БЕЗ ИНСТРУМЕНТОВ

БЕЗ ИНСТРУМЕНТОВ

Последние дни перед выходом из старого лагеря под Рудней Бобровской были насыщены бурными событиями. Эти дни принесли нам два печальных известия.

Трагически погибла Марфа Ильинична, жена Владимира Степановича Струтинского, который теперь был у нас начальником хозчасти.

На обратном пути из Луцка, где она устанавливала связи с подпольщиками и подыскивала для нас явочные квартиры среди старых своих знакомых, Марфа Ильинична была застигнута полицейскими, окружена в хате и схвачена. Ее пытали, стегали ремнем по лицу... Не добившись ни слова, вывели за село и расстреляли. Жители подобрали ее тело и бережно похоронили на опушке леса.

Помню, как рвалась она на это задание, как в тот день скрывала от меня, что простудилась и больна.

Превозмогая головную боль и слабость, она, как всегда, задолго до рассвета уже хлопотала у костра, готовя пищу для раненых. То и дело приподнимая крышки кастрюль, пробовала, заправляла кушанья специями, которые разведчики доставали по особому ее заказу. Она была поварихой санчасти и вкладывала в это дело всю душу, все умение.

И вот уже аппетитный запашок проникает в шалаш раненых, и оттуда несется:

— Чуем, чуем, Марфа Ильинична! Сто лет вам здоровья!

И четырнадцатилетняя дочь ее Катя бежит к шалашу, обжигая пальцы кастрюлей и повизгивая. А Марфа Ильинична становится у входа в шалаш и, сложив на груди руки, наблюдает за тем, как едят.

— Ну как?

— Чудесно!

— Ты не хвали, ты скажи, хватает ли соли?

— Можно бы подбавить, Марфа Ильинична...

— То-то, я же тебя знаю, — и протягивает жестяную коробочку с солью.

Накормив раненых, она, как обычно, усаживается за шитье, за штопку и починку их белья.

Ее присутствие вносило в наш военный лагерь теплоту и уют. И мы все полюбили ее, как мать.

Владимир Степанович улучил минутку и шепнул мне, что старушка его занедужила. С трудом уговорили мы ее измерить температуру. Оказалось, тридцать семь и шесть. Я приказал ей лежать, сказал, что на время заменим ее на кухне, и сообщил об этом командиру. А на следующее утро я узнал, что она упросила командира отпустить ее на опасное задание и уже ушла.

Тяжело поразила нас ее гибель. Мы навсегда запомним ее живой, нашу партизанскую мать.

В эти же дни националисты зверски убили нашего друга-подпольщика, лесничего Константина Ефимовича Довгера. В отряд пришла тоненькая девушка. Она спокойно и уверенно шла за Кочетковым через лагерь с вещевым мешком за спиной. То была дочь Константина Ефимовича — Валя. Она заявила, что пришла к нам заменить отца. Странно было слышать эти слова из уст ребенка.

Валя жила у нас в лагере уже несколько дней, когда Кузнецов приехал в отряд и, собираясь вновь вернуться в город, попросил командира дать ему помощника. Трудно становилось Николаю Ивановичу жить в городе в одиночестве среди врагов, целыми неделями не произнося слова по-русски. С другими нашими разведчиками и подпольщиками он не встречался в целях конспирации.

Валя, узнав, что требуется на опасную работу человек, знающий город Ровно, стала умолять командира, чтоб послали именно ее. Она долгое время жила и училась в Ровно и хорошо знала этот небольшой, тихий городок.

Когда мы уже собрались двинуться в Цуманские леса под Ровно, разведчики привезли в лагерь пропавшего радиста Володю Скворцова. Он лежал в повозке, укрытый чьим-то полушубком, и спокойно смотрел на меня.

— Что с тобой, Володя?

— Ничего.

— Но ты лежишь... Пойдем в шалаш, осмотрю тебя.

— Я не могу пойти в шалаш, доктор.

Маша приподняла край полушубка, заглянула в повозку и тихо вскрикнула.

Разведчики осторожно перенесли его в санчасть.

Вот что случилось с Володей Скворцовым...

В темноте внезапно с обеих сторон загремели выстрелы, и лошади понесли. Повозка наскочила на пень, Володя вылетел и сильно ударился головой. Когда он пришел в себя, стук колес и лошадиный топот раздавались уже далеко впереди, выстрелы становились всё более гулкими и отдаленными. И он понял, что остался в лесу один.

Где-то вдалеке еще хлопнул выстрел, другой, но скоро все стихло.

Володя приготовился к тому, что сейчас он испытает ужас. Но ужаса не было. Была только одна мысль: что с радиостанцией? Он вытащил пистолет, снял предохранитель и пошел по дороге вслед за промчавшимися повозками. Он шел медленно, ощупывая каждый предмет, неясно черневший на земле. Рации нигде не было. Значит, она осталась в повозке...

Неожиданно он услышал совсем рядом возглас:

— Хто цо есть такий?

Это был диалект — помесь украинского с польским, — на котором изъяснялись националисты.

Володя выстрелил в темноту, повернулся и побежал в лес. Он бежал сквозь чащу к реке. Ветви хлестали по лицу, колючие кусты цепляли и рвали одежду. Иногда он оступался, падал, поднимался и снова бежал. Только одна мысль вертелась у него в мозгу: «В десять утра связь с отрядом». Он должен успеть догнать группу у переправы, иначе сорвется связь. И он спешил сперва бегом, потом, обессилев, шагом.

Рассвело. Ноги уже не слушались его, цеплялись за корни, и он подолгу не мог вырваться из колючек кустарника. И тогда Володя вдруг повалился на серый ноздреватый снег, чтобы забыться.

Взошло солнце, пригрело. И совсем близко над головой Володя увидел рыжую белочку. Она не спеша, спокойно перепрыгивала с ветки на ветку все выше и выше...

Нет, люди верят в него! Командир верит! Он не раскиснет и не погибнет здесь в лесу. Ведь он еще так мало успел сделать! Он еще будет в строю!

Володя хотел вскочить — и не смог. Ноги! Ноги окоченели и не повиновались. Попытался снять сапоги. Они смерзлись и не поддавались. Вынул из нагрудного кармана лезвие безопасной бритвы и отрезал голенища.

Ступни ног были белыми и холодными, он не ощущал их. Значит, отморозил! Он сгреб снег и принялся растирать ноги. Почудилось, что стало получше. Володя надел остатки сапог и пошел, буквально не чуя под собой ног, словно на ходулях.

Весь день, ориентируясь по солнцу, он шел на восток. С утра еще он испытывал голод. Но потом это чувство исчезло. Все силы были направлены только на одно — двигаться на восток. Он уже не обходил болот и колючих кустарников, проваливался на льду... После захода солнца он падал на землю и засыпал. И с первыми лучами он, кусая до крови губы, заставлял себя подниматься и снова идти. Он не помнил, сколько прошло дней.

Но вот он вышел к реке. Здесь дул свежий весенний ветер. Лед медленно плыл, сверкая под солнцем. И недалеко высокий мост чернел поперек реки.

До вечера Володя пролежал на опушке, в темноте перешел на восточный берег и побрел на огонек одинокого хутора.

На пороге он упал. А пришел в себя от невыносимой боли в ногах. Он лежал на лавке, на высоких подушках. И над ним — знакомые лица товарищей...

Командир заглянул в шалаш санчасти.

— Как Скворцов?

Я молча указал ему на страшно распухшие, от колен почерневшие ноги Володи.

Медведев погладил его по голове, отвернулся. Потом тихо сказал мне:

— Делайте что нужно, доктор. Утром вы уходите с нами в поход. Задержаться нам невозможно.

Однако ампутировать я не мог: нужно было подождать, пока обозначится граница между жизнеспособными и отмершими тканями.

К счастью, в отряде, как я уже говорил, находился в то время еще один врач, Машицкий. Я передал Машицкому весь ампутационный набор. В помощь ему осталась Маша. Через несколько дней Сергей Трофимович должен был со второй группой доставить в Цуманские леса и Машу с инструментами.

Только через десять лет я узнал, что после ампутации обеих ног Володя был благополучно перевезен на аэродром партизанского отряда Сабурова.

И вот он летит в Москву. Но разыгрывается непогода. Пилот теряет ориентировку. Горючее на исходе. До линии фронта не дотянуть. Не желая рисковать, пилот возвращается к партизанскому аэродрому. Однако там костры потушены и найти его в темноте немыслимо. Самолет кружит над лесными массивами, ищет прогалину, поле, луг, на которые можно совершить посадку. В баках последние литры бензина. Далеко в стороне мелькают чьи-то костры. Какое-то поле освещено кострами. Аэродром! Но чей? Не враги ли? Выхода нет — горючее кончилось.

Раненые вытаскивают пистолеты...

— Как сядем, цепляй меня за шею — вынесу в лес! — говорит Володе башенный стрелок и бросается к пулемету — если враги, сразу открыть огонь.

Самолет касается земли. Летчик с пистолетом в руке рывком открывает дверь и выскакивает. Стрелок выволакивает из кабины Володю.

По полю, в свете костров, к ним бегут, размахивая руками и крича, люди в шапках с красными лентами.

Партизанский отряд Федорова ждал в ту ночь самолет из Москвы.

Через несколько дней Володю доставили в Москву. Потом домой — в Иваново. После войны он окончил Ивановский педагогический институт, стал журналистом.

Оставив старый лагерь под Рудней Бобровской, мы двинулись в Цуманские леса.

Ранним весенним утром проходим через Рудню. Теперь, когда фронт тронулся на запад, ясно, что больше сюда не вернусь. В последний раз смотрю на эти крытые серой соломой бедные почерневшие хатки, на крошечные дворики, разгороженные корявыми драбинами, на эти разбросанные по задворкам полусгнившие бадейки, корытца, сломанные грабли и выкорчеванные пни, из которых щиплют лучину... Серые дымки поднимаются строго вверх и там в уже синеющем небе светлеют и окрашиваются в розовое. Лес вокруг молодой, желто-зеленый, как цыплячий пушок. И по краям проселка в жухлой прошлогодней траве уже торчат ярко-зеленые перышки... Мы сворачиваем на сельскую площадь и останавливаемся у подножия песчаного холма.

Тут неожиданное: по обе стороны дороги плотной стеной все население Рудни; молчат, прощаются. Впереди привстал на своей бричке Медведев, громко сказал:

— Спасибо за помощь, товарищи!

Люди загомонили — вперемешку польская и украинская речь, — желают здоровья, удачи, победы над врагом. Издали, из толпы моя хозяйка сосредоточенно крестит нас, что-то шепчет. Мальчуган в огромных хлопающих сапогах смело подходит, тычет пальцем в кобуру моего маузера и кричит деловым тоном:

— Деревьянна, казав, деревьянна! — Поднимает на меня свои прозрачные синие глазищи: — А за сто метрив з пистоли потрапишь?

Вперед пробираются женщины с детьми на руках и, указывая на нас и улыбаясь, что-то говорят им на ушко.

Колонна трогается, и я иду, все оборачиваясь, и машу им рукой, пока лес не замыкает за нами дорогу, и никакое предчувствие не сжимает моего сердца...

В августе 1956 года мы, несколько бывших партизан во главе с Сергеем Трофимовичем Стеховым, едем на «газике» по боевым крокам отряда. От станции Толстый Лес через разъезд Сновидовичи держим путь на Рудню Бобровскую. Мы разыскиваем дорогие для нас могилы, устанавливаем деревянные доски, на месте которых потом встанут памятники и обелиски. Чем ближе Рудня, тем больше примет, тем сильнее бьется сердце... Вот и лесок под Рудней, где был наш лагерь. А вот и остатки наших чумов! Дерн, покрывавший их, давным-давно высох, истлел и осыпался, и скелеты шалашей сквозят. Мы бродим по лагерю, узнавая... Ну, теперь в Рудню! Кто жив, кого встретим?.. И по такой знакомой, но теперь неезженой, заросшей дороге едем, едем... Знакомый поворот, сейчас за ним откроется опушка, околица...

Рудни не было! Была большая поляна, заросшая высокой травой. Неужели мы ошиблись дорогой, не узнали лес, забыли расстояние? Но вот кто-то споткнулся в траве о камень-квадрат, выложенный из камней, рядом еще квадрат, еще... Мы бредем среди фундаментов, на которых когда-то стояли дома Рудни. Что произошло? Когда и как погибло село?..

Чтобы окинуть взглядом поляну, найти места, где когда-то жили те, кого мы знали, взбираемся на песчаный холм, у подножия которого была сельская площадь. На этом холме тогда стоял добротный сарай, в котором жители устроили для нас баньку; мы в ней однажды парились вместе с Кузнецовым, и у нас состоялся памятный для меня разговор. Сарай стоял вот тут, у края... Под ногами в сером и мелком, как пыль, песке что-то белеет. Нагибаюсь, разгребаю песок... Сердце мое останавливается. Человеческие кости! Как много детских... Между ними закопченные железные костыли и скобы, когда-то скреплявшие стены. Еще невозможно поверить... Но кости только здесь, где стоял сарай... Их сожгли! В том самом сарае! Всех, кто не смог убежать, стариков, детей, матерей... В охваченном огнем, полном дыма темном сарае метался тот мальчуган с синими глазами, беззвучно молилась и крестилась моя хозяйка, матери прижимали к себе задыхающихся детей...

Долго стояли мы молча на этом холме. Солнце ушло за лес, влажная тень покрыла поляну. И на сердца наши легла безмерная тяжесть, которая уже никогда и никуда не уйдет, которая будет с нами всю жизнь...

...На время перехода в Цуманские леса командир прикрепил Валю Довгер к санчасти. И это было кстати.

Мы шли с непрерывными боями. Едва только переправились по мосту через Случь и приблизились к железной дороге Сарны — Ровно, как впереди загремели первые выстрелы.

Где-то слева разведчики и саперы кричат «ура». Мы выжидающе смотрим на командира. Он спокоен, внимательно осматривает насыпь, переезд, лесок за дорогой.

В это время раздается шум поезда, и разведчики доносят, что высадилось подкрепление со станковым пулеметом. Почему же медлит командир?

Опустившись на одно колено, Медведев некоторое время прислушивается и наконец кивает нам головой.

И мы бросаемся вперед. Рядом со мной Базанов, уже осипший от хрипа, командует огнем. Выбегаем из леса, пригибаясь, перебегаем насыпь и в заболоченном редком лесочке замечаем шинели гитлеровцев. Ведя прицельный огонь, идем вперед по колено в воде, иногда проваливаясь по пояс. Враги бегут.

Вдруг замечаю комбата Маликова. Огромный, взлохмаченный, он остановился среди поляны, на виду у противника, и с удивлением рассматривает свою левую руку. На ней оторваны два пальца. Они висят на лоскутке кожи. Решаю тут же отсечь погибшие пальцы и сделать перевязку и вижу возле себя Валю. Она бледна, глаза горят, губы сжаты.

— Вперед же, — говорит она. — Они бегут, глядите! Бегут!..

— Ты как здесь? — спрашиваю. — Почему не при обозе?

— Меня прикрепили к санчасти, и я пошла за вами.

— В таком случае поддержи локоть Маликова, я сейчас перевяжу...

Она поддерживает локоть, я пересекаю кожу и накладываю повязку, но рука Маликова падает.

— Что же не держишь, Валя?

Валя не отвечает. Ее нет рядом. Озираюсь — она лежит у наших ног, бледная, с закрытыми глазами, без сознания.

Делаю перевязку. Маликов убегает вперед, а я поднимаю Валю. И она признается мне, что лишилась чувств при виде операции.

Лавируя среди мертвых гитлеровцев, мы быстро миновали переезд и углубились в лес.

В этой стычке был также тяжело ранен испанец Хосе Грос — ему раздробило лопатку и пробило легкое.

На первой же стоянке я приготовился оперировать Гроса. Валю я решил к операции не допускать. Но она возмутилась, призвала на помощь командира, и я бы вынужден рассказать о ее обмороке.

Дмитрий Николаевич покачал головой.

— Как же ты сумеешь работать в городе, если теряешь сознание при виде докторского ножика?

Валя стояла перед Медведевым навытяжку и говорила, волнуясь, подыскивая слова:

— Я не испугалась! Я и стрельбы не боюсь! Я только еще никогда не видела, как оперируют. Это ведь был не нож, а щипцы; когда я увидела, что доктор хочет щипцами... оторвать ему пальцы...

— Что она говорит, доктор? — удивленно обратила ко мне Медведев. — Щипцы?!

И я объяснил, что весь инструментарий оставлен в старом лагере для операции, в том числе и единственный скальпель. С собой я взял щипцы Кохера, имеющие замочек и зубчики на концах длинных бранш, и пачку лезвий для безопасной бритвы. Щипцы Кохера с зажатым лезвием бритвы служили мне великолепным скальпелем. Очевидно, когда я защелкивал лезвие щипцами, Валя упала в обморок.

Медведев посмеялся над испугом Вали и попросил испытать ее снова при операции Гроса.

Вечерело, и в лесу становилось сыро и холодно. Потерявшего много крови раненого опасно раздевать и охлаждать, оперируя под открытым небом. Но до ближайшего жилья далеко. А осколки лопатки рвали легочную ткань, на поверхности раны, шипя, пузырилась розовая пена. Требовалось немедленно очистить рану от осколков кости и закрыть отверстие в легком.

Тогда мы придумали простой способ обогрева. Разложили по кругу пять костров, и в середине поставили повозку с раненым.

Жара в «операционной» стояла такая, что я чуть не задымился. А товарищи всё подбавляли и подбавляли огня. Ноги и голову Гроса мы укрыли плащ-палатками, открыв лишь спину. Но мы сами оставались незащищенными. Кирзовые сапоги мои раскалились, как паровозные топки.

Провяленный дымом и прожаренный огнем бесчисленных партизанских костров, я все же не выдерживал и подскакивал то на одной, то на другой ноге. Соня и Люба несколько раз выбегали из этого огненного кольца, чтобы охладиться и отдышаться; но Валя, державшая над операционным полем простыню, чтоб сверху ничего не сыпалось в рану, стояла неподвижно, не меняя рук, до самого конца операции.

— Я пойду в город? — спросила она Медведева, когда тот подошел к нам после операции.

И, окинув потеплевшим взглядом этого ребенка, трепетавшего от страха, что услышит отказ, он вздохнул и сказал:

— Да, ты пойдешь в город.

На следующий день к вечеру мы наткнулись на отряд фашистских головорезов, с хода развернулись по большаку и погнали их.

Только что прошел дождь, грязь непролазная, и бежать трудно. Едва поспеваю со всеми. Вон Фадеев гонится за двумя вражескими пулеметчиками. Путаясь в длинных полах шинелей, с ручными пулеметами на плечах, удирают оба верзилы от невысокого, стремительного Фадеева. Они сворачивают к брошенному на дороге фаэтону с поднятым верхом. Но из-за фаэтона неожиданно выходит Базанов, растрепанный и уже безголосый. Фашисты бросаются в лес, и Базанов машет нам рукой: «Вперед!» Вижу: Коля Фадеев, почти настигнув одного из пулеметчиков, падает. Пытается добраться до врага, карабкается через невысокий бугор и сползает назад. Очевидно, ранен. Хочу подойти к нему, но пулеметчик над Колей из-за дерева целится в меня, не подпускает. Пока я целюсь в него, стреляю, не попадаю, снова целюсь, Коля уже корчится в липкой грязи под бугром.

Появляется Гриша; вплотную набежав на пулеметчика, укладывает его, забирает пулемет.

У Фадеева глубокая рана под левым коленом вся залеплена грязью. Накладываю жгут, промываю рану перекисью водорода, перевязываю. Коля поднимается на руках и, улыбаясь, кричит:

— Бейте их, бейте их, ребята! Вперед! За Родину!

— Да, да, не беспокойся, — говорит Гриша, поддерживая ему ногу.

И вдвоем мы относим его к повозке.

Вечером на коротком привале я снова сделал Фадееву перевязку. А на следующее утро, когда мы пришли наконец в Цуманский лес и стали лагерем, я обнаружил вокруг раны отечность и при легком надавливании пальцем характерное похрустывание под кожей. Измерили температуру — тридцать восемь.

— Больно, Коля?

Он смотрит на меня своими ясными синими, как васильки, глазами.

— Ничего, доктор. Немного.

Газовая гангрена!

Скорее сделать широкие, глубокие разрезы вокруг раны, дать доступ кислороду в ткани. Микробы, вызывающие газовую гангрену, погибают в присутствии кислорода. Они живут в глубине земли. После дождя микробы вместе с разрытой землей были выворочены на поверхность и попали в рану...

Делаю разрезы, орошаю перекисью водорода. Что будет дальше? Если инфекция разовьется, нужна будет ампутация, чтоб спасти ему жизнь. Но у меня ведь нет инструментов! Ногу бритвенным лезвием не ампутируешь. А у меня к этому лишь бутылка наркозного эфира и ничего больше.

Командир мне сообщает — пришла радиограмма: Стехов со второй группой вышел, завтра утром будет здесь. Ага, движутся, движутся мои инструменты!

Вечером температура у Фадеева поднимается до сорока.

На рассвете Коля позвал меня:

— Доктор! Мне лучше, нога не болит!

Раскрываю ногу. От колена до стопы голень вздулась, посинела, рана серая, как вареное мясо. Обрадовавшая Колю потеря чувствительности была печальным признаком.

Теперь решают минуты. Если инфекция поднимется выше колена, он погиб. Неужели Стехов опоздает?

Взошло солнце. Близится полдень. Ежеминутно подхожу к Фадееву, щупаю ногу. Инфекция ползет вверх, к колену.

К обеду становится ясно, что ждать дольше нельзя, нужно делать ампутацию без инструментов.

Хожу по лужайке перед санчастью, обдумываю положение.

Итак, у меня есть бутылка эфира для наркоза. Нужна маска. Это просто: проволоку взять в хозчасти, сплести каркас колпака и обтянуть несколькими слоями марли. Есть у меня бритвенное лезвие, которым можно иссечь мягкие ткани. Мысленно делаю разрез выше колена, перевязываю бедренную артерию. Нитку для перевязки можно выдернуть из парашютной стропы. Шнур стропы состоит из витых шелковых нитей высокой прочности.

Затем нужно перерезать кость. Сперва я вспоминаю, что в наполеоновских войсках лейб-хирург на поле боя ампутировал конечности топором. Но это плохой способ. Недостаточно точный удар может раздробить конец кости, а это даст в дальнейшем длительные осложнения, на всю жизнь. Нужна ножовка. Из чего ее сделать? Нельзя ли использовать обычную дровяную пилу? Но очень велики зубья, они не возьмут кость. Нужно обломить эти зубья. Но удастся ли напилить новые, мелкие зубья? Я обращаюсь за помощью к одному из наших ездовых, Петру Петровичу, мастеру на все руки. Он приносит из хозчасти пилу, мы осматриваем ее. Петр Петрович с минуту пристально глядит на пилу, щурит глаза и затем говорит:

— Что ж, напильник ее возьмет. Плоскогубцами зубья обломаю, напильником нарежу... Можно, почему же!

— Сколько времени нужно на это?

— С часок, не меньше.

Петр Петрович вооружается плоскогубцами, напильником и устраивается на пеньке за своей повозкой. А я иду к командиру для доклада.

Медведев удивлен.

— Дровяной пилой, доктор?

Объясняю положение.

— Что ж, действуйте, — говорит командир.

Даю указания моим помощницам, что подготовить для операции. Петр Петрович уже аккуратно обломал зубья на средней трети пилы и теперь напильником выпиливает мелкие зубцы. Я сплетаю из проволоки каркас для маски, отдаю радисткам обшить марлей и направляюсь в шалаш к Фадееву. Обдумываю длительную подготовительную речь. Меня встречает доверчивый взгляд его ясных глаз. Подсаживаюсь, беру его за руку и забываю все, что собирался сказать.

— Коля, нужно отрезать ногу.

Он ни о чем не спрашивает. Спокойно смотрит и меня и говорит:

— Режьте, доктор.

Соня вызывает меня из шалаша и тихо докладывает:

— Операционная готова.

Недалеко от шалаша несколько бойцов заканчивают четырехугольную загородку из еловых веток. В центре загородки стоит повозка со снятыми бортами — это операционный стол. Под колеса подложены поленья.

Отбираю двух добровольцев, которые помогут мне пилить кость, — пила слишком длинна и одному с ней не управиться. Объясняю, что им придется делать.

Люба подносит таз с раствором нашатырного спирта, а рядом на костре кипятятся в ведре простыня и салфетки: у нас нет другого способа стерилизации перевязочного материала.

Пилу мы прокаливаем на костре, и от ручки до ручки завертываем в вату, щедро смоченную спиртом. В стакан со спиртом опускаем шелковую нитку, выдернутую из стропы.

Подготовка занимает уже два с лишним часа. Операция должна длиться не больше пятнадцати минут.

Но вот все готово. Мою руки раствором нашатыря, по всем правилам. Надеваю халат, закатываю рукава. Приносят Фадеева.

Его привязывают полотенцем к повозке. Дают наркоз. Главное — правильно поддерживать нижнюю челюсть, подавая ее вперед, чтобы не западал язык и чтобы больной не захлебывался. Так, Люба, так! Недаром она буквально чуть не удушила Соню, целыми дням обучаясь на ней поддерживать нижнюю челюсть.

Фадеев дышит глубоко, ровно. Наступает стадия возбуждения: он рвется с повозки, бранится, кричит «Вперед!», говорит что-то о шахте, где работал отец... Как здоровый, сильный человек, он долго буйствует под наркозом. Выше места ампутации туго затягиваю жгут. Не дождавшись глубокого сна, так как эфир на ветру быстро улетучивается, разрезаю кожу, затем мышцы, до кости. Перевязываю бедренную артерию. Говорю:

— Давайте.

Два партизана входят в загородку; прижимаясь к стенкам, становятся по обе стороны повозки. Соня подает мне пилу, осторожно держа за ручки. Снимаю вату, устанавливаю на нужном месте обнажившейся кости.

— Берите!

Оба партизана, заранее проинструктированные, берутся за пилу и короткими и быстрыми движениями перепиливают кость. Мельком гляжу на них — бледные, вспотевшие, со сжатыми губами.

Когда все кончено, Колю относят в шалаш, и я выхожу. У загородки толпа партизан, на всех лицах один вопрос: выживет?

Шагая через кочки, в меховых унтах ко мне идет командир. Лицо серое, осунувшееся. Вот, оказывается, как они здесь волновались!

— Как дела, доктор?

— Думаю, в порядке.

Медведев идет в шалаш к Фадееву.

На другой день после завтрака пришел Стехов со второй третью отряда. Сергей Трофимович отрапортовал командиру о прибытии. Оказалось, что группа попала в ночную засаду, и тяжелый многочасовой бой на болоте задержал их.

После этого Сергей Трофимович подошел ко мне. Я не видел его какую-нибудь неделю, а обрадовался так, словно год прошел. Но меня поразило выражение его лица — оно отражало такую душевную боль, что я невольно воскликнул:

— Что случилось, Сергей Трофимович?

Стехов махнул рукой и с трудом произнес:

— Ваши инструменты, доктор, потеряны...

— Что?!

— Да... Во время боя на болоте... Один из бойцов провалился по пояс и потерял мешок, в котором нес все инструменты...

Подошла Маша.

— Когда выяснилось, что потеряны инструменты, Сергей Трофимович остановил всю колонну и вернулся к болоту, где только что был бой, — сказала она. — И сам лазил по болоту, искал...

— Да разве найдешь ночью? — вздохнул снова Стехов. — Всю дорогу думал и представить не мог, как я скажу вам, что потеряны инструменты!.. Ведь нам сообщили по радио, что вы ждете их, чтоб оперировать Фадеева...

Стехов так мучился, так глубоко переживал потерю, что я забыл об инструментах, мне стало больно за него. И я рассказал ему о благополучной ампутации. Он даже просиял весь! А когда мы вошли в шалаш проведать Фадеева и его звонкий голос весело приветствовал комиссара, Стехов почти совсем успокоился.

— Ничего, дадим задание разведчикам — достанут инструменты.

Но долго еще, при упоминании этого случая, Стехов огорченно вздыхал и качал головой.

Помню, что в тот день меня поразило грустное выражение Машиных глаз.

Как всегда, она тотчас взялась за работу, нашла для себя массу дел: стирала и гладила бинты, штопала белье раненых, но была молчалива и задумчива.

Под вечер я подсел к ней и, думая, что знаю причину ее грусти, решил подбодрить:

— Ничего, Машутка, скоро последняя группа присоединится к нам. Бражников придет...

Она отвернулась.

— Что с тобой, Маша?

Она долго молчала и вдруг просто и прямо спросила:

— Что он за человек? Скажите мне.

— Хороший парень, Маша! — начал я.

— Не знаю... — покачала она головой. И рассказала, как они попрощались.

...Перед уходом группы Стехова в шалаш санчасти вошел Бражников. Маша уже укладывала инструменты в сумку.

Бражников потянул к себе сумку.

— Оставайся здесь, пойдем вместе потом...

— Что ты говоришь! — засмеялась Маша. — Я ведь прикомандирована к группе комиссара.

Бражников присел на корточки, горячо зашептал:

— Это можно устроить. Скажись больной, я переговорю с комиссаром — пусть возьмет кого другого.

Она с удивлением посмотрела на него:

— Зачем это нужно?

— «Зачем»! — Бражников начинал злиться. — Затем, чтоб тебе остаться со мной!

— Как тебе не стыдно!

— Не стыдно! Потому что вижу, на ноготь меня не любишь! Одни слова! А я не могу так... Я человек, а не воздух!

— Что ж, я тебе здесь как нянька нужна?

— А тебе не страшно, что останусь здесь один, без тебя?

Маша снова удивленно взглянула на него:

— Чего мне страшиться, не понимаю.

— Смотри, Маша! — Голос Бражникова зазвучал угрозой. — Ты же не одна на свете!..

Когда Маша кончила рассказывать, я посмотрел на нее и подумал, что, собственно, сказать мне ей нечего, она все понимает сама. И пошел к Фадееву — проверить повязку.

Через три дня у Коли уже была нормальная температура. Затем в течение двух недель культя покрылась кожей. Ему сделали деревянный, выдолбленный из сосны протез. И потом целый год Коля ездил с ним в повозке. На стоянках Фадеев занимался с партизанами подрывным делом, готовил из них новых саперов, передавая свой боевой опыт, и всегда находил себе какое-нибудь занятие, полезное для отряда.

А мы узнали, что в случае необходимости и без инструментов можно сделать операцию и что обстоятельствам сдаваться нельзя.

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒