наружном осмотре на ней оказались темные кровяные пятна. Когда орган вскрыли, ткань его оказалась пропитанной кровью. Сомнений не было: массивный инфаркт, приведший к немедленной мучительной смерти. Начальник нас не хвалил и не порицал. Закончил свое заключение одной только фразой:

– Итак, прав оказался доктор Раевский.

Однажды, не по этому случаю, я все же слышал, это произошло совершенно неумышленно с моей стороны, как он выговаривал Ивану Петровичу:

– Не умеете вы медицински мыслить. Смотрите: Раевский – человек без медицинского образования, а он мыслит медицински. Правильно мыслит. Следует и вам научиться.

Я действительно старался во всех случаях рассуждать надлежащим образом, но, естественно, не всегда это удавалось. Однажды начальник снова предложил Ивану Петровичу и мне внимательно пропальпировать больного, причину тяжелого заболевания которого доктор выяснить не мог. Иван Петрович, окончив исследования, сказал, что причины заболевания установить не может. То же самое исследование произвел я и на вопрос начальника: “Ну, Раевский, что же вы находите?” принужден был ответить, что обнаружить ничего не могу. Тогда начальник сказал свое мнение:

– Рак почки, далеко зашедший рак, и больной скоро погибнет.

Разумеется, это было сказано не в присутствии несчастного человека. Недели через три больной скончался, и на вскрытии обнаружилась правильность диагноза начальника – рак почки, который ни Иван Петрович, ни я обнаружить не сумели.

На этом я закончу повествование о вскрытиях, которые у нас производились не часто. Зато очень часто мне, как и другим медработникам, случалось при осмотре женщин обнаруживать у них аднексит, то есть воспаление придатков матки, яичников и фаллопиевых труб. Скромнее будет сказать, что я высказывал подозрение на это заболевание, а окончательный диагноз ставил врач или сам начальник. Это было типичное заболевание заключенных женщин. Еще в Петербурге профессор анатомии говорил нам, что яичник женщины – место наименьшего сопротивления организма. В условиях заключения он заболевал чрезвычайно часто, этому, видимо, способствовали тяжелые душевные переживания, особенно острые у женщин. Анатомию половых органов человека я помнил довольно хорошо. В Карловом университете прослушал даже специальный курс, который читал тогдашний ректор университета, знаменитый антрополог Матейка. Но одно дело иметь кое-какие теоретические познания, другое – уметь толково пальпировать. Этому меня научили в лагере при стеклозаводе, и наука оказалась не столь уж трудной. Я очень осторожно относился только к случаям одностороннего правого аднексита, потому что с ним легко спутать аппендицит, а последствия могут быть очень серьезными. Обучили меня и основам диагностики аппендицита.

Многое мне приходилось делать в эти годы заключения, что не врачу делать совершенно не полагалось. Но что поделаешь? Если нужно, то нужно. Женщины меня ничуть не стеснялись, да и я привык выполнять свои обязанности. Бывали иногда случаи почти забавные. Раз, например, вечером сидели мы в комнате вместе с Иваном Петровичем и занимались каждый над своим делом. Вдруг влетает встревоженный парень и сразу к доктору:

– Иван Петрович, Машка умирает.

Веселый голос из кабинета начальника:

– Доктор Раевский!

– Я, гражданин начальник!

– Иван Петрович занят. Сходите и посмотрите, умирает Машка или нет.

Дело шло об одной молодой заключенной, и начальник хорошо знал, что вряд ли она умирает. Через четверть часа я вернулся и доложил:

– Обострение двухстороннего аднексита. Сильные боли.

– Ну, Иван Петрович, прервите работу и пойдите окажите помощь Машке.

В пульсе я разбирался довольно уверенно, но за исследование сердца не брался. Слишком сложное дело для не врача.

Обращаться со стетоскопом я не научился, но пользовался собственным ухом, как это делали врачи в достетоскопное время, а порой и в наше, и результаты зачастую получались неплохие. Меня научили различать так называемое амфорическое дыхание, которое наблюдается у больных туберкулезников, имеющих одну или несколько каверн. Я привлек внимание начальника к нескольким ребятам родом из Покарпатской бывшей Руси с таким симптомом. Знал раньше по литературе, что во Французских Альпах молодые люди, призванные в армию из этих мест, нередко быстро заболевают тяжелым туберкулезом. У себя в Альпах они не преодолели так называемого первичного туберкулезного эффекта, который проделывают почти все равнинные жители и благодаря этому приобретают в дальнейшем иммунитет. Словом, у молодых жителей гор повышенная восприимчивость к туберкулезу. То же самое оказалось и у карпатороссов. Некоторые из них и погибли у нас в лагере. Их, как заключенных КР, вовремя актировать было нельзя.

В течение трех лет я фактически нес обязанности фельдшера за исключением только перевязок, чему меня не обучали. В службе вскрытий я фактически участвовал на тех же основаниях, что и врачи. Упоминал уже о том, что протоколы вскрытий мы подписывали втроем – начальник, врач и я, а фельдшера такого права не имели. При этом у меня нередко появлялось ощущение своей неполноценности и незаконности своей работы. Позже, уже во время пребывания в Сибири, когда я сказал о своих сомнениях и переживаниях одному из врачей, он мне ответил:

– Не волнуйтесь, Раевский. Я, например, предпочитаю работать с вами, а не с фельдшерами. Диплома у вас нет, но зато знания большие, хорошие. Как вы сами считаете, сколько бы вам потребовалось времени, чтобы стать действительно врачом?

– Думаю, что три года было бы достаточно.

– Я с этим согласен.

Больше мы к этому вопросу не возвращались.

Однажды начальник призвал меня и сказал:

– Доктор Раевский, вы работаете много, но я все-таки хочу возложить на вас еще одну обязанность. На мой взгляд, желательно, чтобы заключенные имели некоторое представление о заразных болезнях и об их профилактике. У меня самого нет времени этим заняться. Иван Петрович недостаточно владеет русским языком, чтобы читать лекции, вот я и хочу, чтобы вы подготовили несколько лекций для нашей широкой аудитории и сами бы их прочли.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒