КУЗНЕЦОВ. ПОСЛЕДНИЙ РЕЙД

КУЗНЕЦОВ

После боя с карателями, уйдя из Цуманского леса, мы оставили там для связи с городом небольшую группу под командой Бориса Черного.

Черный проявил большую находчивость. Вместо того чтобы держаться в глубине лесных кварталов, он располагал свою группу всякий раз в таких местах, где, на первый взгляд, партизанам невозможно было спрятаться. Так, однажды он расположил бойцов в низкорослом кустарнике на болоте в открытой местности. И притаившиеся партизаны смотрели, как каратели, проходя мимо них, продирались в чащу, обстреливая там старые шалаши и завалы.

В один из последних дней ноября в условленный час группа встретила вернувшихся из города разведчиков во главе с Кузнецовым.

Через несколько дней Черный с товарищами присоединились к нам — мы стояли в ста пятидесяти километрах севернее Цумани, недалеко от соединения дважды Героя Советского Союза Федорова.

Здесь Кузнецов доложил командованию о том, что им и группой разведчиков был похищен, допрошен и казнен фашистский генерал фон Ильген, командовавший гарнизонами оккупированных городов, и на следующее утро убит в здании суда один из видных нацистов, верховный судья Украины Функ.

Похищение Ильгена было совершено исключительно смело, среди бела дня.

После предварительной разведки Вали Довгер, выяснившей, что, кроме денщика, с Ильгеном больше никто в доме не живет, Кузнецов в офицерской форме вошел в генеральский особняк. Ильген должен был приехать со службы с минуты на минуту.

Еще возбужденный только что выполненным заданием, Николай Иванович рассказывал нам подробности:

— Возле особняка часовой, из местных. К нему подошли Струтинский с товарищами. А я — в дом. В коридоре — денщик, тоже из местных. Мне о нем Валя сказала. Я прямо, по-русски: мол, давай помогай, а иначе пеняй на себя. Сперва он перепугался. А потом даже обрадовался: невесело ему, видно, жилось у генерала. «Как звать тебя?» — спрашиваю. «Кузько», — говорит. Ну, мы с ним обшарили весь дом — целый мешок важнейших документов собрали. Выхожу на крыльцо, смотрю, что-то ребята долго с часовым договариваются. Ему я тоже по-русски... В минуту поладили. Вернулся я в дом, сел в передней, через щелочку смотрю на улицу. Вижу, подъезжает длинный, сверкающий лимузин, выходит из него высокий, плотный генерал. Машет рукой — отпускает машину. Входит он в дом, я по всем правилам вскакиваю, приветствую. Спрашивает: «По какому делу?» Отвечаю: «По срочному». Обменялись мы с ним еще двумя-тремя фразами. Надоело мне по-немецки изъясняться. Разворачиваюсь — и по шее. Тут он, зельбстферштендлих, само собой, падает. Мы с Кузько и с подоспевшим Струтинским наваливаемся, затыкаем ему рот платком...

И Кузнецов рассказывает, как они вытащили Ильгена, как тот отбивался. Подошедших на шум четырех офицеров Кузнецов ловко задержал, объяснив, что в квартире Ильгена пойман партизан, и потребовал у офицеров документы. Один из них нес большую пуховую перину. Он оказался личным шофером Коха. Кузнецов предложил ему проехать в гестапо, дать показания. «Я не могу, я несу перину господину гауляйтеру!» — бормотал перепуганный шофер. «Ничего не могу поделать. Господин гауляйтер переспит еще одну ночь без перины, передайте ее господам офицерам».

И, набив до отказа свою машину, Кузнецов увозит из города генерала Ильгена, шофера Коха и, конечно, Кузько и часового, которые умоляли забрать их с собой в отряд.

Просто и на первый взгляд даже буднично совершал Кузнецов свои подвиги. Тех, кто читал о нем в книге Медведева «Сильные духом», поражала именно эта простота его замыслов и кажущаяся легкость выполнения.

Но нам, очевидцам и участникам событий, было хорошо известно, что самое трудное заключалось именно в том, чтобы придумать и разработать самый простой план операции.

Действительно, новичку в деле разведки всегда хочется придумать наиболее хитроумную операцию, с сложнейшей системой сигналов, с длинной цепью информаторов, помощников, промежуточных исполнителей. Каждое звено в этой цепи тщательно засекречивается, трижды страхуется на случай провала. Принимаются тысячи предосторожностей и прочее, и прочее... И оказывается, что именно этот трижды застрахованный план никуда не годен — в момент выполнения операции из-за малейшего непредвиденного обстоятельства не сработает одно звено, — и это не только опрокидывает всю систему, но и создает такую путаницу, при которой могут выдать себя и погибнуть многие участники.

Простой план легко выполним и всегда неожидан для врага.

Кузнецов после похищения генерала Ильгена никаких особых мер предосторожностей не предпринимал. Вывезя генерала на небольшой хуторок под Ровно, он надел штатский плащ и картуз с желтым околышем, отобранные у личного шофера Коха, и вернулся в город.

И пока машины с эсэсовцами мчались в погоню за ним по всем дорогам Ровенщины, Кузнецов в форме немецкого офицера мило беседовал с секретаршей Функа, верховного судьи на Украине, жаловался на скуку в городе, приглашал на вечерний киносеанс и, поглядывая в окно в ожидании верховного судьи, просил фрейлейн о маленькой услуге — принести снизу, из буфета, стакан кофе: ему так мешала боль в раненой ноге!

Фрейлейн весело, вприпрыжку побежала вниз по лестнице в буфет. Через мгновение ступени заскрипели под тяжелыми шагами Функа. Кузнецов быстро открыл дверь кабинета и исчез там.

Когда Функ вошел в кабинет и направился к своему столу, из-за двери шагнул Кузнецов и в упор дважды выстрелил в палача.

— Перепрыгивая через пять ступенек, я сбежал вниз и вышел на улицу, — рассказывал нам Николай Иванович. — У самой двери стояли два грузовика с эсэсовцами. Все они, задрав головы, глазели на окна второго этажа, где сейчас прозвучали выстрелы. Я тоже с любопытством глянул вверх, завернул за угол дома и бросился бежать к низкому забору, за которым ждал меня с машиной Струтинский. Вероятно, я перекрыл все рекорды по бегу... Прыжок через забор. Мотор взревел. И мы уехали. Вот и все.

Да, все произошло быстро и просто. Но я знаю, что больше месяца готовился Кузнецов к этому акту возмездия.

Функ отправил на смерть тысячи советских людей. Его казнь, да еще на другой день после похищения Ильгена, внесла в ряды гитлеровцев страшную панику. Один за другим видные нацисты покидали город, уезжали на запад. Вся полицейская система оккупантов в городе была разрушена.

Вскоре городские подпольщики организовали взрыв в военной гостинице. Наши разведчики взорвали здание вокзала, заполненное гитлеровцами.

Кузнецов сообщил нам, что немцы приняли решение эвакуироваться из Ровно. Наши войска были уже недалеко.

Мы снова двинулись к Ровно, чтобы оттуда направиться дальше на запад, ко Львову. В эти дни наступления разведывательные данные были особенно ценны для Верховного командования. И мы продолжали регулярно отправлять по радио сводки. А паника, которую сеяли в рядах гитлеровцев наши партизаны и подпольщики, помогала советским войскам наступать все быстрее и быстрее.

События развивались с головокружительной скоростью.

У железной дороги, соединяющей Луцк и Ровно, — остановка. Кузнецов ушел в Луцк и задержался там. Стоим в лесочке у дороги день, два. Что с Кузнецовым? Медведев волнуется: срок командировочного удостоверения, которое мы ему напечатали, кончается, он может попасть в плохую историю. Но вот приходит связной от Кузнецова — Николай Иванович должен остаться в Луцке еще на день, просит помочь с удостоверением. Выйти же из города никак не может.

— Доктор, — говорит Лукин, — Кузнецов не сообщил точно, какая командировка ему нужна. Если гора не идет к Магомету, то... Понятно? Магомет, берите свою пишущую машинку, и едем в Луцк!

С машинкой под мышкой сажусь в легкие беговые сани, рядом — Лукин. И мы несемся по подмерзшему снегу через лунные лесные поляны, мимо чьих-то темных изгородей и хат.

На опушке оставляем сани, идем узенькой тропинкой в кочковатую осиновую рощицу. Землянка, замаскированная сверху, часовой в ватнике и ушанке — это наш «маяк» под Луцком.

— Николая Ивановича еще нет, — сообщает часовой Лукину.

Тот спускается в землянку. Мгновение я прислушиваюсь к окружающему. Тишина. Не верится, что рядом лежит большой город с многотысячным населением, забитый гитлеровскими войсками. Вхожу в землянку. Несколько человек вповалку спят у печурки. Быстро входит Кузнецов. Он в черном плаще поверх военной немецкой формы, озабочен. Тут же сочиняем командировочную, отстукиваю ее при свете печки. Лукин ставит печати и подписывает.

— Через город отходят потрепанные, разбитые части, — рассказывает Кузнецов.— Здесь я кое-что разузнаю о Львове, сколько можно, насолю гитлеровцам и присоединюсь к вам. А пока вот, познакомьтесь! — и машет кому-то рукой.

В землянку спускается незнакомец в черном пальто. Светлая бородка, небольшие усы, горящие глаза.

— Поляк, — представляет его Кузнецов. — Организовал в польском предместье Луцка боевую группу, гитлеровцев лупит вовсю!

К тому времени, когда я вернулся в отряд, разведка выяснила, что за полотном, которое мы должны пересечь, в нескольких дзотах сильная охрана. Нападать в лоб нельзя: неизбежны большие потери. Поблизости другого переезда нет. Насыпь высокая. Мастерить переезд некогда.

В штабе долго совещались. А я... От мелькнувшей мысли заколотилось сердце. Вот уже почти два года постоянно подавляемое желание повоевать по-настоящему вспыхнуло с новой силой.

Я тихонько выбрался из штаба и бросился к повозкам хозчасти. Там среди узлов была увязана недавно добытая разведчиками новенькая форма обер-лейтенанта. Привязанный к одной из повозок, нетерпеливо топтался статный конь.

Пока я с лихорадочной быстротой переодевался, в голове складывался план действий.

С этим планом я и появляюсь в немецкой форме у штабного костра.

— Доктор, это великолепно! — похохатывает Лукин, оглядывая и ощупывая меня со всех сторон.

Медведев внимательно глядит на меня. Докладываю свой план. Мне кажется, он готов согласиться. Подражая Кузнецову, запрокидываю голову, выдвигаю нижнюю челюсть... И вдруг со стороны поста шум, говор, к костру подходит другой офицер, в таком же, как у меня, мундире, хлопает меня по плечу и весело говорит:

— Гутен абенд, герр Зиберт-цвейтер![5]

Кузнецов!

В первый раз я был огорчен его появлением. Конечно, перевести отряд поручат ему!

В это время радисты доложили, что Москва передает очень важную радиограмму.

И через несколько минут, расшифровывая по ходу приема, радисты сообщили: командование поздравляет нас с высокими правительственными наградами. Орденом Ленина награждены Медведев, Стехов, Кузнецов... Я смотрел в это время на Кузнецова. Он стоял, вытянув руки по швам. Лицо его было, как всегда, спокойно. Потом мы с ним медленно пошли от штабного костра. Мне очень хотелось узнать, о чем думал он в те минуты.

— Вы радуетесь, Николай Иванович? Мы все счастливы за вас.

Он положил мне руку на плечо и не ответил. Потом присел на поваленную, почерневшую березку.

— Посидим, доктор.

Темнело. Снега в эту зиму выпало мало, и оголенный лес, словно без перерыва, из осеннего становился весенним. Воздух был теплым.

Кузнецов сидел неподвижно. Большие сильные руки сцеплены между колен. Не глядя на меня, он тихо, ровно говорил:

— Вам очень хочется погулять в немецкой форме, доктор. Это совсем не так интересно... Мне, например, это не доставляет никакого удовольствия. Понимаете, доктор, я живу все время как враг среди врагов. Даже когда встречаюсь с местными жителями, с советскими людьми, я для них все равно герр офицер, герр Зиберт — враг. И выдать себя им не имею права. Значит, никому не доверять — ни своим, ни чужим!.. Всех подозревать, всех перепроверять... Ох, как трудно жить не доверяя... Если б не дни отдыха в отряде, среди своих, когда сбрасываешь с себя это недоверие, как тяжелый панцирь, и живешь с открытой душой, нервы не выдержали бы.

Да, в отряде мы знали Кузнецова таким, каким он был в самой сути своей.

Однажды я подглядел, как он, уединившись в лесной чаще, шагая среди деревьев, вслух, самому себе декламировал на немецком языке стихотворение Иоганнеса Бехера «Парашютист». Это было удивительно! Шагал он порывисто, с силой вбивая каблук в усыпанный сосновыми иглами дерн, ладонью правой руки, в такт стихам, рубил воздух, запрокинутая голова его была напряжена, и он бросал короткие строчки вверх, в просветы синего неба в каком-то радостном экстазе.

Группа, переправлявшая Кузнецова из города в лагерь, попала в засаду. На восточном берегу Горыни бандеровцы поставили два пулемета и, когда наша группа под вечер на трех повозках выехала на узкий деревянный мост, ударили кинжальным огнем. Командир группы растерялся и приказал поворачивать назад. Легко вообразить, что произошло бы, если б три повозки стали разворачиваться на узком мосту под прицельным пулеметным огнем. Дремавший в последней повозке Кузнецов вскочил. Его звонкий, металлический голос перекрыл шум боя.

— Вперед! Только вперед! — И он запел! Запел «Марш энтузиастов», любимую в отряде песню:

Нам нет преград на суше и на море!

Песню подхватили. Лошади вынесли на гору. Ребята, соскочив с повозок, пошли в атаку. Кинув пулеметы, бандиты разбежались. А Кузнецов, стоя на высоком берегу над Горынью, потрясая своим трофейным автоматом, продолжал петь:

Пламя души своей, знамя страны своей

Мы пронесем через миры и века!

Но в городе Кузнецов был иным: был сдержан, молчалив, хладнокровен, будто лишенный обычных человеческих чувств и нервов. Готовясь к какой-нибудь операции, он задавал себе программу и выполнял ее, несмотря ни на что, как машина. И было непостижимо, как этот страстный, пылкий человек мог с таким холодным расчетом действовать в самых головокружительных обстоятельствах. Я то и дело приставал к нему с расспросами, пытаясь проникнуть в его психологию, понять, так сказать, внутреннюю технологию его поведения в те героические минуты.

Рассказывая мне о посещении гауляйтера Эриха Коха, под свежим впечатлением Кузнецов обмолвился об одной детали.

Поводом для визита послужило заявление обер-лейтенанта Пауля Зиберта с просьбой не отправлять на работу в рейх его невесту фрейлейн Валентину Довгер. Кузнецов давно искал случая уничтожить этого изверга, палача польского и советского народов, теперь случай представлялся.

Валя вспоминает, что, готовясь к визиту, Кузнецов был абсолютно спокоен. Накануне вечером они долго обсуждали, куда Кузнецову положить пистолет, из которого он будет стрелять в Коха, — в карман кителя или в карман брюк. Откуда удобнее выхватить? Решили — в карман кителя, так быстрее достать. Ведь план был предельно прост: войдя в кабинет и отсалютовав, вплотную подойти к столу Коха, выхватить пистолет и дважды выстрелить. Удастся ли после выстрела выбраться из рейхскомиссариата? Конечно, был намечен путь по коридорам, во двор, мимо растерявшейся охраны к воротам. За оградой на улице должны были ждать товарищи... Но и он и Валя понимали: им не уйти. И этот вопрос в тот вечер не обсуждался.

Приняв решение, Кузнецов как-то внутренне просветлел. Откинувшись к спинке дивана, тихо запел без слов что-то свое, протяжное. Потом достал из тумбочки патефон, поставил любимую пластинку. И они до полночи слушали голос Обуховой — старинный русский романс, все повторяя и повторяя... Утром Кузнецов собирался, как всегда, методично и тщательно. Перед самым выходом из дому предложил присесть — помолчать «на дорожку». С минуту просидел, выпрямившись, с бесстрастным лицом. Вдруг внезапно, ничего не объясняя, переложил пистолет из кармана кителя в карман брюк, а оттуда носовой платок — в карман кителя. И, предложив ей руку, вышел к ожидавшему экипажу.

Вот тут-то, рассказывая об этой последней, «подорожной» минутке, Кузнецов и обмолвился: как всегда, решил еще раз просмотреть весь предстоящий путь шаг за шагом. Просмотреть! Один из его методов, приемов подготовки — на внутреннем экране просмотреть киноленту предстоящего события. Как спортсмен, который перед упражнением мысленно проигрывает всю комбинацию. Какая могучая сосредоточенность, чтобы не пропустить ни одного мгновения, ни одной детали! Мысленно увидел все с поразительной ясностью. Вот он переступает через порог. Плотно притворяет за собой дверь. «Хайль Гитлер!» Четко и твердо марширует через весь зал в дальний угол, где за широким столом сидит Кох. Ест глазами начальство, на лице готовность умереть за фюрера и его наместника. Вплотную подходит к столу, еще больше вытягивается. Опускает правую руку в карман кителя... Стоп! Внутреннее видение фиксирует: Кох внимательно, чуть настороженно смотрит на незнакомого офицера: рука — в карман, это необычно, взгляд Коха на его руке, на кармане кителя... Видит пистолет, едва тот появляется из кармана, мгновенно пригибается за своим широким столом... Теперь, чтобы стрелять наверняка, нужно обежать вокруг стола... Крик Коха, борьба, шум... Операция сорвана! И тогда молниеносная коррекция: пистолет в карман брюк, платок в карман кителя. И снова проверка: марш через комнату к столу, рука в карман кителя, Кох следит за рукой, из кармана появляется платок. Кох успокаивается, поднимает глаза, Кузнецов вытирает платком лоб и небрежным движением прячет платок в карман брюк. И вынимает оттуда руку с пистолетом... Да, так верно! Теперь можно идти. Руку, фрейлейн Валя!

Через полчаса эта коррекция спасает жизнь и ему и Вале.

Первой вызвали к Коху Валю. Потом она признавалась, что от волнения даже не разглядела Коха, увидела лишь огромного волкодава, лежавшего перед письменным столом и ощерившего клыки. Кох о чем-то спросил, она что-то ответила, и ее отпустили.

Предупредить Кузнецова о собаке она не смогла, его тотчас пригласили в кабинет. Салютуя, Кузнецов сразу оценил новую обстановку: овчарка, к столу не подойти, нужно стрелять с расстояния в пять-шесть шагов. Сел на стул, предусмотрительно поставленный посреди комнаты. Кох стал читать его заявление. Кузнецов опустил правую руку в карман кителя, овчарка тихо зарычала. Снова неожиданность — кто-то железной хваткой сдавил его плечо. Скосил глаза — над ним склонился эсэсовец. Откуда взялся? Вероятно, за портьерой стоял. Шепчет: «Господин обер-лейтенант, здесь не разрешается опускать руку в карман!», с профессиональной, молниеносной быстротой обшаривает китель, вытаскивает из кармана платок, встряхивает, сует обратно, отступает на шаг и застывает за его спиной. Если бы в кармане был пистолет!.. Но теперь стрелять невозможно. Кузнецов спокойно беседует с гауляйтером, старается выведать как можно больше, наконец получает назад свое заявление с личной резолюцией Коха: предоставить фрейлейн Довгер работу в рейхскомиссариате. Очевидно, обер-лейтенант Зиберт понравился гауляйтеру.

Валя — сотрудница рейхскомиссариата! Это был огромный выигрыш для нас. А Кузнецов услышал от Коха о подготовке немецкого наступления под Курском — и это был выигрыш десятков тысяч жизней советских людей.

Все последующие операции Кузнецова отличались такой же дерзкой отвагой, таким же трезвым расчетом и поистине сверхчеловеческим самообладанием.

В общении с товарищами в Кузнецове подчас проявлялось совсем неожиданное — мягкость и даже наивность. Он нежно любил детей, любил лес, тягучую русскую песню — когда тихонько пел, окая, какую-то свою, уральскую, весь светился нежностью. И еще он бывал по-детски беззащитен перед завистью, лицемерием, ложью, беззащитен там, где сердце его было доверчиво открыто.

...Многое припомнил я в тот вечер, когда Москва поздравляла нас с наградой, и каждый мысленно подводил итоги. Как-то по-новому увидел я Кузнецова, только сейчас охватывая целиком этот удивительный в своей цельности характер.

Совсем стемнело. Кузнецов сидел все так же, не двигаясь. И говорил. Никогда за полтора года нашей партизанской жизни не говорил он так много и горячо. Я не помню всех подробностей того разговора, когда так полно открылась душа этого обычно молчаливого человека. Но помню, что он говорил об Урале — своей родине, о девушке, которую любил. Говорил о Вале Довгер, которую считал своей дочерью и чья будущая судьба так его тревожила. Говорил об ошибках, которые не прощал себе...

Потом он надолго замолчал. И вдруг сказал твердо, четко, точно формулируя математический закон:

— Война — нечеловеческое дело, доктор. И разведка в том числе — она уродует душу. — Он ткнул себя в грудь, кажется, хотел еще что-то добавить, вздохнул и отвернулся.

...Была ночь, когда Николай Иванович встал. Подняв руки, так и не разжимая их, он потянулся, расправил грудь и плечи. Встал и я.

Вокруг было темно — костров не жгли. В гулкой тишине где-то далеко коротко и испуганно гукнул паровоз. Рядом застучали по корням переступающие копыта лошади. Голос Лукина явственно произнес:

— Доктор, к командиру!

— Вот, доктор, — сказал Кузнецов, — моя жизнь. Тридцать три года — и как мало сделано! Все мне кажется, что только готовишься к тому, чтобы сделать самое главное... У вас нет этого ощущения? — Он пожал плечами. — А может быть, так будет всегда! Ведь очень тошно, наверное, жить и знать, что все, что мог, уже сделал и впереди — ничего. Верно?

Кузнецов помолчал и, неожиданно рассмеявшись, сказал:

— А все же кое-что полезное мы все сделали! А? И этого никто у нас не отнимет! Даже смерть. Вот так. Идем к командиру.

Медведев встретил меня шуткой:

— Доктор, противник узнал, что вы собираетесь командовать операцией, и в панике бежал.

Действительно, охрана у железнодорожного переезда исчезла. Путь свободен. Снимаю чужой мундир и приступаю к своим прямым обязанностям — обрабатываю потертости ног перед дальней дорогой.

На рассвете переходим железную дорогу и тут же, недалеко от шоссе, прощаемся с Николаем Ивановичем. Поочередно обнимаемся с ним, жмем руку. Он поедет во Львов на машине, как удирающий гитлеровский офицер.

А мы пойдем под Львов степями Галиции, чтоб встретить его там в условленном месте.

— Мы непременно придем! — говорю я ему.

Он козыряет двумя пальцами. Он уже Пауль Зиберт, взгляд его холодеет, и углы рта опускаются в высокомерной гримасе. Но то, что я узнал и понял в этом человеке за многие месяцы общения с ним, теперь просвечивает для меня сквозь чужое обличье.

Я уже знаю: главный подвиг Кузнецова не в том, что было очевидно, — разведка, упорство, отвага... Нет, главный подвиг этого человека, глубоко штатского, открытого, доброго, ненавидящего ложь и насилие, в том, что два года он почти ежечасно железной хваткой сдавливает самому себе горло, не позволяет себе дышать полной грудью, любить, громко смеяться, петь, выращивать деревья и цветы, жить той естественной жизнью, для которой породила его русская земля...

Кузнецов безмерно любил Родину, но ни тени узколобого, мещанского национализма не было в его любви. Ненавидя фашизм, он любил Германию, ее язык, музыку Глюка и Бетховена. Одним из первых среди нас он выучился у испанских товарищей их песням. Он просто влюбился в польский язык с его жесткой мелодикой и в три недели овладел разговорной речью. Сколько бы он мог еще дать людям! Но идущие впереди погибают первыми...

Могилу Кузнецова наши товарищи разыскали через шестнадцать лет после войны. Обстоятельства его гибели полностью не выяснены и сейчас. Одно лишь несомненно: в той схватке с бандеровцами у села Боратин, куда он пришел, разминувшись с нами, он бился до последнего вздоха, — грудная клетка его была раздроблена и оторвана кисть правой руки. И если его перед смертью пытали, он не сказал ни слова: никто из наших разведчиков и подпольщиков, оставшихся на оккупированной территории, не пострадал.

Извлеченный из могилы череп был под шифром отправлен в Москву на экспертизу академику Герасимову; там, в моем присутствии, было установлено тождество. И тогда, наконец, прах Николая Кузнецова обрел вечное успокоение на Холме Славы во Львове.

Но все это было намного позднее. А тогда, прощаясь, мы спешили ему навстречу.

ПОСЛЕДНИЙ РЕЙД

К вечеру мы подходим к довольно широкой реке. Ночью авангард отряда переходит по льду на другой берег и натыкается на большое воинское соединение гитлеровцев, расположившееся у переправы. Чудом остаемся незамеченными, возвращаемся назад. На льду реки нас перестреляли бы, как кроликов, а нам нужно незаметно пробраться ко Львову. Возвращаемся в лес, рядом с деревней. Досадная задержка!

Никто из нас еще не видел вблизи солдат отступающей гитлеровской армии. Скоро мы их увидели. Утром в деревне начался переполох, послышались крики, визг поросят, стрельба. Прибежал житель села, рассказал, что с противоположного берега на санях приехали трое гитлеровцев и сейчас грабят село. Несколько партизан бросились выручать крестьян. Короткая перестрелка — двое мародеров убиты, третий взят в плен.

— Доктор, допросите его! — говорит Лукин.

В это время вся наша санчасть собралась у аптечной повозки, и мы распределяли бинты по ротам. Пленного подводят прямо к нашей группе.

Высокого роста, обросший, грязный, в ободранной форме, глаза с желтыми белками, мутные, бессмысленные.

Старик крестьянин угрюмо поясняет:

— Застрелил девочку. Она поросеночка спасала. Обхватила ручками, прижимает до себя. Дите ж, не понимает...

Пленный понимает, о чем речь, и кричит по-немецки:

— Я есть хотел! Мы все хотим кушать! Мы второй день не питаемся!

Сбиваясь, путаясь, приговаривая традиционное: «Гитлер капут!», он рассказывает о своей части, сколько людей, какое вооружение. Оказывается, их разбили совсем близко отсюда. Пленный вдруг оживляется, показывает рукой на аптеку и заявляет:

— Вы меня поймете. Я — коллега. Я — врач.

— Подлец! — с возмущением говорит Павлова. — Прикидывается врачом, чтобы вызвать сочувствие!

Я рассматриваю его документы и не верю своим глазам: это действительно врач! Нахожу письмо декана Лейпцигского медицинского факультета зауряд-врачу, добровольцем пошедшему в эсэсовские войска. Декан сообщает ему номер диплома и желает успеха.

Удивительная встреча советских врачей-добровольцев с фашистским врачом, тоже добровольцем. В нем нет ничего человеческого.

Именно такие врачи по приказу Гиммлера проделывали страшные опыты над живыми людьми. И он смеет называться врачом!

Пленного уводят.

Разведчики докладывают, что после небольшой перестрелки в селе гитлеровская часть быстро снялась и ушла. Мы переходим реку.

К вечеру этого дня заболевает Базанов. Приходя в село, он, как начальник штаба, обычно первый с врачом обходил дома, размещая отряд. В селах свирепствует сыпной тиф. И вот у Саши все признаки этого тяжелого заболевания. Выдержит ли он? Ведь у него порок сердца! Два года назад на медосмотре я взял на себя ответственность, и теперь наступил час, когда нужно отвечать. Базанова укладывают в сани. Проходим километров десять. На привале выслушиваю его. Сердце бьется очень глухо, шум усилился. Везти дальше нельзя: ему нужен покой, нужно поддержать сердце. Саша слышит, что мы с командиром обсуждаем возможность оставления его у верных людей, придав ему охрану и врача. Он подзывает меня:

— Доктор, брось глупости! Что я здесь буду делать? Пока дойдем до Львова, я выздоровею. А там ведь будет жарко! Не стоит мне оставаться. А тут еще наши подойдут, отправят в тыл, в госпиталь, совсем оторвусь от вас... Не хочу я, доктор!

Но Сашу и нельзя оставить — опасно, деревня на проезжем тракте, в открытой степи. И приходится везти его с собой.

Теперь идем с непрерывными боями. На седьмые сутки Базанову становится хуже. Отряду нужно торопиться, но мы идем медленно: нельзя трясти Базанова да и других, раненных в последних боях. Командир тоже болен. Он почти не встает с повозки, командует лежа. Во время остановок лечим его массажем, грелками — у него воспаление корешков спинного мозга. Уже потом, в Москве, на рентгене мы установили, что воспаление вызывает костная мозоль на месте старой трещины в позвонке.

Стехов по-прежнему неутомимо шагает впереди, тяжело переваливаясь с ноги на ногу. На одном из привалов я наконец раскрываю тайну его походки. Вижу — его портянки в крови.

— Что случилось, Сергей Трофимович?

Стехов недовольно морщится и нехотя говорит:

— Ничего особенного. У меня всегда на ногах между пальцами лопается кожа и кровоточит! Никак не могу задубить кожу. Уж я чем только не мыл, чем только не мазал ноги — все напрасно! Теперь язвы образовались...

— Сергей Трофимович, и вы до сих пор молчали! Два года! А теперь, когда мы идем, почти не отдыхая... Вам нужно сесть в сани! Требую как врач...

— Нет, доктор, — твердо говорит Стехов. — Идем ведь с боями. А нужно торопиться, мы обещали Кузнецову!.. — И, помолчав, добавляет: — Недолго осталось.

Впереди то и дело вспыхивает перестрелка, гремит «ура». После каждой стычки кто-нибудь подходит к Базанову и рассказывает подробности боя. Саша с трудом приоткрывает глаза и слабо улыбается.

Время от времени под овчиной нахожу его руку, на ходу проверяю пульс. Делаю очередной укол — вливание камфары.

Как я уже писал, небольшая часть нашего отряда во главе с Пашуном больше года оставалась в районе первого лагеря под Рудней Бобровской. Но нам сообщили, что Пашун тяжело заболел. С партизанского аэродрома его отправили в Москву. И там в госпитале он погиб от желудочного кровотечения. Командиром группы Медведев назначил Бражникова. Командир несколько раз приказывал ему присоединиться со своей группой к отряду, но он почему-то под разными предлогами задерживался. Теперь, собираясь в поход ко Львову, командир отправил за этой группой Папкова с приказом привести ее во что бы то ни стало.

Через несколько дней группа Бражникова явилась. Пришедшие остановились строем у штаба. Командир вышел к ним и, вместо того чтобы поздороваться, приказал Бражникову сдать оружие. С какой-то удивительной готовностью Бражников отдал автомат, отстегнул кобуру пистолета.

— За невыполнение боевого приказа, — сказал командир, — перевести Бражникова в рядовые и арестовать на пять суток.

И Бражникова увели.

Отбыв арест, Бражников как-то зашел ко мне. Мы разговорились.

— Знаешь, доктор, все думают, я переживаю, мне самому хочется так думать. А по правде, мне все равно! Хорошо бы в бою попасть под пулю!..

— Ты что, с ума сошел? Смотри, скоро победа!

— Нет, доктор, внутри у меня что-то сорвалось... И сил нет чего-то хотеть, добиваться... И все уже не важно... Что это? Слаб я оказался для партизанской войны?

С тех пор Маша ни разу не говорила с ним и не упоминала о нем в разговорах. Теперь, когда мы шли за санями Базанова, я спросил ее:

— Что думаешь делать после войны? Учиться?

— Работать. Мне кажется, я совсем не устала за эти два года, что мы здесь. Да, работать!..

Базанов пошевелился. Мы подошли к нему. В это время впереди затрещали выстрелы. Саша открыл глаза, посмотрел в сторону выстрелов, потянулся туда всем телом и умер...

Его тело лежало в санях, пока передовая рота вела бой с противником. Стреляли пулеметы, автоматы, винтовки, которые Саша в боях отвоевал для отряда. После стычки к саням бежали его друзья, чтобы поделиться с ним подробностями боя, — они не знали, что он мертв. В моей руке остывала его ладонь. Ветерок шевелил русую прядь на лбу... На рассвете мы похоронили его в галицийском селе и снова пошли вперед.

Как мы ни спешили, а из-за непредвиденных задержек — непрерывных стычек и боев — не успевали к назначенному сроку встречи с Кузнецовым. Тогда командир отправил вперед для встречи группу разведчиков.

Потом, под самым Львовом, в селе Нивице, произошел бой, который окончательно сорвал наши планы. Здесь мы, медики, получили еще один важный урок. И этот урок для меня был уже последним.

Мы вошли в село Нивице поздней ночью. Усталые до предела, усаживаемся на сене, снимаем снаряжение, и вдруг на пороге комнаты, прямо против меня, появляется человек в черном пальто и черной кепке. Он целится в меня из нагана и спрашивает:

— Хто цо есть такий?

«Националисты!» — мелькает у меня догадка, и я тянусь к лежащему рядом маузеру. Человек в черном выкрикивает скверную брань и стреляет. Чувствую удар в левую ногу. В тот же миг из-за его спины кто-то в серой шинели палит в комнату из винтовки. От этого выстрела гаснет лампа. Вскакиваю. «Кость цела — хорошо!» — проносится в голове. С маузером бегу к порогу. В сенях никого, но изба окружена. Стреляют в окна.

В комнате три окна в трех стенах. У двух окон — противник. Путь через третье в сторону избы с ранеными свободен. Через это окно можно выскочить. Но по воле случая наша хата оказалась заслоном для той, где размещены раненые. Значит, нужно задержать врага, не подпустить к раненым. Остаемся в хате. У одного окна Вера Павлова стреляет из своего пистолета. Я бегаю от окна к окну и, разбив стекла, выпускаю обойму за обоймой. Вот кто-то метнулся к избе с ранеными. Вера и я стреляем в него. Упал. В комнату через окно летят гранаты. Взрыв. Меня снова ударило в левую ногу. Еще взрыв. Слышу тихие стоны. Кто-то из наших ранен, Маша, кажется. Все остальные лежат на полу — оружия у них нет.

Наконец раздается автоматная стрельба у штаба. Обстрел комнаты прекращается. За окнами серый рассвет. Выглядываю из окна и вижу, как по огороду к штабу ползут вооруженные люди, ведут сильный огонь.

Огонь штабистов заставляет их залечь. Тогда я неожиданно для самого себя перегибаюсь через подоконник и кричу:

— Хто цо есть такий?

— Свий! — говорит мне снизу какой-то бородатый детина.

— Хто свий?

— Андрий.

Совсем войдя в роль, кричу:

— Видступайте до лису! Червони наступают с пулеметами!

— Видступать до лису! — передает бородатый своим, и они ползут назад.

Кричу штабистам:

— Товарищи! В санчасть! На помощь!

Иду к порогу, чтоб пройти в избу к раненым. Мимо бегут разведчики в погоню за бандитами. Нервное напряжение оставляет меня. Сильная боль в ноге и слабость заставляют присесть на порог. Вера подхватывает меня под локоть и радостно говорит:

— А все-таки они не прорвались к раненым!

Страшно представить, что было бы, если бандиты ворвались бы в хату, где лежали двадцать раненых, беспомощных партизан!

В нашей комнате оказались ранеными все, кроме Веры: Маша Шаталова, Треймут, Гуляницкий и еще несколько человек. К счастью, ранения легкие, и Маша уже через несколько дней была на ногах.

Через час я лежал на столе, а Вера удаляла пулю, застрявшую в голеностопном суставе. Теперь боль настолько сильна, что я не могу понять, как только что наступал раненой ногой.

Гуляницкий, раненный в ногу выстрелом из винтовки, просит поднять его на носилках к столу. Он осматривает мою рану и сообщает:

— Оскольчатый перелом наружной лодыжки. Не страшно. Правда, канительное ранение, долго прохромаете, но потом все будет нормально.

Вера передает мне извлеченную пулю; вспоминая, как я обманул бандитов, смеется:

— Просто как в кинофильме получилось!

— А все же это нам урок, — говорю я ей. — Помимо всех предосторожностей, стараться всегда размещать раненых так, чтоб в случае опасности мы смогли их заслонить.

Через несколько часов после этой ночной схватки с бандитами мы получили по радио приказ Москвы выйти через линию фронта на свою территорию для перевооружения, небольшого отдыха и получения новой задачи.

Позже мы узнали: из разведчиков, посланных к Кузнецову, до Львова добрались только несколько человек. В пути, в стычках, многие погибли. Один из них оказался в небольшом местном партизанском отряде под Львовом, когда туда из города пришел Кузнецов.

Впоследствии этот разведчик рассказывал, что Николай Иванович, после того как убил во Львове вице-губернатора Бауэра и его заместителя Шнейдера, очень торопился передать какое-то важное донесение. Больше никто из наших не видел Кузнецова. Только через много месяцев документы, найденные в архиве Львовского гестапо, рассказали нам о его дальнейшей судьбе.

Следуя приказу командования, мы двинулись назад, к фронту.

Падал мокрый снег. Под ногами людей, п

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 14 15 16 17 1819