ВСТУПЛЕНИЕ В ПАРТИЮ

ВСТУПЛЕНИЕ В ПАРТИЮ

— Доктор! Скорее, доктор! Раненый идет! — крикнул мне с поста Бурлатенко. Я поспешил к нему.

Через поредевший осенний лес, шатаясь, брел к нам человек. Не разбирая дороги, босиком, шел он по болоту, по кустам, по оголившейся земле. На лице человека, на разорванной белой рубахе, словно приставшие кленовые листья, расползлись пятна крови.

Когда мы подбежали к нему и я вынул перевязочный пакет, он остановился, покачал головой:

— Я не ранен. Вы партизаны... Я шел к вам.

Голос его был глухой, безжизненный. Глаза смотрели куда-то, будто сквозь нас.

Очевидно, он очень устал. Моросил дождь. Было ветрено. Казалось, даже голые березки вокруг поста дрожали от холода. Но полуодетый человек, в крови, словно ничего не ощущал. Он продолжал стоять, слегка покачиваясь, с висящими вдоль тела руками. Потом снова заговорил монотонно, без выражения, как во сне:

— Вчера на рассвете к нам в дом пришли жандармы. Вывели меня, жену, дочь, сына... Я учитель. Отвели на площадь. Там лежали убитые. Жена заплакала. Дети маленькие — не понимают, смотрят. Два жандарма стояли на площади, курили. Один отдал другому подержать папиросу, поднял автомат, стал стрелять в нас. И мы все упали. Жена и дети — на меня. А я невредим. Это их кровь на мне. — Он потер лоб, потрогал рубаху на груди. — Дочь на лицо мне упала, на лицо... А на груди жена, и сын на руке... Вот так и пролежал весь день до ночи. Слышал, как расстреливали других, узнавал голоса... Всякий раз, когда жандармы отходили, я целовал мою девочку в плечо. Но потом плечо стало холодным... А ночью я уполз с площади, ушел в лес. И крестьяне послали меня в эту сторону.

Я взял его за руку и ввел в лагерь. Он шел молча и послушно. Потом рука его дрогнула. Я что-то спросил, он не ответил. Я оглянулся. Он смотрел вперед сухими, невидящими глазами, и все его тело сотрясалось от беззвучных рыданий.

В тот же день к нам пришли еще несколько человек, бежавших от расстрелов. На другой день еще и еще... Каждый рассказывал свою ужасную, неповторимую историю. Многие из этих рассказов я дословно записал в моем дневнике.

И постепенно вырисовывалась перед нами страшная картина массовых убийств советских людей, организованных гитлеровцами на Ровенщине в октябре—ноябре 1942 года.

Мы собрали верные сведения об убийстве гитлеровцами почти ста тысяч советских граждан, сообщили в Москву. Через некоторое время прочли эти цифры в специальном заявлении товарища Молотова о зверствах гитлеровцев на оккупированной территории.

С особенным чувством встречали мы двадцать пятую годовщину Октября. Впервые, может быть, так зримо ощутили мы пропасть, отделившую нас в Октябре семнадцатого года от прошлого.

Мы не знали царизма, не видели живого полицейского. И прошлое вдруг ожило перед нами в форме гитлеровского солдата в эти дни бесчеловечных массовых убийств невинных людей.

А здесь, в лесном партизанском лагере, был кусочек нашего Советского государства со всеми его чертами и черточками нового, рожденного в семнадцатом году.

Я видел, как пришедший из города старик, только что спасшийся от расстрела, остановился перед висящим на дереве листком отрядной газеты. Он несколько раз провел ладонью по бумаге и вдруг уткнулся в нее лицом. Я подошел, боясь, что он испачкает газету.

— Осторожно, товарищ.

Он повернул ко мне изможденное, с глубоко запавшими глазами лицо. И я увидел, что оно было мокро от слез. Он продолжал гладить этот маленький рукописный листок, и губы у него дрожали.

— Ничего, ничего... Стенгазета!.. Понимаете? Стенная газета!.. Как до войны, как всегда... Я бухгалтер... Но вот я увидел... — И он, махнув рукой, всхлипывая, пошел от меня.

Разве забудешь интонацию, с которой пришедшие к нам люди произносили «товарищ», — это звучало как «брат»!

Партизаны шли в бой за великие идеи нашей партии и за эти живые, трепетные подробности нашего нового советского мира.

Как серьезны были лица подрывников, уходивших на боевые задания в ночь на седьмое ноября!

А в праздничный вечер, когда мы у костра вполголоса пели «Марш энтузиастов», один за другим, возбужденные, радостные, появлялись они в багровых отблесках пламени, рапортовали командиру.

Вот подбегает Базанов, взмокший от быстрой ходьбы, растрепанный, и тихим голосом докладывает:

— Боевое задание в честь Великой Октябрьской социалистической революции выполнено! — И потом, расплываясь в усталой, счастливой улыбке, добавляет: — Успели все-таки, братцы!

Несколько эшелонов с живой силой и боевой техникой врага были спущены под откос и уничтожены в тот день.

Это было частичной расплатой за неисчислимые страдания нашего народа.

Через несколько дней наконец наступила очередь и Николая Ивановича Кузнецова. На несколько часов ушли мы с ним подальше в лес и там, испортив пяток бланков, напечатали командировочное удостоверение на имя обер-лейтенанта Пауля Зиберта, находившегося в командировке в г. Ровно по делам снабжения своей части. Как-то рано утром Кузнецов взял под мышку вещевой мешок и ушел на пост. Там ждали его Медведев, Стехов, Лукин, Коля Струтинский и еще несколько человек. Когда я подошел к ним, Николай Иванович стоял в полной форме гитлеровского обер-лейтенанта. Рядом с ним стояли Стехов и Коля Струтинский. Медведев внимательно осмотрел Кузнецова, поправил Железный крест на его груди и кивнул Черному, стоящему тут же с фотоаппаратом:

— Щелкайте! На память о первом выходе в разведку, Николай Иванович!

Я смотрел на Кузнецова и просто не верил своим глазам. Он гордо запрокинул голову, выдвинул вперед нижнюю челюсть, на лице его появилось выражение напыщенного презрения.

В первое мгновение мне было даже неприятно увидеть его таким. Чтоб разрушить это впечатление, я шутливо обратился к нему:

— Как чувствуете себя в этой шкурке, Николай Иванович?

Он смерил меня уничтожающим взглядом, брезгливо опустив углы губ, и произнес лающим, гнусавым голосом:

— Альзо, нихт зо ляут, герр арцт! (Но не так громко, господин доктор!)

Холодом повеяло от этого высокомерного офицера. Я физически ощутил расстояние, на которое он отодвинул меня от себя. Удивительный дар перевоплощения!

Подошел Владимир Степанович Струтинский, и через несколько минут он, в качестве проводника, и Кузнецов отправились в Ровно.

В тот раз Кузнецов был в городе недолго, поглядел и вернулся. И ничего мне не говорил, все молчал. Вскоре он ушел снова.

Теперь Николай Иванович должен был пробыть в городе уже подольше. С ним пошел Коля Струтинский в форме гитлеровского солдата. Коля до войны служил шофером в Ровно и хорошо знал город. В Ровно вскоре обосновалось несколько наших разведчиков. Были установлены связи с ровенским большевистским подпольем. Разведывательные группы отправились в Луцк, Сарны, Здолбунов.

В один из дней поздней осени наконец мы нашли подходящую площадку для посадки самолета. Летчики первого самолета, сожженного нами, находились в отряде, они одобрили аэродром. По радио нам сообщили: «Ждите самолета».

Мы стали готовить раненых к отправке в Москву, на долечивание. В последний раз всех перевязали. На прощание сфотографировались с ними и с командованием. Передали письма к своим родным Лукину, который был вызван в Москву для доклада.

И вот темной ночью над нами снова появляется краснозвездная птица. Ярче разгораются костры, взлетают в небо сигнальные ракеты.

Затаив дыхание, волнуясь, следим, как самолет заходит на посадку, снижается, летит над самой землей, касается ее, подпрыгивает, катится по полю прямо к нам. На этот раз все благополучно!

Мы бежим к самолету. Мы гладим влажные плоскости крыльев, нежно похлопываем ладонями по запотевшим бокам кабины. И, глупея от восторга, толкая друг друга, кричим: «Наш прилетел! Наш!» Ведь это кусочек Москвы, который можно потрогать руками.

Открывается дверь кабины, и соскакивает на землю летчик в шлеме, меховой куртке и унтах. Он жмет руку командиру и рапортует о прибытии.

Чтоб только услышать его голос, спрашиваю:

— Вы откуда, от кого, из какой части?

И он оборачивается, курносый, молодой, и расплывается в неудержимой улыбке.

— От нее, от матушки-свет Гризодубовой! Ее полка!

Однако нужно спешить. Мигом выгружены присланные нам мешки. Вводим в кабину раненых. Хосе стелим на полу, укрываем его потеплее. Объятия, поцелуи. И самолет взмывает в темное небо, делает прощальный круг над нами и уходит на восток, в Москву.

А когда возвращаемся в лагерь и распаковываем мешки с грузом, командир зовет меня, издали машет чем-то белым и кричит:

— Вам сюрприз, доктор!

У меня ёкает сердце, захватывает дыхание. Я медленно подхожу и повторяю себе, что это невозможно, что в руке у командира платок... нет, кусочек березовой коры…

Медведев не заставляет меня плясать. Я только вижу, он улыбается, все вокруг улыбаются. И я сразу узнаю знакомый почерк на конверте.

В тот вечер я попросил рекомендации в партию у командира и комиссара. Сейчас, восстанавливая в памяти прошлое, я пытаюсь найти в моей жизни точку, событие, которые означали бы рубеж, зрелость, которые подвинули меня на решение: вступить в партию. И вижу: точки такой не было. А была вся жизнь, было естественное развитие души. Значительно позднее, после войны, прочитал я в юношеской речи Энгельса эти слова: «Коммунизм есть в первую очередь потребность человеческого сердца». Да, вот в чем дело!

В детстве на одесских задворках мы, мальчишки, играли в коммуну. Мы приносили из дому кусочки колотого сахара, хлебные корки, изредка ломтик колбасы, складывали все это великолепие «до кучи» в шалашике, сооруженном из отходов лесопилки. И пировали сообща. Вот это «до кучи» и было главным для нас в те голодные, нищие годы. Родители мои были далеки от политики. И детство мое из-за этого было пропитано горькой завистью. Я завидовал детям, чьи отцы участвовали в восстании на «Потемкине», — многое вокруг хранило память о тех днях. Завидовал последнему живому народовольцу Рутенбергу, белому как лунь, похожему на Маркса, просидевшему 25 лет в Шлиссельбургской крепости. Завидовал политкаторжанам, приходившим на встречу в мою школу. С мучительной завистью провожал глазами проходившего по Базарной улице кривоногого котовца с орденом Красного Знамени на алой розетке. А потом — Герника, «Но пасаран!», Гвадалахара, а я все еще за школьной партой! Среди моих кумиров были и таинственные чекисты с Маразлиевской улицы, особенно один из них... Мой родственник, журналист, писавший репризы для одесского цирка, как-то провел меня туда на митинг, посвященный годовщине создания ЧК. Из-за кулис глядел я на докладчика, легендарного чекиста, героя многих головокружительных и опаснейших боевых операций против белогвардейских шпионов и диверсантов, шнырявших по закоулкам Одессы. И может быть, потому, что именно этот самый человек, волею случая через много лет ставший моим командиром в глубоком тылу врага, передал мне письмо от жены, потому, что глаза его сияли от радостного участия, попросил я у него в тот день рекомендацию в партию... Да, я не принимал жизненного решения, не готовился к атаке, я просто посмотрел в глаза Медведеву... Ведь там, во вражеском кольце, где жизнь всех зависела от каждого, все было ясно без слов.

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒