ЧТО ТАКОЕ ПОДВИГ

ЧТО ТАКОЕ ПОДВИГ

Из города приехал Кузнецов. Он сумел добиться приема у Эриха Коха, сидел в его кабинете, говорил с ним... Кузнецов должен был при малейшей возможности стрелять в Коха. Но он не стрелял.

На наши вопросы он отвечал одно: «Это было неразумно!»

Все, кто были посвящены в дела Кузнецова, в те дни только и говорили об этом событии. И все обсуждали вопрос: мог или не мог стрелять Кузнецов, не оробел ли он в решающую минуту. Я знал обстоятельства дела и верил, что он не мог и не должен был стрелять.

— Что такое подвиг? — говорил Гриша. — Что нужно человеку, чтобы пожертвовать жизнью? О чем он думает в последние секунды своей жизни? Ведь не говорит же он в это время себе высокие слова о патриотизме?

Мы перебирали наших товарищей, погибших и живых. Вспомнили Приходько.

— Может быть, в такие минуты лучше совсем ни о чем не думать? — вмешался Ступин.

— Или наоборот: твердо верить в то, что есть возможность спастись? — добавил я.

Ступин напомнил нам об Арсеньеве:

— Вот этот человек жаждал совершить подвиг!

Недавно нам сообщили по радио, что Арсеньев нашелся. Он прибился к маленькой группе десантников, с которой мы встречались под Рудней Бобровской. В связи с тем, что мы далеко ушли, он просил у командира разрешения остаться в той группе. Командир разрешил. Нам передавали, что Арсеньев там верховодит, совершает исключительные по смелости диверсии на железных дорогах.

Я рассказал, что еще тогда не поверил в случайность его пропажи.

— Думаешь, он нарочно ушел? — спросил Гриша.

— А может быть, честолюбие как раз и есть та сила, которая помогает совершать подвиги? — воскликнул Ступин.

А к вечеру того же дня на повозке вскачь примчался к нам Арсеньев. Бледный, страдальчески скривив губы, вошел он в шалаш санчасти, сжимая правой рукой окровавленную левую. Но кисти левой руки не было. Мы сделали ему операцию, уложили. Он не отвечал на вопросы.

Только на следующий день рассказал Арсеньев, как, бравируя, показывал он в селе крестьянам фокусы с миной, как хвастал своим бесстрашием и умением, и мина взорвалась у него в руке.

Окончив рассказ, он отвернулся и лежал притихший, задумчивый.

Через неделю он встал. Как-то я застал его за тем, что он учился рисовать.

— Зачем это тебе, Арсеньев?

Он улыбнулся.

— Ведь редакция переехала в санчасть, я буду оформлять вам газету, доктор. Чтоб не сидеть без пользы, иждивенцем...

И, помолчав, еще сказал:

— Мне раньше казалось, что все вокруг, даже война, существует для того, чтобы мне отличиться.

Когда в конце войны Арсеньев отправлялся с группой раненых через линию фронта, он пожал мне руку и очень серьезно сказал:

— Я, доктор, теперь совсем другой человек. Правда. После войны увидите.

Он не солгал. Теперь он — молодой ученый и на правильном пути.

— Так что же такое подвиг? — все не унимался Гриша, задавая этот вопрос каждому и не получая ответа.

Я знал, почему это мучает его. Ему не давалось окончание рассказа.

— Человек совершает подвиг, — говорил Гриша, показывая стопку исписанных листков. — И я не могу этого описать. Не переживал, не знаю. Какие мысли мелькают у него в последние секунды жизни? Какая из этих мыслей ведет его на смерть? А может быть, подвиг — это бессознательный поступок?

Я не знал, как ему помочь, мне казалось невозможным постичь эту великую тайну. Но Гриша не сдавался:

— Мы меняемся. С каждым днем. В нас все время рождаются и воспитываются новые качества. Так, может быть, подвиг — это логический результат этих перемен. И если бы подсмотреть хоть один момент, звено в этом процессе — рождение нового качества, увидеть причину, породившую в человеке новое, тогда я пойму все последующее до конца и напишу, непременно напишу!

Украинец Левко Мачерет еще в Москве обращал на себя внимание постоянной восторженностью. Во время тренировочного прыжка с парашютом он повис на высокой сосне. Его с трудом сняли. Он исцарапался, ушибся, устал... Но когда я спросил его о самочувствии, этот худенький паренек с тонкой шеей и густо вьющимися золотистыми волосами гордо вскинул голову, синие глаза его заблестели, и он воскликнул:

— Я счастлив, что повис на сосне!

Мы рассмеялись. Он обиделся. Но не переменился. Когда в тылу врага выпадал тяжелый переход под проливным дождем, по колено в грязи и Левко выбивался из сил, кланяясь на каждом шагу, чтобы вытащить трехпудовый сапог, на предложение сесть в повозку он так же вскидывал голову и так же горячо восклицал:

— Я люблю идти под дождем и по грязи!

А стоило Левко с подразделением попасть в село, как он немедленно собирал кучу стариков и детей и произносил пылкую речь о патриотизме. Потом, в лагере, он рассказывал:

— После моей речи они готовы были пойти в бой!.. Голыми руками...

— Карась-идеалист! — насмешливо бурчал Папков.

— Нет, не карась! — выходил из себя Левко, краснел и тряс шевелюрой. — Пустите меня одного по селам — я армию приведу!..

Нужно сказать, что речи Левко действительно говорил замечательно — всем сердцем, и крестьяне любили его послушать.

И как-то так повелось, что в трудное и опасное дело Левко не посылали — берегли. А его это терзало. Он просился в каждую разведку, в каждый бой, подсылал к командиру ходатаев. Но Медведев неизменно посмеивался:

— Ну куда там нашему ребенку, рано еще! Пусть подрастет!

И Левко в ярости топал ногой и со слезами на глазах говорил:

— Черт меня догадал в двадцать лет выглядеть младенцем! Я же студент первого курса! Вот отращу усы!

Но усы у него не росли.

Однажды Мачерет упросил наконец командира послать его с разведчиками на наш «зеленый маяк».

«Зеленым маяком» называли мы пост в лесу у самого города Ровно, где постоянно дежурили разведчики. Отсюда уходили в город наши люди, сюда приходили на связь городские подпольщики.

Дежурство на «маяке» было чрезвычайно опасным. Вокруг рыскали полицейские группы, националисты выслеживали наших связных, стреляли в них.

Меняя места «маяков», мы иногда были вынуждены располагать их очень близко к городу и почти на голом месте, откуда при нападении уйти мудрено.

Собираясь в поход, Левко очень волновался. Он без конца расспрашивал у бывалых разведчиков о «маяке», неестественно громко смеялся над своим волнением и все повторял, что хочет себя испытать.

Вернулся он через несколько дней, и было в нем для нас нечто новое, что поразило сразу, при встрече. Левко не бросился к нам, как обычно, не стал с первых же слов сыпать восторженными словами обо всем вперемешку — о природе и о людях, о стихах и о своих размышлениях. Он крепко пожал нам руки, спросил о новостях в отряде.

Мимо проходил Валя Семенов.

— Ну, как новый разведчик? — остановил я его.

— Все нормально, — с непроницаемым лицом ответил Валя и прошел.

Гриша не сводил глаз с Левко. Он взял его за руку, отвел в сторону и попросил рассказать все, что было с ним на «маяке», все без утайки.

И Левко искренне и просто рассказал нам всё.

Вот как предстало нам испытание Мачерета.

До «маяка» разведчики добрались благополучно, и вот уже несколько часов лежат они в душных зарослях орешника, поджидают городских подпольщиков.

Лунная ночь. В просветах ветвей чернеет проезжая дорога, которая как раз здесь переходит в асфальтированное шоссе, — город совсем близко. Из города то и дело доносятся одиночные хлопки выстрелов, иногда разгорается беспорядочная, непонятная стрельба, и тогда кажется, что масса города наползает из темноты и вот-вот навалится, и выстрелы чудятся уже рядом и вокруг...

Левко в десятый раз спрашивает, который час. Подпольщики опаздывают. По договоренности они должны были прийти с вечера, чтоб за ночь вместе с разведчиками пройти открытую часть пути до лесного массива; на день «маяк» переносится в лес. Но вот уже ночь на исходе, а их нет.

Левко без конца ворочается, поднимает голову, прислушиваясь и всматриваясь в темноту, на всякое похрустывание ветки вскакивает и, наконец не выдерживая, подползает к командиру группы Вале Семенову:

— Слушай, командир, может, они совсем не придут?

— Может быть, — спокойно отвечает Семенов.

Левко несколько минут молчит. Но не в силах больше бороться со страхом, которого стыдится, который презирает в себе и который, как холодная змея, вползает в грудь, он жалобно говорит Семенову:

— Так, может, нам отойти? Скоро рассвет. Здесь останемся — без пользы погибнем.

— А если они придут сюда через минуту после нашего ухода? — спрашивает Семенов, повернув голову к Мачерету и внимательно всматриваясь в его лицо. — В город им возвращаться нельзя — за ними следят. В лагерь дороги не знают. Оружия нет. Бросить их здесь?

И так как Левко не отвечает, Семенов, в свои двадцать три года уже опытный разведчик, знающий, что такое волнение и неопытность новичка, отползает немного назад и устраивается рядом с Мачеретом. Висок к виску, опираясь подбородком о приклад автомата, он тихим шепотом начинает разговор:

— Ничего не поделаешь, браток, будем ждать до последнего. К тому же время еще есть. А знаешь ли ты, что недавно подпольная комсомольская организация соседнего городка чуть не погибла? Все пятьдесят семь человек!

— Нет. Как же это?

— Провал был. Те самые подпольщики, которых мы ждем, сообщили о провале местным партизанам. И чтоб спасти организацию, один паренек семнадцати лет пожертвовал своей жизнью.

— Нарочно?

— Да, сознательно отдал жизнь.

— Расскажи, — просит Мачерет.

И Семенов рассказывает, не торопясь, со всеми подробностями, историю подвига семнадцатилетнего комсомольца Сережи.

История эта необычайна... Спасая подпольную комсомольскую организацию, Сережа взорвал здание гестапо вместе с собой. Подвиг его не был мгновенным порывом души, самозабвенной удалью. Сережа действовал трезво, разумно выбирая решение. Что же давало ему силу в самую решительную минуту, когда он мог выбежать из здания, но сорвать операцию, выбрать самое страшное — остаться в гестапо, чтобы выполнить задание и умереть?

Забвение себя — высший предел любви!

Семенов говорил не торопясь, не пропуская подробностей, словно раздумывая по ходу рассказа. Когда он кончил, все долго молчали.

Только теперь заметил Левко, что вокруг стояла уже та полная, сторожкая тишина, которая бывает перед самым рассветом. Стрельбы в городе не было. Звезды потускнели и замерцали, как пламя догорающей коптилки. Казалось, вот-вот хлынет утро и обнажит узкую полосу придорожного орешника и группу разведчиков среди открытых незасеянных полей...

Но Мачерет не испытывал тревоги. В его груди росло, ширилось новое для него чувство уверенности и силы. Как никогда раньше, он ощутил, что делает частичку общего дела, которое совершает сейчас, в эти же минуты, весь народ на всей нашей земле. И разве он, комсомолец Мачерет, хуже, слабее семнадцатилетнего Сережи?

Он еще не сознавал, этот двадцатилетний юноша, что в долгую ночь ожидания на дальнем «маяке», с помощью друзей, преодолевая робость и неопытность, он превращается в зрелого воина.

Но в нем уже проснулась та спокойная ясность мысли, твердость духа, которые, раз родившись, не покидают уже никогда.

— Ты видел Сережу? — спросил Мачерет, приподнимаясь на одно колено и проверяя рукой запасной диск.

Однако Семенов не успел ответить, так как на дороге послышались тихие шаги, негромкий разговор, затем невнятное восклицание и голос одного из разведчиков:

— Сюда, сюда, товарищи!

Раздвигая ветки, подходят четыре человека, из которых первый совсем маленький, босиком, в большой кепке, сползающей на глаза. Он прикладывает ладонь к козырьку и высоким, мальчишеским голосом докладывает:

— Прибыли, товарищ командир! Задержка оттого, что нас там выслеживали. Мы петляли, петляли... Утром немцы, наверное, доберутся сюда.

— А мы думали, вы уже не дождетесь нас, — устало говорит один из пришедших, высокий, худой мужчина.

— Я ж говорил, что дождутся! — победоносно восклицает мальчик.

И, несмотря на темноту, Мачерету кажется, что он узнаёт в этом вихрастом и курносом мальчугане Сережу...

— Что ж, пошли, товарищи? — командует Семенов. — Одному идти сзади, в случае чего прикрывать нас с тыла. Кто пойдет последним?

— Я, — говорит Мачерет, и Семенов молча соглашается, словно это само собой предполагалось.

И, вытянувшись цепочкой, они движутся через поле к лесу, торопясь за ускользающими ночными тенями.

А последним, то и дело оборачиваясь к дороге, зорко поглядывая вокруг, с автоматом наизготовку, спокойно идет Левко Мачерет. Он твердо знает, что сумеет прикрыть товарищей от вражеских пуль, даже своим телом, если это понадобится.

После рассказа Мачерета Гриша долго молчал, потом внезапно сказал:

— Только слепец может думать, что такие вещи совершают бессознательно. Ясная и простая мысль ведет на подвиг: «Ты должен это сделать!», «Должен!», «Долг!» Эта короткая, как молния, мысль — итог всей твоей жизни, твоих поисков и убеждений, твоих радостей и надежд...

Гриша пошел к своему шалашу. Ему не терпелось закончить рассказ. Но по дороге его остановил Семенов:

— Гриша, тебе придется сейчас срочно отправиться на «маяк». К нам идет связной с важным донесением от Кузнецова. Нужно его встретить и привести. Быстро, три минуты на сборы!

Пробегая мимо санчасти, Гриша махнул мне рукой и весело крикнул:

— Теперь я свой рассказ допишу!

В тот же день, к вечеру, возвращался он из разведки, ведя в лагерь молодого паренька-подпольщика. Недалеко от Ровно, в лесу, они попали в засаду. Стрелять начали сразу со всех сторон. Гриша был вооружен автоматом, подпольщик — только пистолетом. Но подпольщик нес в лагерь важное донесение. Тогда Гриша сказал ему:

— Иди на восток, к лагерю, я буду прикрывать тебя, — и, повернувшись лицом к группе настигавших их бандитов, дал несколько коротких очередей.

Паренек бросился в чащу леса. Обернувшись, он увидел, как Гриша медленно отходил, отстреливаясь. И вдруг совсем рядом с ним из-за дерева выскочил бандит и в упор выстрелил в него. Гриша упал. К нему, вопя, бросились преследователи...

Все это поздно ночью рассказал нам добравшийся до лагеря паренек.

Он стоял у костра перед командиром, спиной ко мне. Он кончил. Я не видел его лица, и мне казалось — вот, вот он еще что-нибудь скажет... Но больше он ничего не сказал. На третий день товарищи принесли в лагерь тело Гриши. Левый висок и глаз были вынесены разрывной пулей. Золотистые волосы курчавились над раной. Очевидно, смерть была мгновенной.

На запад от лагеря, к вечеру, похоронили его среди заросшей высоким кустарником полянки.

Небо хмурилось, слегка моросило.

Вокруг могилы своего товарища с сумрачными лицами стояли партизаны.

Все было как всегда — в который уже раз! — и неповторимо.

Выступил вперед комиссар и тихо сказал:

— Если б он струсил, может быть, он был бы жив.

Потом он нагнулся и бросил горсть земли.

И я даже не помню, говорил ли он потом еще...

А затем пошел дождь, траурные ленты на венке намокли и обвисли...

Когда все разошлись, я остался на поляне.

Показалось солнце, осветило свежую могилу, окруженную березовой изгородью, большой яркий венок, красный столбик с металлической табличкой и на ней четко вырезанные слова:

«Погиб в борьбе с врагами Советской Родины».

Я пошел в опустевший шалаш Гриши. Там среди немногих вещей его я и нашел листки с неоконченным рассказом.

Теперь-то он сумел бы его дописать.

Впрочем, ведь он дописал рассказ своей жизнью.

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 14 151617 18 19 Следующая ⇒