Николай Раевский 5 страница

Наш эшелон был одной из первых партий, водворенных в этот лагерь. Жизнь в нем была еще мало упорядочена. Самым неприятным недостатком было долгое отсутствие бани. Банное помещение немцы оставили в порядке, но завоз дров долго не налаживался. Случилось то, что должно было случиться. В Энском лагере развелись вши. Осенью баня, наконец, начала функционировать, вшей постепенно удалось истребить, но вначале это были очень, очень неприятные враги, хорошо, впрочем, большинству из нас знакомые по Гражданской войне.

Во время Первой мировой войны о случаях завшивливания мне слышать не приходилось. Не было в окопах ни сыпного, ни возвратного тифа, который переносят эти маленькие опасные насекомые.

Неладно вначале обстояло и дело с питанием, много хуже, чем во львовской тюрьме. Потом это дело постепенно стало налаживаться. Медицинской помощью вначале руководила опытная фельдшерица, та самая Софья Федоровна, с которой я познакомился еще во Львове. Врачей пока не было, но медицинская помощь наладилась быстро. В лагере появился настоящий начальник санчасти и два других врача. Но еще до их приезда Софья Федоровна обратила внимание на то, что я быстро худею, устроила меня в лазарет, где питание было значительно лучше.

Мужская военная молодежь, много пережившая во время походов, была скорее довольна, чем недовольна Энским лагерем. Недостатков было много, зато общение с женщинами совершенно свободное. Мужские и женские бараки находились рядом. На территории лагеря начальство требовало соблюдения необходимых приличий, но лагерь ведь был трудовой. Каждое утро всех заключенных: и мужчин, и женщин – выводили на работу на ближайший завод. Он также был приспособлен соответствующим образом для работы заключенных: обнесен проволокой, сторожевыми вышками и снаружи имел вид скорее лагеря, а не завода. Но охрана, приведя заключенных на работу, передавала их в полное распоряжение и подчинение заводской администрации и внутри территории не появлялась. А заводской администрации – инженерам, прорабам нужно было только одно: “Работайте, товарищи, как следует, а что вы делаете во время часового отдыха, это нас не касается, нам все равно”. И многие заключенные пользовались этой внутренней свободой вовсю. Укромных закоулков на территории было достаточно. Все это порой было неприлично и, если хотите, довольно противно, но что же делать, заключение есть заключение, а без баб было бы вовсе тоскливо. Вскоре в лагере из-за антисанитарных условий началась дизентерия. Эпидемии, правда, не было, но каждый день обнаруживалось два-три новых случая. Заболел этой болезнью и я. Форма была не тяжелая, но у меня осложнилась циститом, воспалением мочевого пузыря.

Читателя может удивить тот факт, что я заразился дизентерией, находясь в больнице, куда меня поместили по поводу быстрого исхудания. Дело объясняется просто. Из палаты я нередко отлучался. Помогал Софье Федоровне при вскрытиях, которые ей приходилось делать как временному начальнику санчасти. Фельдшеры в то время умели вскрывать трупы, но патологической анатомии они совершенно не изучали. Я же был, хотя и весьма поверхностно, но знаком с этой наукой. Знания мои были, конечно, весьма незначительные, но Софья Федоровна все же считала меня ценным помощником. Этой достойной женщине я помогал также при редактировании ее довольно сложных медицинских бумаг, а это происходило чаще, чем вскрытия.

Так вот, тот случай. Погиб один молодой парень из бывшей Подкарпатской Руси. Он начал уже выздоравливать от дизентерии, но грубо нарушил строгую диету. Ему прислали из родной деревни соленое сало, он его наелся и через несколько дней умер. Пришлось мне осматривать кишки моего до некоторой степени товарища по болезни, но товарища несчастного. Палатная сестра, а эту должность исполняла та самая симпатичная советская девушка, которая недавно во Львове со мной похристосовалась, – ее привезли в том же эшелоне, в котором везли меня, славная медсестра уговаривала меня на вскрытие не идти. Нельзя мне, мол, в этом деле участвовать в таком состоянии, но я ее не послушался и все-таки настоял на своем. Участвовал и в составлении заключения начальника санчасти, документа, обязательного при каждом смертном случае. Софья Федоровна из осторожности не упомянула в нем о подкарпатском сале. Явный недосмотр медперсонала и возможность грозного нагоняя свыше. Смертей заключенных всячески старались избегать. От дизентерии меня вылечили, а осложнение – хронический цистит, хотя в слабой форме, – осталось весьма надолго. Я излечился от него только через двадцать лет.

Я проработал в Энском лагере почти до конца сорок шестого года. За это время лагерь значительно расширился. Десяток ранее пустовавших бараков заполнился новыми партиями заключенных. Еще до наступления осени лагерная жизнь наладилась. Наладилась и работа расширившейся санитарной части, в том числе и службы вскрытий. Ее осуществляли по очереди врачи обоих лазаретных бараков, причем вскрытия производились теперь не под открытым небом, как вначале, а в специальном помещении, где было организовано подобие анатомического театра. По распоряжению начальника санчасти на вскрытиях должны были присутствовать по возможности все наличные врачи и фельдшеры. Так называемых ротных фельдшеров, то есть строевых солдат, немного подученных медицине, которые кое-где еще оставались на службе после окончания войны, у нас не было. Только школьные фельдшеры, получившие довольно серьезное медицинское образование. Допускались на вскрытие и желающие медсестры, но они удивляли наш импровизированный анатомический театр довольно редко. Меня оставили в качестве работника санчасти и после прибытия врачей. С некоторыми из них у меня установились хорошие, почти дружеские отношения. Моя обязанность состояла главным образом в составлении краткой выписки из истории болезни, которую я затем докладывал собравшимся на вскрытие.

Заведование моргом во львовской тюрьме, конечно, довольно мрачная страница моей медицинской работы. Но со временем к участию во вскрытиях я стал относиться иначе. Они меня все более и более интересовали. Человек предполагает – судьба располагает. С детства я интересовался медициной, но никогда не собирался становиться врачом. Меня отталкивала от этой профессии необходимость возиться с трупами. И вот теперь бывший биолог, бывший артиллерист, бывший почти писатель со стеклянной палочкой в руке с интересом копался в разложенных на застекленном столе человеческих внутренностях. Да, это было так. Интерес к этому делу у меня постепенно возрастал. Переменилось, естественно, и отношение к мертвым. Передо мной были не покойники. Передо мной был просто более или менее интересный, а порой и очень интересный анатомический материал.

Пора, мне кажется, поговорить подробнее о врачах, с которыми я встречался, отчасти и работал до сих пор, до приезда в Энский лагерь. Не об отдельных Иван Ивановичах и Петрах Петровичах, а о врачах вообще. Чем ближе я соприкасался с медициной и медиками, тем больше убеждался в том, что врачебное дело – это прежде всего искусство. Искусство, основанное на данных науки, как и всякое иное искусство. В первую очередь это, конечно, относится к хирургии. Недаром французы считают ее не одной из отраслей общей медицины, как это делаем мы, а совершенно самостоятельной отраслью знания. Они говорят: “La medicine a La chirurgie” – хирургия и медицина.

Есть люди – прирожденные художники, хотя они никогда не брали кисти в руки. Есть, на мой взгляд, и прирожденные врачи, не имеющие диплома, зато среди дипломированных врачей мне приходилось встречать людей, настолько неспособных к данному искусству, что им следовало бы навсегда снять свои белые халаты. В медицинском деле они приносят больше вреда, чем пользы. До сих пор я встречался преимущественно с врачами, учившимися в русских университетах в дореволюционное время. В Чехословакии познакомился со многими чешскими докторами, в том числе с доцентом Кафкой, ставшим моим другом. Он считался лучшим детским хирургом. Моими теплыми отношениями с пражскими врачами Кафка не очень был доволен. Считал, что у некоторых из них низкая профессиональная мораль. С возмущением рассказывал мне, что есть, например, такие венерологи, которые обманывают своих больных и лечат перепуганных мужчин от несуществующего сифилиса. Мне казалось странным, что в знаменитом Карловом университете на медицинском факультете, судя по всему, создаются искусственные барьеры для того, чтобы число врачей, а следовательно, и их заработки оставались в стране постоянными. Стать врачом, быть включенным в эту корпорацию было в Чехии очень трудно. Помимо шестилетнего, а не пятилетнего, как на других факультетах, курса получавшие диплом доктора медицины, должны были предварительно проработать еще несколько лет в одной из клиник. Терапевты – два года, а хирурги – целых шесть лет. Только после этого молодой врач получал, наконец, право открыть собственный кабинет.

С врачами, кончившими советские мединституты, я впервые встретился во львовской тюрьме. Не раз мы по душам говорили о них с доктором Яндой. Борис был неплохого мнения о них как о людях, но удивлялся тому, что нет среди советских медицинских врачей некоего среднего обязательного уровня, который существует повсюду.

– Это просто удивительно, – говорил Янда. – Есть врачи, которые сделали бы честь любой европейской клинике – превосходные специалисты, но наряду с ними встречаются просто малограмотные.

То же самое впечатление сложилось и у меня. Время от времени мы в нашем маленьком анатомическом театре с интересом выслушивали объяснения блестяще эрудированного патологоанатома, советского воспитанника, который сепарировал при нас отдельные интересные нервы толщиною не больше нитки.

В Энском лагере я убедился в том, что средний уровень врачей в Советском Союзе все же существует, и это неплохой уровень. Дореволюционным врачам, на мой взгляд, по эрудиции они уступали. Медицинские учебники рассчитаны на менее подготовленных слушателей, чем дореволюционные гимназисты, но все-таки знания у врачей неплохие, к делу они относятся так же сознательно и внимательно, как и врачи прошлого времени. И здесь же я убедился в том, что мой взгляд на лечебное дело как на искусство, для которого требуются хотя бы минимальные врожденные способности, соответствует истине. Ограничусь одним примером. Инфекционным отделением здесь заведовал очень интеллигентный человек, несомненно, любящий свое дело. Не раз я с ним беседовал не о медицине, что было несколько неудобно, а о французской литературе, которую по переводам, правда, поскольку французского языка он не знал совсем, изучил этот доктор довольно хорошо. Читал и, на мой взгляд, понял такого трудного писателя, как Марсель Пруст, некоторые произведения которого переведены и на русский язык. Этот хороший, милый, культурный и по-своему эрудированный человек, диагност был, можно сказать, никакой. Диагнозы при вскрытии умерших в его отделении больных, как правило, не подтверждались, что, конечно, очень огорчало этого хорошего человека, не сумевшего выбрать для себя подходящую специальность.

В годы иммиграции я болел редко. Во время пребывания в Греции, правда, переболел почти обязательной там лихорадкой Папатачи. Это трехдневное довольно тяжелое, но совершенно безопасное заболевание. Никто от лихорадки Папатачи не умирает. В Болгарии было хуже. Одно время я был недалек от туберкулеза из-за недостаточного питания. Я не хотел уходить из армии Врангеля, эвакуированной на Балканы. Потом, в Праге, первые три года тоже чувствовал себя неважно опять-таки из-за недостаточного питания. Зато позднее, когда дела мои поправились, я даже располнел. Годы войны перенес сравнительно благополучно благодаря тому, что давал уроки французского и русского языка в богатых семьях. Родители моих учеников были заинтересованы в том, чтобы учитель не вышел из строя. Один из моих взрослых учеников, главный консультант учреждения, заведовавшего охраной дичи, тоже частенько меня подкармливал. В его холодильнике не переводились зайцы, дикие кролики и фазаны. Вкусное у них было мясо, в особенности в голодные военные годы. Потом заключение. О том, что питание и в немецкой, и в советской тюрьмах было довольно приличным, я уже говорил, но в Энском лагере, пока его не упорядочили, питание было совсем плохим, в результате, кроме дизентерии и цистита, у меня развилась форменная цинга. С детства неважные зубы сильно пострадали во время войн, а в Энском лагере верхняя челюсть почти совершенно разрушилась. Одновременно я сильно страдал от так называемой куриной слепоты – результата другого вида авитаминоза, а был еще в дополнение третий, названия которого сейчас не могу вспомнить. В общем, целый комплекс, доставивший мне много неприятностей, пока питание не упорядочилось.

В свободное время, а его у меня в Энском лагере было достаточно, я составил довольно подробный доклад о влиянии пребывания в заключении на здоровье. В Праге за годы работы в Государственном гигиеническом институте я основательно ознакомился с методами санитарной статистики. Применил их и здесь и пришел к достаточно печальному для Энского лагеря выводу. Оговариваюсь, именно для него, а не для лагерей вообще, где-то дело обстояло много лучше, но здесь я пришел к тому несомненному выводу, что заключенные, умершие в этом лагере, погибли в среднем на десять лет раньше срока. Мой вывод, правда, был основан на сравнительно небольшом материале, я исследовал около ста смертей, притом за короткий срок, но все же выводы мои были достаточно убедительны. Я умел чертить и изготовил для иллюстрации доклада несколько графиков. Представлять этот доклад начальству я не решился. Держал его в тайне, но в случае моей смерти или, что было более вероятно, в случае переезда в другой лагерь надежный человек должен был его вручить начальнику лагеря. Судьбе было угодно избрать второй вариант.

Все та же Софья Федоровна, которая работала теперь в качестве фельдшерицы, сказала мне, что меня намереваются перевести в другой, лучший лагерь, где даже имеется центральное отопление. По ее словам, это единственный лагерь такого типа во всей области. Он находится недалеко, верстах в шестидесяти от нашего Энского. Услышав об этом, я еще раз перечитал свой доклад, кое-что в нем исправил и стал ждать. Через несколько дней, под вечер, мне действительно было приказано собираться. Забыл упомянуть о том, что мое хорошее демисезонное пальто, взятое в Праге, было украдено в один из первых же дней после прибытия в Энский лагерь. К сожалению, я слишком поздно узнал, что там имелась надежная камера хранения, в которую сдавались ценные вещи. Мне, к счастью, выдали хорошую ватную куртку, а через некоторое время вообще одели совсем недурно. Не получил я только валенок, которые полагались работающим на открытом воздухе. Итак, я оделся, обулся, простился с товарищами и вместе с десятком других заключенных, которых сопровождал только один автоматчик, погрузился в машину. Администрация лагеря разный контингент перевозила по-разному. Однажды я видел, как группу особо опасных блатных, человек пять-шесть, отправляли в машине в сопровождении примерно такого же числа охранников, причем у одного из них была с собой служебная собака. О нашей поездке, которая продолжалась часа полтора, подробно рассказывать не стоит. Все мы, я в частности, прежде всего мерзли, мерзли, мерзли. Мороз был небольшой, градусов десять, не больше, но страдали мы от него сильно. У меня особенно неблагополучно было с ногами, которые я серьезно поморозил во время Гражданской войны. Здесь бы я, возможно, совсем их отморозил, если бы не то, что нас положили вповалку на машину и накрыли брезентом. И все же полуторачасовой переезд был довольно мучительным.

Я невольно вспомнил о том, что, по преданию, сам Наполеон, когда ему пришлось из-под Березины уезжать из погибающей армии в санях, будто бы едва не заплакал от лютого русского мороза. Когда наш грузовик прибыл к месту назначения и мы в совершенно окоченевшем состоянии едва слезли с машины, я увидел большое двухэтажное строение с тускло освещенными окнами, в которое нас повели. Спустились в полуподвальный этаж, дверь открылась, и мы очутились в блаженном тепле. Помещение оказалось совершенно пустым. Мы сразу же улеглись на деревянный пол вдоль стен и с удовольствием протянули ноги. Хорошо было, совсем хорошо. Тепло, даже жарко. Мы начали оттаивать. Мысли стали путаться, ничего не хотелось, никого было не жаль, и я очень быстро почувствовал, что засыпаю. Утром нас разбудили поздно, дали как следует отоспаться. После кружки горячего чая с неплохим хлебом я пошел осматривать территорию. Она, конечно, была обнесена высокими проволочными заграждениями со сторожевыми вышками по углам. Вид стандартный. Хождение по лагерю и здесь было свободным. На обширном дворе находились три больших двухэтажных корпуса – два мужских, один женский, административные здания, большая кухня и другие хозяйственные постройки. Кроме того, довольно большой лазарет. Словом, это был действительно целый поселок стеклозавода, расположенного поблизости, на котором работали заключенные нашего лагеря.

Софья Федоровна заранее сказала, что по прибытии в лагерь мне следует сейчас же явиться к начальнику санчасти. Я последовал ее совету на второй же день по приезде. Начальник санчасти оказался пожилым благообразным человеком лет шестидесяти, с погонами капитана медицинской службы. Я представился и заявил, что я хотел быть принятым на работу в санчасть. Врач спросил, какая моя специальность. Я ответил:

– Доктор естественных наук Пражского университета. – Начальник оживился и внимательно на меня посмотрел. Я продолжал. – Знаком с нормальной патологической анатомией, работал в качестве помощника прозектора лагеря, хорошо знаю латинский язык.

Начальник санчасти меня перебил:

– Доктор Раевский, а вы можете прочесть лекцию на тему “Что такое жизнь?” Только имейте в виду, что никаких руководств на этот счет у нас нет.

– Могу, гражданин начальник.

Внутреннее чувство подсказало мне, что обращение “доктор Раевский” уже было многообещающим.

– А сколько вам понадобится времени, чтобы эту лекцию написать?

– Дней пять.

– Ну, отлично. На пробу я вас приму и зачислю на работу в нашу баню. Дело нетрудное, и времени у вас будет достаточно. Завтра утром явитесь к нашему врачу. Он пока у нас единственный. Он вас познакомит с заведующей баней. Молодая, толковая женщина, очень толковая. Оба они заключенные. Так до завтра, доктор Раевский.

Я поклонился и вышел. Утром я ожидал врача в предбаннике. Мне сказали, что перед началом осмотра больных он всегда туда заходит. Врач оказался небольшого роста брюнетом лет тридцати пяти, наружности явно не русской. Сначала он напустился на меня довольно сердито.

– Вы что тут делаете? Сегодня же женский день.

– Доктор, я назначен сюда на работу.

– Так, а начальник мне ничего не сказал. Ну, познакомимся. Я татарин. Имя у меня довольно трудное, но здесь меня зовут Иваном Петровичем. – Он улыбнулся. – Я к этому привык.

Поговорили несколько минут, затем появилось и будущее мое прямое начальство: молодая худощавая и стройная женщина с усталым, точно испитым лицом. Забыл сказать, что капитан медслужбы меня предупредил: “Она бывшая цирковая артистка, но вы не смущайтесь, сработаетесь”.

Бывшая цирковая артистка подала мне руку, была вежлива, но мне казалось, что она не совсем довольна моим назначением в баню.

– Так вот, вы будете моим помощником. Ваша главная обязанность – раздавать моющимся полужидкое мыло. Сейчас я вам покажу.

В предбанник из раздевалки стали входить обнаженные женщины. Их, видимо, нисколько не смущало появление тут незнакомого мужчины в больничном халате. Зато сам незнакомый мужчина с непривычки был несколько смущен. Одна, другая женщина, пятая, десятая – все почти молодые, здоровые украинки, довольно бесцеремонные и все совершенно голые. Непривычно все-таки. Потом подошла ко мне и получила свою порцию мыла пожилая и на вид, несомненно, интеллигентная дама. Мне стало совсем неприятно. Тоже идея – иметь сотрудником мужчину в женской бане! Женщина спокойно получила свое мыло и отошла. Она старше меня. Ей сейчас было бы около ста лет и потому я назову ее полным именем – Мария Ивановна Ус. Странная немного фамилия. Бывший бухгалтер, дочь очень крупного инженера-путейца. Впоследствии она стала моей хорошей знакомой, и встречались мы не только в заключении, но и на воле. Много лет были знакомы. К постоянным, по два раза в неделю встречам с молодыми, обнаженными женщинами (остальные четыре дня были отведены мужчинам) я, к своему удивлению, привык весьма быстро – недели через две. Работал в предбаннике так же спокойно, как если бы я давным-давно занимался этим делом. Среди заключенных женщин интеллигентных КР было немного. Раздавать мыло этим обнаженным дамам и барышням спокойно я долго не мог.

Cреди заключенных женщин была почтенная дама, троюродная сестра генерала Врангеля. Во время первой мировой войны она, как и многие ее сверстницы, была добровольной сестрой милосердия и приобрела некоторую опытность в медицинском деле. В Чехословакии она была представительницей медицинской организации в Лиге Наций в Подкарпатской Руси и как будто не подлежала аресту. Но время было сталинское, и ее посадили. В описываемые дни она подходила ко мне, прикрыв низ живота носовым платком, но как раз это еще больше усугубляло мою неловкость. Условность, в конце концов. К чему? На простых женщин я не обращал внимания, а вот раздача мыла интеллигенткам у меня не ладилась. Вид, наверное, был несколько смущенный и испуганный. В конце концов интеллигентки прислали ко мне для переговоров пожилую учительницу, которая сказала:

– Послушайте, Раевский, мы попали в плен к дикарям, ну и будем себя вести по‑дикарски.

Я считал, что наше начальство далеко не дикари, но все же сразу успокоился. Глупо смущаться, когда дамы и девицы, оказывается, не смущаются.

Что же касается основной женской клиентуры в бане, то постепенно у меня с ней установились отношения весьма непринужденные и даже веселые. Помню, однажды очередная партия в двадцать человек вошла уже в моечное отделение, а мыло, которое мне предстояло раздать, еще не принесли. Наконец, нужное ведерко появилось, и женщины, приоткрыв дверь, стали кричать:

– Доктор, входите сюда, а то нам холодно.

Я рассмеялся и только спросил:

– Девушки, а брызгаться не будете?

– Честное слово, не будем, входите!

Я снял ботинки, шлепаю в моечное помещение и среди разгоряченных тел раздаю мыло.

Был и такой забавный случай. Одного начальника лагеря, при котором я работал в бане, сменили другим. Он нашел, что держать “заграничного доктора”, как меня часто называли, на такой работе неудобно и хотел было заменить другим лицом. К нему явилась целая делегация пожилых баб. Просили оставить меня на месте.

– Отчего?

– Да, гражданин начальник, доктор не крадет мыло, совсем не крадет, а другой начнет, наверное, красть.

Начальник рассмеялся и оставил меня на банной службе. Может показаться смешным, мне и самому так кажется, но я проводил в предбаннике и литературные занятия. Дело в том, что очередная партия должна была ожидать, пока предыдущая вымоется, а в предбаннике было несколько свежо. И вот чтобы заставить женщин об этом обстоятельстве забыть, я рассказывал им разные забавные литературные эпизоды. Помню, особый успех имела новелла Эдгара По “Золотой жук”. Голые женщины слушали ее, затаив дыхание, а одна молодая воровка лет восемнадцати легла у моих ног и смотрела мне прямо в рот, чтобы не пропустить ни слова. Потеха да и только! Я потом пожалел, что нет фотографа, а то бы когда-нибудь я показал такую поучительную картину дамам и барышням и спросил:

– Где, в какой стране сие дело происходит?

На мою лекцию было позвано человек двадцать заключенных, относительно и вовсе интеллигентных. Они расселись по обеим сторонам довольно длинного стола, а председательское место занял начальник санчасти. Рядом с ним – врач и фельдшер. Я начал свою лекцию с выяснения понятия энергии и энтропии. Термин сравнительно малоизвестный. Сказал, что именно благодаря наличию на Земле жизни энергия не только рассеивается, как это происходит при обычных химических процессах, но и концентрируется. Благодаря этому возможен некий естественный баланс. У нас ведь существуют огромные запасы концентрированной живыми существами энергии в виде угля и, по-видимому, также и нефти. Можно думать, прибавил я, что подобные же явления существуют и во всей вселенной. Благодаря этому Земля живет, иначе вся энергия рассеялась бы по мировому пространству и наступила тепловая смерть. Начальнику начало понравилось и, видимо, заинтересовало. Он наставительно пробормотал:

– Слушайте, ребята, слушайте.

Я говорил часа полтора. Лекция была основательно подготовлена, привычка к выступлениям у меня была, и, когда я кончил, начальник, отведя меня в сторону, сказал:

– Хорошо, доктор Раевский, очень хорошо.

Я почувствовал, что мое положение как работника санчасти теперь упрочено. Моя банная карьера продолжалась месяца три. Затем начальник санчасти, в свою очередь, по-видимому, решил, что “заграничного доктора” в бане держать все-таки не следует, и отвел мне место в комнате рядом со своим кабинетом. Дверь туда была постоянно открыта.

На прощанье я поговорил с “девушками” по душам. Одна из них спросила меня деловым тоном:

– Доктор, а вы ведь совсем еще не старый человек. Скажите, вы не переживали, работая тут с нами, голыми?

Я ответил откровенно:

– Знаете, совсем не переживал. Вначале вы, наверное, заметили, мне было немножко странно, а потом ничего. Просто не обращал внимания. Если бы я оставался наедине с каждой из вас, то переживания, возможно, даже наверное, были бы, а когда вас двадцать человек, тут не до переживаний.

Был в мужском персонале бани и еще один заключенный, совсем молодой человек, работавший в качестве кочегара. Он страдал неизлечимой болезнью ноги и имел естественную четвертую категорию. Признался мне, что вначале сильно мучился, глядя на женщин, а потом ничего, привык, прошло.

Работая в бане, я завел одно новшество, которое оказалось полезным и удержалось и после моего переселения в комнату рядом с кабинетом начальника. По моему предложению всем заключенным, а их в лагере было около полутора тысяч, присвоили индивидуальные номера, которые им пришлось запомнить. Приходя в предбанник, они называли номер, а не фамилию, и на листе бумаги дежурным делалась соответствующая отметка. Маленькое нововведение, но удобное, я даже слышал:

– И почему такая простая вещь не была сделана раньше?

Я ответил тогда, что простые вещи зачастую вовремя не делаются.

У меня началась более интересная и понятная работа в качестве фактического секретаря начальника санчасти, которую я выполнял в течение почти трех лет: весь сорок седьмой, сорок восьмой и значительную часть сорок девятого. Официально секретарем санчасти числился вольнонаемный фельдшер, но только числился. Этот молодой человек, хотя и кончил фельдшерскую школу, в медицинском деле не понимал ровным счетом ничего. Когда мы познакомились с этим парнем поближе, я его как-то спросил, как такое могло случиться, что он делал в школе?

– А ничего не делал. Мы отдавали свою зарплату директору школы, а он предоставлял нам спекулировать.

Я воздержался от комментариев. Все-таки он гражданин начальник. Таковыми мы именовали всех вольнонаемных, за исключением женщин. Установилась традиция и в предыдущем лагере, и в этом, да насколько я знаю, и в других, что женщин заключенные называли по имени и отчеству. Часть вольнонаемных служащих, например, бухгалтеры, тоже запрещали именовать себя начальниками. Один из них пояснял наставительно:

– Если хотите, я гражданин старший бухгалтер, но совсем я вам не начальник.

Кроме этого псевдосекретаря, была еще постоянная помощница, но я не понял, какую она официальную должность занимала. При моем поступлении на работу таковой была весьма противная девица, фактически запасная любовница начальника лагеря. Главная любовница – личность более значительная, занимала и должность более значительную. Почтенный наш начальник, капитан медслужбы, вскоре от этой вольнонаемной сотрудницы освободился и назначил на ее должность, конечно, без официального оформления, скромную деловую девицу заключенную. Мне пришлось с ней проработать несколько месяцев. Потом ее перевели в другой лагерь. Девица эта была толковой и деловой работницей. И в обычной жизни была толковой, даже слишком. Когда кончилась война и госпитали ликвидировались, эта бывшая медсестра умудрилась утащить домой столько всяких материалов и продуктов, которыми она обеспечила своих трех, кажется, младших братьев и сестер, детей еще, что потом, как мне говорили, из ее квартиры вывезли всякого добра на двух грузовых автомобилях. Ее отец и мать умерли во время войны, и фактически она была главой семьи. Когда начальник санчасти попривык ко мне и убедился в том, что Раевский умеет держать язык за зубами, он как-то призвал меня к себе в кабинет, кашлянул и сказал доверительно:

– Мне это неудобно, а вы поговорите с вашей помощницей, как старший товарищ, ей нужен любовник. Без нормальной половой жизни она страдает, и вы дайте ей понять, что преследовать ее за это не будут. Я дам соответствующие указания. Работница хорошая, но ей нужен парень.

Я выполнил эту деликатную задачу. Толковая работница меня поняла, и через некоторое время я увидел, что около нее уже вертится один жулик в кепке, тоже заключенный, как и все прочие. Я не сказал: “Любовь да совет”, но подумал приблизительно так.

Доверие моего почтенного начальника – я искренне уважал этого человека – к неофициальному секретарю все более и более упрочивалось. Постепенно я получил деловой доступ ко всем секретным делам. Прочел, в частности, в рабочем порядке его рапорт, в котором говорилось: “Мы не имеем возможности вмешиваться в половую жизнь заключенных”. Действительно, принцип такого невмешательства, особенно во время первых двух лет моей работы в этом лагере, соблюдался. Потом, когда женщины из лагеря были удалены и он стал чисто мужским, это произошло, если память не обманывает, в сорок восьмом году, заводская администрация была крайне огорчена. Производительность труда сразу упала процентов на тридцать.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒