МЕСТО МЕДИЦИНЫ В БОЮ

МЕСТО МЕДИЦИНЫ В БОЮ

Сталинград для нас означал новый этап борьбы. Думаю, что не случайно именно после разгрома гитлеровских полчищ под Сталинградом получили мы из Москвы разрешение активизировать свои действия в Ровно.

Кончился подготовительный период. Определились способности и возможности каждого из нас.

В городе разведка идет полным ходом. Установлена связь с подпольщиками. Организованы пункты наблюдения на железнодорожных линиях. То и дело на «маяк» приходят связные с донесениями.

В штабе Лукин часами беседует с разведчиками, анализирует и суммирует данные, докладывает Медведеву.

Освоился в городе и Кузнецов. Он работает с утра до вечера и затем регулярно посылает донесения или же раз в две-три недели сам приходит на «маяк». Здесь он переодевается и отправляется в лагерь — доложить командованию, отдохнуть. Приходит он веселый, счастливый, что снова среди своих, поет что-то себе под нос, читает стихи, шутит, смеется. Но уже через несколько дней опять появляется на лице его и в глазах забота. И он начинает проситься в город — работа не ждет.

— Основное я понял быстро, — говорил Николай Иванович. — Гитлеровский офицер — это абсолютная, фантастическая самоуверенность и беспредельное нахальство. Вот это я и копирую.

— Удается вам это?

— Знаете, доктор, чувствую, что в разговорах с немцами здорово переигрываю, слишком жму. Но им это нравится: вот, мол, какой молодчина офицер! И они многое выбалтывают мне по симпатии.

Вот как, по словам Кузнецова, он «выуживал» нужные ему сведения.

В случайном разговоре знакомый сотрудник рейхскомиссариата роняет фразу, которая кажется Кузнецову интересной.

— Наш отдел вчера срочно переехал вниз, и теперь два отдела вместе. Так тесно! Невозможно работать.

Кузнецов настораживается. Почему отдел переехал? Ремонт? Перестройка аппарата? Сокращение штатов? Отправка сотрудников на фронт? Все интересно! Нарочито равнодушно он вставляет:

— Ничего, ведь это, вероятно, временно.

— Да, — улыбается гитлеровец, — пока гости не уедут.

Это становится уже весьма интересным. Значит, пожалуй, лучше у этого человека больше ни о чем не спрашивать. Кузнецов рассказывает веселый анекдот, и они прощаются. Кузнецов идет в кафе, где обычно обедает другой знакомый из рейхскомиссариата. Они весело беседуют. И Кузнецов между прочим говорит:

— Мы с вами непременно проведем вместе веселый вечерок — у меня есть знакомые девушки... Но только после того, как уедут гости. — Он многозначительно напирает на последнее слово.

— Да, — озабоченно говорит нацист, — сейчас нам не до развлечений. Гауляйтер готовит для гостей доклад, и мы все работаем как сумасшедшие...

Еще одно звено: гости приедут очень важные, раз сам гауляйтер будет им докладывать.

В этот же день Кузнецов встречается с знакомым гестаповцем и доверительно шепчет ему на ухо:

— Вы знаете, некто должен приехать в Ровно, а я как раз вынужден уехать в часть. Я просто в отчаянии!

— Почему? — недоумевает гестаповец.

— Я давно мечтаю повидать его и передать привет от отца — они когда-то были знакомы.

— О, рейхсмаршал будет здесь недолго и наверняка никого не станет принимать.

— Да, вы правы, — со вздохом соглашается Кузнецов.

К вечеру Николай Иванович уже знает, что в Ровно прибудет Геринг со своим штабом, что сам он остановится в замке Коха, а часть его людей будет находиться в рейхскомиссариате.

На следующий день об этом уже знают в Москве.

И еще через несколько дней эскадрилья советских бомбардировщиков несется на запад, чтобы ударить по ровенскому замку, где расположился штаб Геринга.

Значительный партизанский опыт накопился и у медицинских работников отряда.

Уже после первого боя стало совершенно ясно, что в оборонительном бою санчасть должна находиться в центре лагеря, рядом со штабом, — здесь самое защищенное место и раненых будут приводить именно сюда. Кроме того, близость санчасти к штабу давала и еще одно важное преимущество — выбирать объем и средства медицинской помощи в зависимости от боевой обстановки и намерений командования, и наоборот — увязывать боевые действия с положением дел в санчасти, с состоянием раненых.

Так, однажды, когда каратели охотились за нами в районе Рудни Бобровской, гитлеровцы наткнулись на роту Маликова, шедшую на соединение с нами. Дав бой, рота Маликова остановила карателей и отошла в лагерь. В перестрелке был тяжело ранен партизан Василий Быков. Его привезли на повозке, буквально залитой кровью. Пуля разорвалась в толще поясничных мышц и ранила левую почку. Требовалась немедленная операция. Докладываю командиру. И в это время разведка сообщает, что каратели получили значительное подкрепление и движутся к лагерю.

Медведев на мгновение задумывается, потом решает:

— В бой ввязываться сейчас нельзя. Передайте приказ отряду — уходим за двадцать километров отсюда. — Он оборачивается ко мне: — Выдержит Быков?

— Если не оперировать немедленно, он погибнет в дороге, — отвечаю я.

— Сколько времени требуется на операцию?

— Тридцать минут.

Командир вызывает Базанова.

— Выдвиньте вашу роту навстречу противнику и задержите его. Заминируйте дорогу. Нужно прооперировать Быкова. Ясно? Держите связь с доктором.

— Есть! — козыряет Базанов.

Идет операция. Быкова с повозки не снимаем, тут же стелем под него простыни, обкладываем операционное поле стерильными салфетками. Халат на мне надет поверх ватника и оружия. Лошадей выпрягли, но держат у повозки, чтоб при необходимости запрячь моментально.

Раздаются первые одиночные выстрелы. Подбегает Базанов.

— Ну как, доктор? Немцы подошли. Долго еще?

— Базанов, еще пятнадцать минут! Сейчас затампонирую рану.

Вася, белый как мел, поднимает голову над повозкой и шепчет бескровными губами:

— Я задерживаю отряд? Доктор, я потерплю, зачем из-за меня затягивать бой!

— А ты помалкивай, ты в больнице, — говорит Базанов, озабоченно оглядывая Быкова, и, склонив голову набок, скорым шагом уходит по тропинке к посту. Там взрывается мина, вспыхивает трескотня выстрелов.

Анатолий торопливо готовит повязку, туго бинтует.

Весь отряд, кроме роты Базанова, вытянулся вдоль просеки и ждет только нас. Подходит Стехов, ни о чем не спрашивая, останавливается рядом, наблюдает за нами. К Стехову подбегает адъютант и, что-то шепнув, бежит в сторону стрельбы.

Напряжение растет, все смотрят на нас.

Но я должен ввести Быкову внутривенно хлористый кальций, чтобы уменьшить кровотечение, непременно должен, ведь предстоит двадцатикилометровый переход! Наконец Маша приносит прокипяченный шприц, и мы делаем вливание. Едва вынимаю иглу из вены, ездовые молниеносно впрягают лошадей. Командир отдает приказ оттянуть роту Базанова. Повозка с Быковым занимает место в колонне, и отряд трогается.

Так как гитлеровцы, наткнувшись на мину, залегли, рота Базанова оттянулась почти без боя, и отряд благополучно ушел. Жизнь Быкова была спасена.

Однако мы готовились не к оборонительным, а к наступательным операциям. И нам, медицинским работникам, нужно было определить свое место в наступательном бою.

«Доктор, а ты где будешь во время боя?» — спросил меня Пашун, когда полгода назад мы с Негубиным сопровождали группу при разгроме эшелона с гитлеровцами у разъезда Сновидовичи.

«Не знаю», — ответил я тогда.

На фронте ведь все ясно: впереди подразделения ведут бой, сзади в укромном месте врач перевязывает и отправляет раненых в тыл. Значит, и здесь нужно было поступить так же... Но тогда мы увлеклись боем, ушли вперед... И получили нагоняй от командира.

Каждый из моих товарищей партизан нашел свое место в бою. Пулеметчик знал, где ему поставить пулемет, автоматчик — где залечь, подрывник — где заложить мину.

Искали свои методы работы и мы, медицинские работники.

Когда прошедшей зимой, под рождество, командование решило проучить гитлеровский гарнизон городка Клесово, я попытался действовать уже «по правилам»: организовать перевязочный пункт в стороне от места боя.

Дело в том, что целые подразделения клесовского гарнизона повадились в село Виры, где отбирали у крестьян муку, кур, свиней, грабили вовсю. К рождеству оккупанты собрались отнять у крестьян последнее и устроить себе пир. Они уже прибыли на деревенскую мельницу, где до утра должны были молоть зерно, и приказали жителям подготовить поставки.

Жители села Виры целой делегацией явились к нам в лагерь, прося защиты.

Мы обещали помочь. Сергей Трофимович подробно выяснил маршрут, которым обычно приходили в село гитлеровцы, и разработал план засады. Один из жителей взялся проводить нас.

Узнав, что операцией командовать будет сам комиссар, партизаны большой толпой собрались перед штабом, требуя, чтобы Стехов вышел. При его появлении так и посыпались заявления:

— Прошу взять меня на операцию!

— И меня, товарищ майор!

— И меня тоже!

Улыбаясь одними глазами, Сергей Трофимович внимательно оглядел всех.

— Товарищи! Я понимаю ваше желание наказать врага. Но ведь мы должны в первую очередь руководствоваться интересами дела. — В глазах Стехова сверкнул лукавый огонек. — Выйти придется на рассвете. Скорым шагом пройти тридцать пять километров, чтоб успеть к возвращению немцев. Они уже сегодня с вечера на деревенскую мельницу заявились. Идти по снегу. А у нас обувь никуда не годится — у одного пальцы торчат, у другого пятка светит. Утром отберу только тех, у кого обувь будет в порядке.

И вечером, войдя в любой шалаш, можно было увидеть солидных партизан с иглой в руках, посапывающих над своими дырявыми обувками. Всю ночь в отряде сапожничали. То и дело кто-нибудь забегал в санчасть одолжить у раненых сапоги на одни сутки.

Так как бой предполагался серьезный и вдалеке от лагеря, взяли с собой и врача.

На рассвете мы двинулись. Стехов — впереди. Рядом с ним проводник. Идем по просеке, прямиком через лес. Мерзлые кочки выворачивают ноги, от мокрого снега наскоро починенная обувь промокает. А Стехов, как всегда, словно с трудом переваливаясь с ноги на ногу, все впереди, все ускоряет шаг. То и дело оглядывается назад, подбадривает отстающих, глаза его весело блестят.

Не задерживаясь на хуторах, входим в хвойную рощицу. Здесь проходит дорога с мельницы. Не успели мы осмотреться в этой роще, как уже вскачь несется к нам крестьянский паренек — дозорный.

— Идут! Сюда свернули!

Стехов быстро указывает место у дороги за низкими годовалыми елочками — еле спрячешься, — и мы прижимаемся грудью к рыхлому снегу.

В наступившей тишине раздается скрип колес. Из-за поворота дороги появляется высокий белобрысый офицер. Помахивая белыми перчатками, зажатыми в левой руке, он высоко держит голову и подчеркнуто, неестественно громко смеется. На полшага сзади — унтер-офицер. А за ними — «бравое» войско, охраняющее повозки с награбленными мукой, птицей, кабанами.

Очередью из своего автоматического маузера Стехов перерезает гитлеровского офицера пополам. Партизаны открывают огонь. Немцы бросаются бежать. Часть гитлеровцев залегает в небольшой канаве и отстреливается. В нашу сторону летят немецкие гранаты на длинных палках — они изрядно грохочут, но мало опасны. Десятка два мертвых фашистов уже валяются вокруг повозок. Рядом со мной Боков кричит что-то хрипло и неразборчиво. Взглядываю на него. Пилотки на голове нет, волосы упали на лоб. Глаза блестят, обычно сонное, мягкое лицо его дышит энергией, упорством. В углах рта пенится кровь, стекает по подбородку. Ранен. Очевидно, пробито легкое. Но он не замечает ранения, продолжает стрелять. Ползу к нему. Вдруг он бледнеет, беспомощно опускается на землю. Оттаскиваю его назад и за кустом осматриваю. Пуля вошла в грудь рядом с сердцем. Накладываю тугую повязку. Ко мне пробирается еще раненый с переломом плеча. Приносят и третьего, с раздробленной лопаткой. Хочу укрыть раненых и протаскиваю их подальше от места боя, в густой еловый лесок. И когда мне кажется, что раненые в безопасности, прямо навстречу нам несется треск сучьев, звучит немецкая команда и над нами рвутся пули — это с другой стороны из Клесова подошло подкрепление.

Заметив, что мы в опасности, Стехов, уже приказав отходить, с двумя бойцами бросается к нам. Подошедшее к гитлеровцам подкрепление начинает вклиниваться между нами и остальной частью засады.

Стемнело как-то внезапно. И группа наша оказалась разрезанной на две части.

Стехов отводит нас в сторону, в березовую рощицу. Двигаться дальше, не найдя основную часть группы, нельзя. У нас трое тяжело раненных, боеспособны лишь Стехов, Лавров, Абдраимов и я.

Зимняя мгла наполнила лес сразу, густо, непроглядно. Едва нахожу коробочку с простерилизованным шприцем и ввожу Бокову под кожу кофеин и всем троим противостолбнячную сыворотку. Ведь неизвестно, будет ли у меня возможность сделать это в течение ближайших суток.

Стехов стоит, прислушиваясь, не прозвучат ли голоса наших. Нет — вокруг сразу с темнотой наступившая тишина. Стехов наклоняется ко мне и шепчет:

— Пойду поищу остальных. Ждите меня, — и, осторожно ступая, уходит в темноту, адъютант за ним.

Теперь нас всего пятеро: трое раненых и двое здоровых. Невозмутимый Абдраимов, с темным и неподвижным, словно высеченным из камня, лицом, становится на посту в трех шагах от нас возле березы и застывает черным силуэтом. Напряженно прислушиваемся, ловим каждый хруст, шорох. В той стороне, где недавно шел бой, послышались негромкие голоса — это переговариваются немцы; очевидно, подбирают убитых. Вот голоса их где-то совсем близко. Раненые начинают тревожиться.

— Доктор, будем сами выбираться. В селе дадут лошадей. Дорогу знаем...

— Нет, — шепчу я, — Стехов сейчас вернется.

Снова молчание. Ждем притаившись. Всходит луна. Два немца проходят мимо Абдраимова близко — видно, как закачалась ветка.

— Дас дикке энде комт нах! — печально говорит один из них сдавленным голосом. Это значит примерно: «Ягодки еще впереди!»

Едва они проходят, раненный в лопатку поднимает голову.

— Доктор, а если Стехов не сможет прийти к нам? Он же слышит — здесь немцы. Из Клесова уйма понаехало. Ему и подойти сюда невозможно. А что мы сможем, если они наткнутся на нас?

Я сам понимаю, что придется очень трудно, если гитлеровцы обнаружат нас. Молчу, прислушиваясь.

— А я думаю, придет Стехов? — вопросительно, с надеждой говорит Боков.

— Придет, — шепчу я и на всякий случай ощупываю запасные обоймы. Но не волнуюсь. Сознание, что Стехов недалеко, вселяет уверенность.

И вот наконец рядом треск сучьев, шорох, твердые шаги — Стехов. Спокойно, словно никаких немцев рядом нет, справляется о раненых, деловито поправляет ватник на Бокове. Все в порядке. Группа собрана, ждет нас на дороге.

Стехов выводит нас из леса, соединяемся со своими. Бережно несем раненых в деревню. Из крайней избы, пока нам готовят повозки, выходит женщина, поит раненых молоком, приговаривает:

— Бедные, сыночки мои... Что терпеть приходится!

Наш провожатый тут как тут, возбужденно рассказывает:

— А пока стрельба шла, мы повозки завернули — и в село! Мука уже по хатам лежит, попрятанная! Вот вам спасибо! Теперь больше за мукой не полезут, собаки...

Идем в лагерь, по дороге подсчитывая потери гитлеровцев, наши трофеи.

Стехов впереди и снова хромает.

— Что с вами, Сергей Трофимович? С ногами что?

— Ничего, доктор. — Он упорно не говорит. — А вот зря вы с ранеными от группы отделились, далеко в лес отошли. Пропасть могли. Перебили бы немцы раненых, если б наткнулись...

Я хотел ответить, что по всем писаным правилам мне и следовало отойти в лес, да ничего не сказал. Нет, видно, здесь, в лесном партизанском бою, другие законы.

А через некоторое время подобная же ошибка стоила жизни фельдшеру Анатолию Негубину.

В день Восьмого марта в лагере с утра особенно громко звенели женские голоса. У каждого костра повара с таинственными лицами суетились, то и дело приподнимая крышки над кастрюлями, заглядывая туда, нюхая, помешивая ложками и восторженно подмигивая окружающим. Свободные мужчины с утра брились, потом мастерили из березовых жердей длинные столы перед штабом.

Мы сообща уговаривали радистку Марину Ких спеть у костра украинские и польские песни, которые она так хорошо, так задушевно исполняла.

— Ой, та шо вы! Я не можу! — отмахивалась она, и ее синие в темных ресницах глаза лукаво блестели, и она упрямо поводила плечом.

Ждали только группу Фролова из-под Луцка. Они должны были вернуться восьмого утром. С ними был и Анатолий Негубин.

В конце марта мы предполагали двинуться через Случь и обосноваться между Луцком и Ровно, и Фролов разведывал для нас местность.

Вдруг перед обедом в лагерь влетел на взмыленном коне разведчик Малахов.

Он сообщил: группа Фролова ночью, подъезжая к реке Случь, в лесу наткнулась на засаду националистов. Бой был коротким и тяжелым. Есть убитые и раненые, а Негубин пропал без вести. Группа рассеяла засаду, но отошла, так как три вражеские сотни засели в деревне Богуши у переправы, и Фролову необходимо было привести в порядок людей, перевязать раненых, отыскать Негубина.

Через полчаса около ста человек под командой Базанова двинулись на выручку. С ними командир послал и меня. В дороге Малахов рассказал подробности. На нескольких повозках ночью группа Фролова быстро пересекала лес. Настроение бодрое: близко лагерь. Вдруг впереди и сбоку затрещали выстрелы. Лошади понесли. Одна повозка, налетев на пень, опрокинулась.

После секундного замешательства партизаны, на ходу выскакивая из повозок, перекликаясь в темноте, собрались в одном месте. Началась ночная слепая перестрелка. Темнота была такой густой, что иногда наши почти вплотную натыкались на противника. Окрик: «Кто тут?» В ответ невнятное восклицание, выстрел и треск сучьев под ногами удирающего человека.

Едва начался бой, Негубин расположился метрах в десяти позади цепи партизан, ведущих огонь. Раздались стоны первых раненых. Их повели назад к Негубину. Но вместо Негубина там оказалась группа противника.

Бой продолжался. Было уже четверо раненых. Но Анатолий так и не появлялся.

Когда рассвело, наши отошли на хуторок и организовали тщательные розыски Негубина. Найти его не удалось. О дальнейшем Малахов не знал, так как был послан в лагерь.

Я старался представить себе все, что произошло с Анатолием.

Вероятно, некоторое время он лежал, прислушиваясь к перестрелке. Впереди за деревьями сверкали вспышки. Потом послышались стоны, кто-то позвал его. Он пошел вперед, к темнеющей группе людей, и вдруг услышал чужую команду — враг. Он замер, но его уже заметили и открыли стрельбу. Он бросился в сторону, попытался пробраться к своим, шел на автоматную стрельбу но всюду натыкался на чужих. В конце концов в этой кромешной мгле он совсем потерял ориентировку, ушел далеко. Когда рассвело, он уже нигде не видел своих и ушел в глубь леса. Так могло быть.

К вечеру подошли мы к реке Случь. Вдоль берега тянулись разбитые, развороченные укрепления. Полуразрушенный мост вел на противоположную сторону.

В ту ночь мы с Базановым долго стояли на высоком берегу реки, прислушиваясь, не движется ли наша группа. Освещенная зеленым светом луны, лежала внизу белая ледяная Случь. В недвижном воздухе раздавалось похрустывание, потрескивание, словно кто-то грузно шагал по льду. Мы вздрагивали, всматривались в белое поле реки, в чернеющую на другом берегу кромку леса. Никого. Это лед на реке медленно корежился, раскалывался, готовясь в весенний путь.

Малахов ушел в разведку на другой берег, потом вернулся, доложил, что три сотни противника по-прежнему находятся на той стороне в деревне Богуши, недалеко от моста.

Базанов принял решение на рассвете выбить противника из села, попытаться найти группу Фролова и помочь переправиться.

Соблюдая тишину, пригибаясь, по одному перешли мы через мост. Залегли на опушке леса. До первых домов метров триста открытого поля.

С первыми лучами солнца в деревне началось тревожное движение, за изгородями появились люди в касках с винтовками.

Базанов лежит вплотную рядом со мной, приподняв свою русую голову, тяжело дыша. Чувствую, как все тело его напряглось, будто для прыжка. Он толкает меня локтем и, не оборачиваясь, шепчет:

— Доктор, раненых тебе сюда, на опушку, посылать?

Я хорошо помню и свою недавнюю ошибку, и то, что прошлой ночью случилось с Анатолием...

— Нет, Саша. Посмотрим по обстановке.

Базанов кивает головой Николаю Струтинскому. Струтинский всегда и во всем серьезен и деловит. Так и сейчас он спокойно поднимается, осматривается и, негромко сказав «Вперед!», выходит на поле. Вся цепь поднимается и, ведя ураганный огонь, с криками «ура» широким полукругом бежит к деревне. Мгновенно окидываю взглядом бегущих, чтобы заметить, кто куда направился, и вместе со всеми бегу к деревне.

Нас встречает беспорядочная, неорганизованная стрельба. Пока никто из наших не упал. Расчет Базанова оправдался. Стремительность удара, массированный огонь мешают противнику разобраться в том, сколько нас, откуда наступаем. Путаясь в длинных зеленых и черных шинелях, некоторые в одном белье, бегут бандиты кто к лесу, кто на лед реки. Наши гоняются за ними по всему селу. Из-за хаты выбегает Базанов, что-то возбужденно кричит мне охрипшим голосом, машет рукой, бежит к реке. Там в старом доте засела группа с пулеметом.

Всякий раз, во время боя встречаясь с Базановым, растрепанным, каким-то сияющим, совсем осипшим от крика, я испытываю к нему необыкновенно теплое чувство. Человек по природе своей добрый и веселый, он даже и воевал как-то особенно, всегда готовый улыбнуться, никогда не зверея в пылу боя.

Навстречу Базанову выбегает мечущаяся по селу толпа женщин с детьми. Женщины тащат подушки и многие кричат от страха. Базанов останавливает их, показывает рукой на лес и, неожиданно улыбнувшись, говорит:

— Подушки зачем? Детей забирайте в лес! Скоро кончим, тогда вернетесь. Детей уведите!

Толпа бросается к лесу. Базанов провожает их взглядом и бежит к доту, на бегу переставляя диск автомата.

Из дота выскакивает высокий толстый бандит в серо-зеленой шинели, прыгает на лед, лезет в прорубь и, сев по шею в ледяную воду, пытается прикрыться сверху льдиной. «Ныряльщика» берут в плен.

В это время я замечаю одного из наших, прижавшегося к стене сарая; двумя руками он сжимает голову — ранен. Подбегаю к нему, укладываю тут же под стенкой сарая — место мне кажется закрытым со всех сторон — и перевязываю. Ранение легкое. Но около нас то слева, то справа цокают о землю пули. Все чаще. Очевидно, обстреливают именно нас.

Оглядываюсь — никого. Только нагибаюсь — пули снова так и вжикают над ухом. Тогда оглядываюсь незаметно, не поднимаясь, и вижу, как рядом из щели под крышей сеновала показывается дуло винтовки. Но руки мои заняты бинтом. Кричу пробегающему мимо одноглазому Вознюку, чтоб пальнул в сеновал. Вознюк стреляет и пробегает дальше. Обстрел на минуту прекращается. Подводят еще одного раненого — ранение в ногу, раздроблена пяточная кость. Едва берусь за перевязку, как обстрел снова начинается. Но тут уже я не выдерживаю: ранение тяжелое, сильное кровотечение, а обстрел мешает перевязывать. Срываю с пояса фляжку, плескаю на соломенную крышу сарая спирт, подношу горящую спичку. Через мгновение крыша охвачена огнем. К пылающему сараю бегут наши. Как раз вовремя: с сеновала один за другим прыгают трое вооруженных людей. Только после того как уложены все три бандита, можно закончить перевязку.

— Эх, жалко, сарай спалил... — с сожалением хрипло говорит Базанов, подходя к нам. Бой окончен, и теперь у Базанова усталое, озабоченное лицо. — Отходить надо. Аккуратно. Человек пятьдесят удрали в лес, как раз туда, откуда мы наступали. Хорошо, что там наших раненых не было, доктор!

От местных жителей мы узнаём, что группа Фролова еще ночью перешла Случь по льду выше моста.

На хуторе близ переправы жители сообщили нам, что Фролов разыскивал радиста, также пропавшего без вести в ночном бою.

То был самый молодой радист отряда — Володя Скворцов.

Мы организовали поиски Негубина и Скворцова — безрезультатно: в хаты они не заходили, а в лесу следов их найти не удалось.

Судьба Скворцова особенно тревожила всех — ведь он был совсем ребенком. Мы припоминали, как он волновался, когда под тенистым вязом принимали его в комсомол. Он то и дело приглаживал ладонью хохолок на темени и, по-ребячьи шмыгая носом, рассказывал о себе:

— А я и не знаю, чего рассказывать-то... Родился и жил с матерью в Иванове. В десятом классе был — пошел в школу радистов. Потом на фронт попросился. Чего ж еще?.. Мать? Мать работницей была, ткачихой... После революции — заместителем директора ткацкой фабрики, а с начала войны — секретарем райкома партии...

Спустя месяц после первого комсомольского собрания, когда кончился у меня запас риваноля, я попросил командира радировать в Москву с просьбой выслать его с очередной воздушной посылкой.

Ждем неделю. С самолетов сбрасывают оружие, патроны, а риваноля все нет. На повторный запрос сообщают: слово «риваноль» при шифровке перепутано радистом.

Я был очень расстроен и все ворчал:

— Вот взяли детей, теперь только хлопоты с ними...

А Медведев отвечал:

— Вы, доктор, скоро состаритесь, если будете так ворчать. Выучатся наши радисты, не беспокойтесь.

Скворцов был очень удручен своей ошибкой. Он помрачнел, замкнулся в себе, сделался молчаливым.

Мы стали замечать, что на привалах, когда другие отдыхают, Володя что-то пишет на листочках, потом написанное уничтожает. Оказалось, он упражнялся в шифровании по памяти. Когда никто его не видел, он вхолостую стучал ключом, тренируясь в скорости передачи... У рта его появились упрямые складки. Ребячье лицо заострилось.

Скоро он стал отличным радистом. И когда нужно было обеспечить Фролову по пути связь с отрядом, командир выбрал Скворцова. Лукин отговаривал, утверждая, что Володя еще ребенок.

— Пойдет Скворцов, — твердо сказал Медведев.

Всю дорогу связь с отрядом была бесперебойной. И вот Володя в беде. Один в лесу. Жив ли он? Выдержит ли?

И еще на хуторе нам рассказали: вчера на ближних выселках видели высокого человека в полушубке, с сумкой с красным крестом через плечо, он спрашивал дорогу к переправе. Кто-то из полицейских выследил его в лесу и застрелил. По описанию внешности мы узнаем Негубина.

Еще одной матери принесет горькую весть тот из нас, кто выживет... Еще одна жизнь, полная надежд и неосуществленных планов, так рано оборвалась... Вспоминаю наши споры, обиды, мою несправедливость к нему — и теперь все это оказывается уже непоправимым. А дружба наша была так коротка!

Взяв много трофейного оружия, мы вернулись в лагерь.

Теперь на практике наконец определилось наше место и во время наступательного боя. Оно было на самом месте боя!

Правило на первый взгляд противоречивое: чем ближе к бою, тем безопаснее для раненых. Но опыт показал, что это именно так.

Для того чтобы выполнить это правило в дальнейшем, нам для выросшего отряда, для будущих многочисленных боевых операций требовались еще врачи, фельдшеры, медсестры. И мы дали задание разведчикам, подпольщикам разыскивать и направлять в отряд надежных советских людей — медицинских работников.

К тому времени, когда наконец двадцать девятого марта часть отряда во главе с Медведевым двинулась через Случь, к нам пришли врач Машицкий с женой и двумя маленькими детьми и две медсестры: тоненькая, с большими черными глазами Соня и ее подруга Люба, с тяжелой черной косой, уложенной венцом. Обе подружки, одетые по-городскому, изящно и всегда аккуратно, держались вместе и постоянно учили друг друга хорошим манерам. Машицкий с Машей остались в лагере, в котором временно оставалось две трети отряда под командой Стехова. Обе новые медсестры вместе со мной отправились с группой Медведева. А позднее за Случью, в Цуманских лесах мы получили от подпольщиков замечательное многочисленное пополнение нашей санчасти. И, выполняя наше правило, врачи, фельдшера, медсестры, приходившие к нам, тоже сопровождали наши подразделения в походах и в боях. Всегда находясь рядом с руководителем операции, они могли организовать раненым и помощь и охрану.

Близость медработника к месту боя давала еще одно важнейшее, решающее преимущество: опытная медицинская помощь оказывалась немедленно после ранения. Сколько смертей от кровотечения, шока удалось предотвратить благодаря этому!

И надо сказать, что наши врачи и их помощники всегда оказывались рядом с ранеными в трудную минуту.

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 121314 15 16 17 Следующая ⇒