КОМАНДИР. ЛЕСНОЙ ГОСПИТАЛЬ

КОМАНДИР

— Как показал себя в бою ваш новый партизан? — спросил как-то при мне Медведев у командира роты Маликова после очередной стычки с гитлеровцами.

Я заметил, что Медведев внимательно наблюдает за каждым новым человеком в отряде, изучает его характер, его поведение... Видел я, как издали подолгу смотрел он и на нового бойца роты Маликова. «Что он там изучает? — думал я. — Ну, ест человек, спит, оружие чистит, как все...»

Медведев нежно любил смелых людей. Я видел, как теплели его глаза, когда ему рассказывали о храбрости Базанова, о бесстрашии Кузнецова... Я знал, что он привязывался к таким людям, что скучал, когда их долго не было в отряде.

А сейчас, решил я, он, очевидно, с надеждой расспрашивал Маликова о новом партизане. Ведь этот человек рассказал, что он Герой Советского Союза, показал зашитые в подкладку документы... Тяжело раненный, он попал в плен, затем бежал и вот пришел к нам.

Маликов нахмурился и пожал плечами.

— Что вам сказать, товарищ командир?.. Ничего. Стрелял, как все...

— Говорите правду! — резко перебил его Медведев. И, помолчав, коротко спросил: — Плохо?

— Плохо! — твердо сказал Маликов. — В засаде нервничал... В атаку мы пошли, он где-то там сзади плелся... Без команды отступил...

Медведев помрачнел:

— Досадно.

— Но, может быть, сник человек, нервы ослабели... Ранение, плен, — попытался оправдать его Маликов.

— Что ж, возможно, и так, — задумчиво проговорил Медведев. — Окружите его вниманием, дружбой... И через несколько дней доложите, как он себя будет вести.

— Хорошо, товарищ командир!

Прошло дня три. Медведев, обходя лагерь, зашел и в санчасть, когда никого, кроме меня, в шалаше не было, и, расспрашивая о больных и раненых, между прочим сказал:

— Доктор, через полчаса пройдите, пожалуйста, в штаб. Туда придет один из новых бойцов, поговорите с ним о его здоровье. Он чем-то болеет, но скрывает.

Через полчаса я вошел в штабной шалаш. Перед Медведевым стоял человек с лицом женственным и странно подвижным; казалось, что он все время кокетничает — то улыбнется, то заведет глаза...

— Как приняли вас в роте?

— Спасибо, товарищ командир, прекрасно.

— Что ж, воюйте... Вам не привыкать.

— Конечно! — Человек многозначительно улыбнулся.

— Вы за что звание Героя получили?

— Под Ленинградом воевал... Я один пробрался в тыл к немцам, уничтожил несколько пулеметных точек, пушку вывел из строя, расчет ликвидировал...

— Ясно. Молодец, — серьезно похвалил командир и быстро взглянул на меня.

— А как здоровье? — задал я приготовленный вопрос. — Не болеете?

— Да нет, спасибо, все в порядке! — Он чувствовал себя все свободнее и даже развязно пошутил: — Медицину люблю, но не уважаю!

— А порошки? — вдруг резко сказал командир.

Боец осекся и даже побледнел.

— Какие порошки?

— Порошки, которые принесли с собой в отряд и не сдали, как это у нас полагается!

— А я... Порошки... Те, что я... Ну да, я от гриппа... Я их оставил... Разрешите, я принесу...

— Не трудитесь, вот они. — На ладони у командира лежали три порошка.

Боец протянул за ними руку.

— Нет, нет. У меня к вам просьба, — сказал командир, — примите, пожалуйста, один из этих порошков при нас, здесь, сейчас.

— 3-зачем? — заикаясь, проговорил боец.

— Чтоб не заболеть гриппом.

— Но я не хочу! Я здоров! — Он с ужасом всматривался в нас. На лице его выступил пот.

Я никак не мог понять, что происходит передо мной.

— Так вы отказываетесь? — грозно спросил командир.

— Я... я не могу... — еле слышно проговорил боец.

И вдруг он рванулся к выходу. Но два партизана, внезапно появившись в шалаше, уже крепко держали его за руки. Он стал вырываться.

— Пустите! Не имеете права! Я Герой!

Лукин взглянул на часы.

— Дмитрий Николаевич, радиограмма уже, вероятно, расшифрована.

Он вышел и вернулся с листком бумаги. Медведев пробежал глазами написанное, помолчал. Потом спокойно обратился к бойцу:

— Судя по документам, вы москвич?

— Да.

— Где же вы там жили?

— Недалеко от Красной площади. Вы разве знаете Москву?

— Ну что вы! — усмехнулся Медведев. — Мы местные жители...

— Я жил на улице Кирова. Из окна моей комнаты Красная площадь видна как на ладони.

Тут только стало до меня доходить происходящее: он врал. Уж я-то хорошо знал, что с улицы Кирова Красная площадь не видна.

Медведев тем же спокойным голосом спросил:

— А сколько обещали вам гитлеровцы за услугу?

— Что?! — прошептал боец и затрясся.

Медведев помахал листком.

— Мы запросили Москву по радио. Герой Советского Союза с такой фамилией действительно существовал. В 1941 году он погиб под Ленинградом, был вынесен с поля боя и похоронен в родном селе. Но документы его пропали. Вот теперь они нашлись. А что же это за порошки?

И человек этот рассказал, что несколько месяцев назад он был завербован гитлеровцами и направлен в специальную школу, где готовили провокаторов. Он прошел ускоренный курс обучения и получил задание проникнуть в наш отряд и отравить командира. Имя полковника Медведева было уже достаточно хорошо известно гитлеровцам, и они обещали за его голову большие деньги...

— Я сразу почувствовал в этом человеке какую-то фальшь, — рассказывал потом Медведев. — А его трусость в бою подтвердила смутную догадку. Когда же Маликов рассказал мне, что его новый боец чем-то болен, — кто-то из партизан заметил, как он старательно прячет порошки, — я решил, что нужно немедленно действовать.

— Хорошо, что в Москве быстро всё разузнали, — сказал я.

Медведев с веселой усмешкой посмотрел на меня.

— Вы наивны, доктор. Неужели вы думаете, что мы можем тратить питание на такие радиограммы, загружать командование, не испробовав всех средств ни месте?

— Значит, радиограмму... — с запозданием догадался я.

— Сочинил Лукин! — смеясь, заключил Медведев.

А основную работу выполнили вы, даже не догадываясь об этом. Вот как иногда полезно бывает поинтересоваться здоровьем другого человека!

Я с восхищением смотрел на Медведева. Как мог он подметить в этом незаметном человечке фальшь? Я-то ничего не замечал.

— Я ведь старый чекист, доктор, — говорил мне Медведев в ответ на мой недоуменный вопрос. — С первых дней существования нашего государства мы были окружены врагами. Нас пытались разбить извне и изнутри. Вот после гражданской войны партия послала меня на эту трудную, но важнейшую работу... Я, доктор, почти всю жизнь боролся с иностранной агентурой, и я знаю, что за людей они вербуют. Это отребье человеческое. Ну, а трусость — одно из самых отвратительных свойств. Трусость — это выражение всего самого плохого в человеке: шкурничества, эгоизма, беспринципности, скотства!..

— Но может же случиться, что и хороший человек испытает страх!

Медведев положил руку мне на плечо.

— Страх знаком каждому, доктор. Но кто не может с ним совладать, вот тот трус.

— Нужна огромная духовная сила, чтоб справиться со страхом, — сказал я. — Вы всегда находили в себе эту силу?

Медведев задумался. Потом медленно заговорил:

— Знал ли я страх? Конечно. Но я рос среди рабочих. В дни революции я, мальчишка, стоял уже с винтовкой на посту у большевистского ревкома в Бежице — это моя родина. Потом фронты гражданской войны... От первых сознательных лет во мне уже сидела главная цель, задача моей жизни — борьба за революцию. Вот это давало силу. Хотя были, конечно, ошибки и неудачи. А потом я встретился с Дзержинским. И его образ с тех пор передо мной всегда, как образец, как эталон, с которым я сравниваю, бессознательно, но постоянно, всех, кого встречаю в жизни...

— Товарищ командир, расскажите о себе, о своей жизни. Ведь это живая история, мы должны ее знать!

Медведев покачал головой.

— Нет, не сейчас. Когда-нибудь, после войны... Да и самому рассказывать не годится.

Известие о том, что в отряд был заслан провокатор с заданием отравить командира, облетело всех партизан. С тех пор стоило кому-нибудь где-нибудь найти неизвестную таблетку или порошок, как их несли ко мне на исследование. Конечно, я все это сжигал — не пробовать же на вкус. Но однажды партизаны обнаружили на пне пачку порошков, которые Соня сушила на солнце, и торжественно сожгли их. Я был в отчаянии — то был драгоценный для нас стрептоцид.

— Ничего, доктор, — успокаивал меня один из виновников, боец Быстров. — Ребята за командира тревожатся. Ведь это человек какой — понимать надо!

Я понимал и радовался, что бойцы так берегут своего командира. Но так они могут однажды сжечь всю аптеку! Рассказал Медведеву о происшедшем. Он посмеялся.

— Хорошо, я поговорю с партизанами... Но бдительность нужна, доктор. Уверен, что гитлеровцы не успокоятся. Попытка заслать к нам провокатора несомненно повторится.

Часто, вставая по ночам к раненым, проходя на привалах мимо повозки командира или мимо его шалаша, если это было в лагере, я слышал негромкий оклик:

— Доктор! Что бродите?

Я подходил к Медведеву, рассказывал о раненых.

— А вы почему не спите, товарищ командир?

— Все думается, доктор.

Однажды в таком коротком ночном разговоре Медведев рассказал, что его тревожит легкость нашей работы в городе среди гитлеровцев, наши систематические удачи.

— Не обманывают ли нас враги, вот в чем вопрос. Нет ли провокатора среди подпольщиков?

— Как же это проверить, Дмитрий Николаевич?

— Вот стараюсь понять психологию врага. Представляю себе гестаповца, который тоже сейчас не спит, обдумывает все факты действия отряда и подполья... Конечно, он догадывается, что эти действия связаны между собой. Если бы это была провокация, противник до поры до времени не мешал бы нашим связям с городом. А они стараются отрезать нас от города и карательными отрядами и с помощью националистов...

Медведев замолчал, задумался. Я прошел к раненым.

В другой раз я заметил его сидящим ночью у штабного костра.

— Когда же вы спите, товарищ командир?

На этот раз он был взбудоражен. Нервное лицо его отражало напряженную работу мысли.

— Мы получили данные о тех подпольщиках, в которых раньше сомневались. Это наши люди. Настоящие советские люди! Что ж, значит, пришла пора разрешить активно действовать Кузнецову? Он столько раз просил об этом!..

...Днем 20 сентября, в два часа тридцать минут, возле здания рейхскомиссариата остановилась машина «оппель-капитан».

Едва из дверей рейхскомиссариата вышел толстый гитлеровский генерал со своим адъютантом, как из машины выскочил высокий немецкий офицер, в упор расстрелял обоих, сел в машину и скрылся.

Слух об этом событии молниеносно облетел весь город.

А вечером Николай Иванович был уже в отряде и рассказывал подробности своей операции.

По данным, сообщенным Кузнецову Валей, он организовал наблюдение и стрелял в заместителя Коха по политическим делам видного нациста Пауля Даргеля. Даргеля ненавидели на Украине за пытки и гибель тысяч советских патриотов.

Через несколько дней выяснилось, что Кузнецов ошибся, что вместо Даргеля в этот же час вышел из рейхскомиссариата только что прилетевший в Ровно советник Гитлера по финансовым вопросам доктор Гель. Даргель пригласил его к себе в гости, к обеду, дал ему в сопровождение своего адъютанта. Гель был немного похож на Даргеля.

Кузнецов не находил себе места, досадуя на себя за ошибку.

— Я обещал казнить Даргеля! Этого ждут все советские люди в Ровно, на Украине...

И после настойчивых просьб командир разрешил ему повторить покушение.

Кузнецов должен был стрелять в Даргеля через десять дней, в тот же час, на том же месте. Мы понимали, что это означает. Мы знали, что гитлеровцы подняли на ноги всю охранку. У рейхскомиссариата круглые сутки дежурили эсэсовцы на мотоциклах с установленными на них легкими пулеметами. Вокруг города днем и ночью рыскали полицейские отряды. Обстановка складывалась тревожная. Вестей из города с волнением ждали все, кто был посвящен в задуманное.

Мы то и дело слонялись вокруг штаба, стараясь узнать, нет ли новостей.

Тридцатое сентября. Только что в штаб прошел связной с «маяка». У костра, прислушиваясь к доносившимся из штаба голосам, собралось много людей. Вот вышел связной, покачал головой — снова никаких вестей из города. Вышел и командир. Он был озабочен. Расправив плечи, вздохнул полной грудью, подошел к костру и, хоть было тепло, машинально погрел над огнем руки. Помолчав, спросил:

— Скучаете, товарищи?

— Скучаем, товарищ командир! — за всех ответил Папков.

И все прекрасно понимали, что скрывается за словом «скучаем». Мы все видели, что командир так же волнуется, и это нас роднило.

— Эх, быть бы там, с Кузнецовым! А не здесь, в кустах... — вздохнул Греков.

Командир присел на бревно у костра и снова протянул к огню руки, жмурясь от близкого пламени. Он заговорил тихо, ровно, словно вглядываясь в далекое прошлое:

— Иногда нам с вами кажется, что история человечества началась с 1917 года. А ведь в 1898 году состоялся Первый съезд партии. А в 1848 году вышел «Манифест». А в шестнадцатом веке Томас Моор написал «Утопию»... И в этой длинной цепи есть и известные дела, и неизвестные. Но важны все без исключения — ведь цепь должна быть непрерывной. И то, что делаете вы все — связные, доктора, рядовые, — так же важно, как то, что делает Кузнецов.

Вдруг у поста послышались шум и возгласы. Топот ног и хруст ветвей раздались совсем рядом. И в круг костра стремительно вошел Николай Иванович Кузнецов, с сияющими глазами, со счастливой улыбкой на лице и, козыряя командиру, начал рапортовать.

И тут мы увидели, что левая рука Кузнецова залита кровью.

— Сейчас же к доктору! — приказал командир. — Ничего не буду слушать до перевязки!

Я повел Кузнецова в санчасть и осмотрел руку. В глубине мышц возле самой плечевой артерии прощупывался острый осколок. Малейшее неосторожное движение рукой, и артерия может оказаться перерезанной. Кузнецов погибнет от кровотечения у нас на глазах!

— Чем это, Николай Иванович?

— Гранатой. — Он внимательно следил за моими приготовлениями и, когда я вынул шприц и бутылку с новокаином для обезболивания, вдруг воскликнул: — Что, заморозить?

— Да, нужен разрез, и я хочу обезболить кожу.

Кузнецов энергично несколько раз покачал головой:

— Ни за что! Режьте так!

— Зачем? У меня же достаточно новокаина.

— Режьте так!

— Будет очень больно!..

Кузнецов был непреклонен.

— Зачем это вам, Николай Иванович?

— Я должен себя проверить. Если мне придется когда-нибудь испытать такую боль, вытерплю я или нет! Оперируйте, доктор!

И так как каждая минута могла стоить ему жизни, я вынужден был сделать разрез и удалить осколок без всякого обезболивания.

А в это время Николай Иванович невозмутимо рассказывал мне, как они со Струтинским подъехали в половине третьего дня к рейхскомиссариату. Эсэсовцы на мотоциклах мирно беседовали между собой. Появился Даргель с адъютантом. Кузнецов вышел из машины с портфелем в руках и, приблизившись к генералу, окликнул его: «Господин Даргель!» — «Да, да», — с готовностью обернулся тот. Кузнецов вынул из портфеля гранату, швырнул ее в Даргеля. Даргель упал. Осколок гранаты ранил Кузнецова в руку. Зажимая рану правой рукой, Кузнецов сел в машину. Струтинский дал газ, и, пока растерявшиеся эсэсовцы хватались за рычаги и заводили моторы, машина ушла вперед...

Подошел командир, выслушал мое сообщение о состоянии раны Кузнецова и только тогда обнял его и сказал:

— Теперь пойдемте в штаб, доложите нам подробности.

Они были людьми одной закалки и хорошо понимали друг друга.

ЛЕСНОЙ ГОСПИТАЛЬ

Конечно, назвать госпиталем нашу санчасть можно только условно. Частые передвижения, маневрирования не давали возможности оборудовать большие постоянные землянки, подобные больничным палатам. Такой постоянный и хорошо оборудованный госпиталь видели мы в партизанском лагере А. Ф. Федорова. Штаб его соединения и санчасть при нем находились в Сарненских лесах всегда в одном и том же месте. Уходя на запад, мы оставили там под надзором их опытного врача Гнедыш своих выздоравливающих раненых. И Федоров и главный врач его соединения очень радушно предложили нам помощь.

Наш же партизанский отряд непрерывно передвигался в полном составе, и санчасть — лесной госпиталь — располагалась на повозках.

Таким образом, весь процесс лечения — от первой помощи на поле боя до выздоровления и возвращения раненого в строй — совершался тут же при отряде, «на ходу».

В этих условиях особенно важно было самим себе не делать скидки на трудности. Нашим правилом было: никаких уступок обстоятельствам! Поэтому в самых тяжелых положениях мы всегда строго соблюдали все основные правила советской медицины.

Вторым важным моментом было точное распределение обязанностей. Даже тогда, когда мы в силу обстоятельств оказывались без повозок, лекарств и даже инструментов, каждый, зная, что именно должен он обеспечить в случае срочной операции, сам искал, находил, изобретал, мастерил необходимое. И в нужную минуту обеспечивал свой участок.

Без лекарств мы остались почти сразу, в первые же недели. Я написал множество рецептов и роздал разведчикам. Бывая в городах, они заходили в аптеки, покупали то одно, то другое. Когда же у них завелись знакомые среди городских врачей, мы посылали через них длиннейшие списки лекарств, по которым нам очень многое присылали.

Отрядный плотник смастерил три деревянных сундучка с перегородками и полочками. Выделили нам специальную аптечную повозку.

Аптекарем была назначена медсестра Соня. Она с увлечением занималась аптекой. Весов и разновесов у нас не было, поэтому неядовитые лекарства мы смешивали и делили «на глаз». Для этого у нас были порошки-образцы от одной десятой до одного грамма. Соня выкладывала перед собой образец и по его подобию изготавливала остальные. Она научилась делать это чрезвычайно точно. Бывало, огородит пень от ветра плащ-палаткой, разложит на нем свои порошки и возится часами.

Пуще всего мы оберегали аптеку от влаги. У нас был уже печальный урок в первые недели, когда мы подмочили все свои порошки. Повозка с лекарствами, уложенными в узелки и картонные ящички, прикрытая сверху плащ-палаткой, переезжала вброд речку. Мы шли следом по пояс в воде. Внезапно дно резко понизилось, вода дошла до подбородков, а повозка поплыла. С болью в сердце смотрели мы, как внутри повозки, толкаясь о борта, плавали наши узелки и ящички. Когда выбрались и остановились лагерем, то под язвительные шутки товарищей выцеживали из ящиков оранжевую стрептоцидовую жижу, вынимали кашу размокших и слипшихся лекарств. Разложили все это на солнце, а Черный ходил вокруг, всплескивал руками и восклицал:

— Глядите, медицина промокла! Медицина сушится!

Теперь сундуки были сделаны на высоких подставках, проконопачены и просмолены так, что могли бы плавать по океану. От дождя мы надежно укрывали их клеенкой. В походе важно было наглухо закреплять их в повозке, чтоб сундуки на ухабах и кочках не подбрасывало и не сталкивало — каждая бутылочка была для нас большой ценностью.

Для стерилизации перевязочного материала мы приспособили металлический барабан, принесенный врачом Щербининой, и обыкновенное ведро. Испанец Ривас изготовил деревянную крышку, плотно пригнанную к ведру. В крышке выпилил прямоугольное отверстие, в которое ребром плотно вставлялся барабан. Щели затыкались мхом. Ведро, до половины налитое водой и закрытое крышкой, с установленным барабаном помещалось на костер. Когда вода кипит, пар выходит наружу через открытые отверстия барабана, стерилизуя находящийся в барабане материал. Обычно мы пропускали пар в течение двух часов.

Бинты, нарезанные из парашютов, не пропускали ни воздуха, ни влаги и вследствие того плохо стерилизовались паром. Поэтому парашютные бинты мы употребляли только для поверхностных и мелких перевязок. Нарезав парашют на полосы, мы кипятили их, проглаживали раскаленными утюгами, скатывали и завертывали в проглаженные салфетки.

В случае сложных операций, в том числе и полостных, полотенца и простыни мы стерилизовали просто кипячением в ведре, доставая их по мере необходимости прямо из кипящей воды.

Плохо было в первое время с обезболиванием. Ампулы с двухпроцентным новокаином, которые я захватил в Москве, скоро кончились. Да много их и нельзя было запасти. Стеклянные ампулы в наших условиях трудно было перевозить — приходилось их громоздко паковать, а новокаина в них обычно мало — по два грамма в ампуле.

Достали новокаин в порошке. Но для приготовления раствора новокаина нужна была очищенная дистиллированная вода. И в нашем хозяйстве появился «перегонный куб». Это была обыкновенная литровая фляжка с надетой на горлышко резиновой трубкой в полметра длиной. Фляжка с водой устанавливалась на костре, свободный конец трубки опускался в прокипяченную стеклянную бутылку, поставленную в кастрюлю с холодной, колодезной водой. В бутылку стекала испарявшаяся из фляжки очищенная вода.

Был у нас наркозный эфир, и медсестра Люба овладела искусством дачи общего наркоза. Руки перед маленькими перевязками мы смазывали йодом, а перед сложными операциями мыли разведенным нашатырным спиртом по методу Спасокукоцкого.

В первое время операции я проводил на повозке. Но оперировать так было неудобно — низко, и колеса мешали. Набросал нехитрый чертежик легкого операционного столика, вернее, верхней доски, состоящей из трех частей, соединенных петлями. Подголовная и подножная части складывались, и доску при перевозках клали на дно повозки. Ножки для стола изготавливались всякий раз на месте и вкапывались в землю в шалаше, землянке или попросту на открытом воздухе. На этом столе мы делали самые различные операции, и он себя вполне оправдал.

Постепенно оформилась структура медико-санитарного обслуживания отряда.

В каждой роте были врач, фельдшер и санинструктор (санинструкторов мы готовили сами). При штабе находился обоз с ранеными, со своей кухней, операционная, аптека и зубной врач.

Главной нашей задачей было сколь возможно ускорить оказание серьезной медицинской помощи раненым. В этом смысле медицинские донесения с поля боя были важным средством. Выглядело это так. Небольшая группа вдали от лагеря проводит боевую операцию. В группе тяжело раненный, нуждающийся в срочной хирургической помощи. Врач или фельдшер во время боя оказывают ему первую посильную помощь. В лагерь обычно отправляется верховой с донесением об исходе боя. В это донесение, помимо части военной для командования, ввели мы и часть медицинскую, для меня. Врач или фельдшер подробно пишут, что за ранение, каково состояние раненого, иногда запрашивают транспортные средства. Таким образом, мы имеем время, чтобы подготовить все необходимое. Когда раненого привозят, он оперируется немедленно.

Научились мы и транспортировать раненых через лес, когда приходилось идти глухими, извивающимися тропинками, где повозке не проехать. Две верховые лошади устанавливались одна за другой на некотором расстоянии. По бокам, словно оглобли, привязывались длинные березовые или осиновые жерди — одна к правым стременам, другая к левым. На жерди между лошадьми натягивалась плащ-палатка, и в эти подвесные носилки, словно в люльку, укладывали раненого. Лошади шли спокойно, не трясли носилки, могли поворачивать на путаных лесных дорогах. Если какое-нибудь деревце мешало, идущий впереди с топором срубал его.

Но бывали случаи, когда состояние раненого оказывалось настолько тяжелым, что серьезная помощь требовалась буквально немедленно. В лагерь во весь опор мчался гонец. Мы забирали все необходимое и выезжали раненому навстречу. В октябре 1943 года в донесении с поля боя километрах в восьми от лагеря было написано: «Ранен Шашков. Правая подвздошная область. Тяжелое кровотечение, не могу остановить. Думаю, ранена печень. Пульс плохой. Направляю в лагерь».

Пока в лагере готовили все к операции, я взял кровоостанавливающие средства и с гонцом выехал навстречу Шашкову. Встретил его на полдороге. Он лежал в повозке навзничь, с бледно-восковым лицом. Пульс еле прощупывался, был нитевидным. Тут же я поправил повязку, наложил давящий валик, ввел внутривенно хлористый кальций, подкожно камфару, переложил его получше. Все это заняло минут пятнадцать. Теперь можно было везти его в лагерь.

Вдруг слышим — недалеко за кустом раздается вражеская команда, начинает работать миномет.

Не привлекая внимания врага, мы тихонько прошмыгнули у него под носом, въехали в лагерь.

Товарищи пошли в бой, а мы занялись операцией — все уже было к этому готово.

Действительно, у Шашкова оказалось ранение печени.

Трудно было остановить кровотечение. Хорошо, что оно замедлилось — слабость как будто не нарастает. Повязка и хлористый кальций сыграли свою роль. Вырезаю из мышцы на животе узкую полоску и ввожу в пулевой канал в печени. Это хороший способ, через некоторое время кровотечение наружу прекращается.

Шашкову строят на открытом воздухе высокую постель с высоким изголовьем, с валиком под коленами, чтоб не напрягался живот. Над постелью из двух плащ-палаток — шатер. Я укладываюсь спать в двух метрах от постели, с другой стороны — Маша, недалеко от нас остальные. Как всегда, когда у нас тяжело раненные, вся санчасть поселяется вокруг них.

Утром Шашков еще слабее, чем накануне. Температура тридцать шесть, пульс частит, до ста ударов в минуту. Почему? Повязка почти не промокла. Значит, кровь продолжает изливаться куда-то внутрь. Но куда? Неужели в окололегочную полость? Простукиваю грудную клетку. Сзади — притупление. Что-то там есть. Вкалываю шприц между пятым и шестым ребром сзади справа, откачиваю содержимое — в шприце кровь. Значит, кровотечение продолжается! К середине дня появляется грозный признак: отчетливо слышно, как сердце начинает хлюпать, — это кровь заливает околосердечную полость, сердце работает, погруженное в кровяную ванну. Как остановить кровотечение? Ночью никто из нас не смыкает глаз. Вводим последнюю ампулу хлористого кальция. Не помогает. Сердце под давлением изливающейся крови начинает смещаться влево. Смещение доходит до пяти сантиметров! Может наступить паралич сердца.

Непрерывно подносят нам колодезную воду, кладем холодные примочки; но тут нужен лед, а не вода!

Хлюпанье становится таким громким, что ясно слышно на расстоянии десяти шагов.

Меня уже никто не спрашивает о Шашкове. Товарищи подходят, минуту постоят возле него молча и уходят.

Он ослабел настолько, что с трудом поднимает веки. Бледен страшно. Возле него постоянно дежурит сестра или кто-нибудь из бойцов — отгоняют мух.

Ночью, слушая страшное хлюпанье его сердца, вдруг вспоминаю: где-то читал, что желатин повышает свертываемость крови. Поднимаю на ноги хозчасть. Всю ночь и следующий день варят кости, и Шашков пьет густую противную жидкость.

Перебирая несколько отобранных в бою немецких противогазов и противохимических пакетов, нахожу две ампулы глюкозы с метиленовой синькой. Глюкоза! Это может помочь! Да и метиленовая синька здесь будет полезна. Немедленно вливаем Шашкову глюкозу с синькой. Вводим камфару.

Для того чтобы обеспечить Шашкову абсолютный покой, отряд, отразив нападение бандитов, остается на месте.

Наконец на четвертые сутки пульс становится чуть получше. Боюсь еще поверить в улучшение. Снова вливаю глюкозу, пою желатином. Ежедневно вводим камфару. На пятые сутки хлюпанье ослабевает, потом совсем прекращается. Сердце снова передвигается вправо. Потом повышается температура — это рассасывается излившаяся кровь. Выжидаем семь дней и начинаем помогать рассасыванию — ставим на спину банки. Жизнь возвращается к Шашкову. Он оживляется, уже ругается, когда дежурный прозевает назойливую муху. А еще через десять дней весь отряд сбегается смотреть, как худой, бледный, поддерживаемый под руки, но счастливый Шашков делает первые шаги от постели. Еще бы! Ведь они все вместе выходили его!

Когда вспоминаю этот случай, я убеждаюсь: спасение ему обеспечили те первые несколько минут, что мы выиграли, когда выехали навстречу и хоть немного замедлили гибельное кровотечение.

Судьба раненых всегда глубоко волновала весь отряд. Разведчики приносили им сахар, масло, фрукты. Повара старались изо всех сил, делая чудеса из нашего скромного запаса продуктов. Пока было тепло, мы держали раненых на повозках, и они круглые сутки дышали великолепным воздухом соснового леса. В дождливое время над каждой повозкой натягивали шатром плащ-палатку. Когда на стоянках раненые помещались в шалаше, мы предпочитали выстроить дополнительный шалаш, чем скучивать всех вместе. Этим мы избавлялись от «внутрибольничных инфекций».

В общей сложности почти за два года у нас было двести пятьдесят раненых, не считая тех, кого привозили на время из других отрядов. Из двухсот пятидесяти вернулись в строй полноценными бойцами двести тридцать восемь человек.

Из всех наших раненых умерли трое: один — в первые два часа после тяжелого ранения в череп, один — раненный в живот, привезенный к нам уже в агональном состоянии, и один — от газовой гангрены. Осколок мины разворотил ему бедро, задел пах. Несмотря на вливание антигангренозной сыворотки, газовая гангрена развилась в несколько часов, и ни высокая ампутация, ни бесконечные разрезы — ничто не помогло.

Было у нас и много легких ранений, отморожений, ожогов, потертостей. С этим мы справлялись быстро.

Когда началась в отряде цинга, все ходячие раненые во главе с прыгающим на костылях Фадеевым отправлялись собирать молодую хвою для настойки. Хвойным настоем мы поили всех, и Стехов подавал пример, мужественно выпивая первую кружку у всех на глазах.

Те же, кто утрачивал боеспособность, так или иначе находили для себя полезное дело: шли в хозчасть, приобретали квалификацию сапожников, плотников, поваров. Все специальности были нужны в отряде. Но большинство даже из этих людей рвались в бой и не хотели считаться со своим увечьем.

Особенно ярко проявилось это в трудный для отряда день восьмого ноября 1943 года.

Шестого ноября наши войска освободили Киев.

Седьмого ноября утром отряд выстроился в каре под деревьями по сторонам небольшой поляны. Стехов, став в центре, прочел праздничный приказ, записанный по радио.

Когда он дошел до слов: «Партизанам и партизанкам — поднимать советских людей на вооруженную борьбу против немцев...» — к его голосу присоединилось еще что-то, лишнее, мешающее... Потом это что-то приблизилось, отделилось от голоса и стало гулом идущих за лесом самолетов. Послышались первые взрывы. Гул нарастал. Самолеты как будто шли на нас.

Перекрывая шум вражеских самолетов, Стехов продолжал читать.

Самолеты пронеслись над нами и неподалеку обрушились на лес, где никого не было.

После воздушного налета, не причинившего нам никакого ущерба, Медведев, Стехов и Лукин обсуждали этот факт. Важным было то, что гитлеровцы, по-видимому, имели довольно точные данные о месте нашего лагеря — самолеты вышли почти прямо на цель, и весь груз бомб обрушили лишь километра на два севернее.

— Твое мнение, Александр Александрович? — обратился Медведев к Лукину.

— Науменко! — коротко ответил Лукин.

Это было очень серьезно. Несколько дней назад из отряда удрал недавно пришедший к нам бывший военнопленный Науменко. После того как обнаружилось его исчезновение, кто-то из бойцов рассказал мне, как Науменко несколько раз заговаривал о том, что суровая жизнь в отряде не по нем, что он любит пожить в свое удовольствие. Не найдя среди партизан сочувствия, он перестал говорить на эти темы.

Я вспомнил об этом и сообщил Лукину.

— Доктор, то, что вы рассказали, чрезвычайно важно! Знаете ли, мне передавали, будто видели Науменко в городе с гестаповцами. Я еще сомневался, товарищи могли ошибиться. Теперь все ясно.

Итак, в отряде снова побывал провокатор.

В город немедленно отправился связной — предупредить товарищей: Науменко многих знал в лицо. После боевого выступления Кузнецова в Ровно жизнь гитлеровцев в городе и окрестностях стала невыносимой. Советские патриоты восприняли действия Кузнецова как сигнал — кто мог, взялся за оружие. Каждую ночь в городе и на железнодорожных путях гремели взрывы. Группы партизан нападали на гарнизоны. Если в 1942 году Кох разъезжал по городу в открытой машине, то сейчас он невылазно сидел в замке за тройной оградой под сильной охраной и уезжал из города тайком. Гитлеровцы даже днем не рисковали ходить по городу в одиночку. Часто они исчезали бесследно среди белого дня. Разъяренный враг пробовал все средства, чтобы разбить нас.

— Нужно ждать гостей, — сказал командир, выжидающе поглядывая на своих помощников. — Науменко был подослан не зря.

— Что ж, встретим, — улыбнулся Лукин.

— Думаю, двадцать шестую годовщину все же отпразднуем. Как, Дмитрий Николаевич? — спросил Стехов.

— Непременно! — закончил Медведев это короткое совещание.

Вечером состоялся концерт у костра. Мы выступали — пели, плясали. Но Кузнецова снова не было с нами. Вместе с большой группой разведчиков и подпольщиков он был в те дни в Ровно — они готовили куда более серьезное и ответственное выступление.

Во время нашего концерта пришло сообщение о том, что в окружающие села вошли крупные отряды карателей. Очевидно, на утро готовилось наступление против нас.

В штабе было решено, что отойдем только после того, как разобьем противника.

Командир объявил отряду о сложившейся обстановке и предложил продолжать концерт.

В ближайшие села была направлена разведка, усилены посты, на дороги выставлены секреты — все приведено в боевую готовность.

До поздней ночи сидят в санчасти врачи, медсестры. Под руководством Маши женщины готовят к утру перевязочный материал, стирают полотенца и простыни.

На костре шипит наш «перегонный куб» — мы готовим новокаиновый раствор.

Врачи собирают в свои сумки самое необходимое на завтра.

То и дело в землянку заглядывают разведчики, доверительно шепчут: в окрестные села вступают всё новые части карателей, ищут проводников в лес. Ненадолго заходит Стехов узнать, как у нас с перевязочными средствами. Бой будет тяжелый, очень тяжелый: в отряде многие на задании, оружия не хватает, мало патронов...

На исходе ночи, когда в санчасти улеглись отдохнуть, выхожу из операционной. Звезд нет, темно, пахнет дождем, грибами. Тишина. У землянок вполголоса окликают часовые, так же тихо отвечаю. Кажется, лагерь крепко спит. Захожу в одну землянку, в другую. Спящих нет. Кто тихо беседует с соседом, кто лежит молча, уставившись в чешуйчатый бревенчатый свод с провисающими еловыми лапами. А тот, у кого глаза закрыты, вдруг бодрым голосом вмешивается в чужой разговор. Говорят о чем угодно, только не о предстоящем бое. Больше всего вспоминают, вспоминают...

Иду к посту. Под ногами оглушительно шуршат листья. Впереди, где чернеют мохнатые ели, слышится характерный сухой щелчок. «Стой! Кто идет?» Называю себя, подхожу, подсаживаюсь на поваленный ствол к постовому. Второй лежит подле на хвойной подстилке, поднял голову, замер. Мы трое как изваяние — молчим, слушаем. Оттуда, где сейчас готовятся против нас каратели, не доносится ни звука. Что там, в таинственном мраке? О чем думают, что испытывают в эти минуты те чужие люди, пришедшие на чужую землю, чтобы убивать и умирать? Они, верно, суетятся там, среди хат, высвечивая фонарями, громко шутят, бравируя и подбадривая себя. А впереди черный лес и мы, которых они и вообразить не могут. Жутко им, должно быть! Почему же они идут, что гонит их? Фанатизм, страх, алчность, жестокость... У каждого свое, и у всех вместе ничего человеческого. И такая ненависть поднимается в груди против этого зверья, которое явилось сюда, чтобы разрушить все светлое, что мною выстрадано и создано, любимо, чтобы осквернить мою землю, убить моих близких...

«Стой! Кто идет?» Мимо поста тихо и быстро проходит группа разведчиков — навстречу карателям. Воз

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 14 15 16 171819 Следующая ⇒