ПЕРВЫЙ ЭКЗАМЕН

ПЕРВЫЙ ЭКЗАМЕН

На рассвете нас разбудила длинная автоматная очередь.

— Козу опять обстреляли, — потягиваясь, сказал Негубин.

Но уже через минуту, под треск автоматных и пулеметных очередей, дрожащими от волнения руками мы застегивали на себе ремни с оружием и выбегали из палаток.

Среди полянки, прижимаясь к дереву и как-то странно пятясь, топталась козочка, прибившаяся к отряду.

Двое испанцев — Хосе Флоресжакс и Хосе Грос, — на бегу вставляя диски в автоматы, промчались в сторону боя и скрылись за деревьями.

Над нами среди ветвей повизгивали и рвались разрывные пули.

Вышел командир — сдержанный, подтянутый, с маузером в руке, за ним штаб. Все встали за деревья.

Стехов уже впереди, в бою; командир посылает к нему связного. Слышим отдельные выкрики. Иногда кто-нибудь из наших впереди перебегает от дерева к дереву, стреляет куда-то. Творится нечто мне непонятное. Чувствую, как изнутри меня охватывает мелкая напряженная дрожь. Я не боюсь, но очень волнуюсь. Мне кажется, все вокруг спокойны, даже Маша. Маша, которая еще в Москве признавалась мне, что трусиха.

— Маша, распори несколько перевязочных пакетов, — говорю я чужим, деревянным голосом.

Мы с Машей готовим пакеты.

Слышу, как заместитель командира по разведке Лукин отпускает какую-то шутку. Оглядываюсь и вижу среди взволнованных, серьезных штабистов его, полного, круглолицего, — он, как всегда, ухмыляется и довольно жмурится, словно кот на солнышке, словно именно сейчас ему особенно покойно и легко на душе. Это неуместно, и в штабе на него все шикают. Дрожь во всем моем теле становится такой сильной, что мне кажется, издалека видно. Позор! Все подумают, что я боюсь. А может быть, это и есть страх? В три раза громче, чем нужно, кричу командиру вычитанную где-то торжественную фразу:

— Товарищ командир, разрешите осмотреть поле боя?

Скорее бы туда, где дерутся, где сразу все ясно. В такую минуту легче броситься вперед, чем оставаться здесь, в неизвестности.

Командир внешне спокоен. Он внимательно оглядывает все вокруг, прислушивается и приказывает мне оставаться на месте.

— Пошлите Негубина.

Негубин медленно уходит вперед.

Мне чудятся серые шинели меж деревьями. Возникает где-то во мне постоянно живущее воспоминание о первой бомбардировке Москвы, о кольце горящих домов, о безумных воплях матерей, об искромсанных телах в операционной — об этой окровавленной массе, из которой вдруг взглядывали на меня живые человеческие, полные смертельной тоски глаза... Нет сил вот так стоять на месте. Умоляюще смотрю на командира. Почему не отпускает меня? Не хочет рисковать врачом?

Слева кричат «ура», стрельба нарастает шквалом. Во мне подымается нечто неодолимое, отметающее все посторонние мысли, я бросаюсь вперед. И слышу металлический окрик командира:

— Доктор!

Оглядываюсь.

И в эту минуту из-за кустов Негубин выводит испанца Флоресжакса: ноги его подгибаются, лицо землистое. Левое плечо размозжено, грудь залита кровью. Когда я подбегаю к нему — обнаруживаю сильнейшее кровотечение из плечевой артерии. Мое «бегство» могло стоить ему жизни.

— Маша, в палатку!

Мы бросаемся в парашютную палатку. Маша стелет на земле плащ, достает ножницы. Я вынимаю стерилизатор с инструментами. Негубин усаживает Хосе на плащ и прислоняет правым плечом к дереву, поднимающемуся из пола нашей палатки.

Маша разрезает гимнастерку.

Вместо левого плечевого сустава каша раздробленных мышц и костей, рука висит неподвижно и мертво. Но пульс у левого запястья бьется, тонко, слабо, неровно, но бьется!

Начинается тщательная, мучительная для него обработка раны. Над палаткой по-прежнему визжат и рвутся пули. Хосе молчит. Он смотрит на меня широко раскрытыми глазами.

Кто-то входит в палатку. Маша тихо вскрикивает:

— Что они с тобой сделали!

Чей-то голос отвечает:

— Ничего, ничего, я подожду. У меня легче.

Хосе слабеет, бледнеет. Негубин поддерживает его.

Изгибаю проволочную шину, обертываю ватой.

Через полянку к палатке идет Костя Пастоногов. Левой рукой он поддерживает правую, она неестественно вывернута ладонью в сторону и будто висит отдельно.

Костя криво улыбается и говорит:

— Искалечили, гады...

Втаскивают на плащ-палатке громадного Морозова. У него раздроблены левая лопатка и плечевой сустав, пробито легкое. Входит Каминский — у него перелом правой плечевой кости. Все ранения — разрывными пулями.

Перевязываем одного за другим. Раздаются стоны. Хосе говорит:

— Ничего, товарищи! Но пасаран!

Стрельба стихает. Кто-то входит и говорит одной фразой:

— Немцев погнали, Капчинский убит.

Вбегает испанка Ивона и бросается к Хосе:

— Ну как? Ке, Хосе?

В это время мы накладываем ему шину — от спины до кончиков пальцев. Нестерпимая боль искажает его лицо; теряя сознание, он валится на бок и навстречу входящим Медведеву и Стехову еле слышно говорит:

— Вива Эспанья! Вива Москва! Вива... — и пытается сжать правую руку в кулак.

Бросаюсь к нему — пульса нет. Шок? Быстро ввожу под кожу кофеин. Нужно торопиться. Нападающие разбиты, взято много оружия. Но пленные показали: сюда идут еще каратели. Пора уходить. А в висках все стучит мысль: что с раненым в землянке? Ведь я так настаивал, что ему прежде всего необходим покой, покой, во что бы то ни стало! Он остался там из-за меня!..

Возвращается один из наших разведчиков и рассказывает: немцы наткнулись в лесу на землянку, нашли раненого. Его вытащили из землянки и увезли в Киев. Два километра вели пешком.

Мы понимаем, что ждет его в Киеве. Опять вспоминаю короткий разговор с генералом на аэродроме.

Да, я виноват в его гибели. Я! Я поступил неверно. Нужно было взять его в отряд, возить с собой, нести на себе! Не оставлять беспомощного в лесу. А как же требования классической медицины: покой, в первую очередь покой? Значит, не годятся эти правила здесь. Значит, здесь покой — это другое. Здесь покой для раненого — это уверенность, что вокруг свои, что они защитят, вынесут. А если придется идти не день, а месяц, два?.. Значит, нужны иные формы лечения: в пути, в тряске и скачке, по лесам и болотам. И мы обязаны эти формы найти!

Раненый Морозов смотрит на нас взволнованно и спрашивает:

— Вы нас оставите? Где-нибудь в деревне?

Все раненые смотрят на нас. Молчат.

Мне очень тяжело, мне трудно поднять голову, посмотреть им в глаза.

Подходит Медведев. Он бледен. Но смотрит на меня спокойно, внимательно.

— При всех обстоятельствах раненых забираем с собой! — говорит командир. — Готовьте повозки.

Так рождается первая боевая традиция нашего отряда.

Долой нашу кухню, размещенную на двух повозках; вещи и оружие — на себя, повозки — раненым. Ребята молниеносно снимают палатки. Маша укладывает их в повозки для мягкости. Тяжело раненных усаживаем по два в повозку. К ним подходят товарищи. Они разгорячены первым боем, перекидываются с ранеными ободряющими шутками, показывают захваченное оружие — немецкие карабины, чешские пулеметы.

Под широким тенистым дубом хороним Анатолия Капчинского. Несколько секунд молча стоим над ним. Лицо его спокойно и сурово. Русые волосы слиплись на лбу в пылу боя. Руки по швам. Словно в строю... Среди его вещей находим письмо в стихах — к жене. Прячем, чтобы сохранить и передать после войны.

Двинулись, когда стемнело.

На большаке патрулировал немецкий броневик. Выждали время и между двумя рейсами броневика перешли дорогу.

С того дня мы всё шли и шли на запад, пробирались заросшими просеками. На двух повозках ездовые: молчаливый, с неподвижным лицом татарин Сарапулов и бывший беспризорник с Донбасса Бурлатенко.

Саша Бурлатенко человек интересный. Как поглядишь на его черный чуб, падающий на лоб, на горячие, как угли, глаза да на могучую шею, словно у доброго бугая, так и подумаешь: «Вот казак!» А поговоришь с ним — и оказывается, натура у него такая мягкая, такая жалостливая, прямо-таки девичья. Обычно он молчалив и задумчив.

Но в деле исполнителен неистово. Выслушает задание, чуть побледнев, отвечает простуженным голосом: «Есть!» — и стремглав бросается выполнять. И тут уже и кричит, и шумит, и бушует. И всегда сделает в три раза больше, чем требовалось.

В первом же бою, гоняясь по лесу за карателями, он так постарался, что оказался за километр от лагеря, чуть ли не в самом вражеском штабе. И пришлось его разыскивать и выручать. Помогло то, что кто-то услышал, как он один, далеко впереди, сам себе остервенело кричал: «Вперед!»

На привале командир радиовзвода Лида Шерстнева попросила его забросить провод радиоантенны на дерево.

— Понимаешь, Саша, чем выше, тем лучше для работы. И получше закрепи.

Она и договорить не успела, как Саша завертелся волчком, закричал: «Есть закрепить!» — и метнул грузик с привязанным к нему проводом. Антенна оказалась на самой верхушке высоченной сосны. Радиосеанс прошел отлично. Но чтобы снять антенну, пришлось тому же Бурлатенко с шумом и треском карабкаться по стволу, рубить сучья и в конце концов свалить все дерево.

В отношении к раненым проявляется вся нежность души этого парня. Он старательно объезжает каждый бугорок, каждую ямку. А когда заросшая просека плотно зажимает и некуда свернуть, Саша, отгибаясь назад, натягивая вожжи, осторожно, как по стеклу, пускает лошадей через поваленные бревна, пни и кочки, то и дело спрашивает: «Ну как, хлопцы?» И все же раненые стонут. Особенно страдают Хосе и Морозов. Сидящий впереди Морозов косит глаза на дорогу и, завидев очередное препятствие, в ужасе кричит:

— Хосе, держись!

При этом окрике лицо Хосе искажается от страданий, затем он мучается в ожидании толчка и, наконец, корчится от боли в момент переезда через бревно.

Я иду впереди и выбираю дорогу, руками отбрасывая коряги и камни. У одной повозки идет Маша, у другой Негубин, они поправляют парашюты, отгибают ветки, низко нависающие над дорогой.

Легко раненные, с руками на перевязи, следуют за повозками пешком.

Вперед! Вперед!

Вот идем по нескончаемой гати. Повозки тарахтят по кладке, как по клавишам рояля. Страшно подумать, что испытывают раненые. Парашюты под ними промокают от крови. Повязки с шинами разбалтываются — непрерывно подбинтовываем их. Это урок: нужно было гораздо туже бинтовать перед дорогой... Вдруг сзади сильный треск. Повозка с Пастоноговым и Каминским проваливается в «окно» между поперечинами гати. Бросаюсь назад. Товарищи уже собрались вокруг повозки, подталкивают. Пастоногов и Каминский, оба бледные, стиснув зубы, молчат. Саша Бурлатенко остервенело мечется, хватает под уздцы лошадей, поднимает плечом край повозки, крякнув, вытаскивает одно колесо на помост. Каминский умоляюще говорит:

— Доктор, попросите командира хоть полчаса постоять на месте!

— Нельзя, милый, нельзя. Сзади каратели. Нам во что бы то ни стало нужно оторваться от них, незаметно пройти к цели — таков приказ Москвы.

И мы снова идем вперед.

А когда кончается гать и мы, обрадованные, выходим на опушку леса, перед нами расстилается широкое, заросшее осокой болото. Отряд останавливается. К болоту движется маленькая группа людей — разведка отряда. За всю дорогу впервые вижу их близко. Толком даже не знаю, кто теперь у нас в разведке, так как это подразделение все время перекомплектовывалось. Мне рассказывают, что статный командир разведки Кубовский переведен в строевое отделение рядовым. Оказывается, он в первом же бою растерялся, утратил всю свою лихость. А в пути уже дважды поднимал панику и бросался бежать от встречных женщин и стариков. Другой товарищ, например, приходя в село, больше занимался тем, что ел сметану, чем интересовался делом. Перевели из разведки и его. Третий непрерывно натирал себе ноги. А ведь если отряд должен был пройти пятнадцать километров, то разведчик сначала проходил это расстояние один, затем возвращался и снова шел, ведя отряд разведанным маршрутом. Таким образом, разведчику приходилось проделывать тройной путь. Наконец, кое-кто оказался совсем не таким смелым, каким он себя воображал в Москве, и сам попросил перевода. Разведка переживала непрерывные перемены.

В этой группе у болота я вижу Сашу Базанова. Того самого Базанова, у которого порок сердца. Весь какой-то округлый, плотный, склонив голову набок, он быстрыми и мелкими шагами идет, словно катится впереди, как колобок. А в разведчике, выбирающем дорогу через болото, ныряющем между кочками, я узнаю Черного. Тщедушного Черного! Хилого Черного, который уже дважды проделал весь сегодняшний маршрут отряда!

Командиром разведки теперь секретарь комсомольской организации Валентин Семенов. У этого светловолосого паренька с лицом, как будто заспанным, оказались сильный характер, отвага и ясный ум, и разведчики повинуются ему беспрекословно. Вот он разложил на траве карту, присел на корточки, отмечает что-то карандашом.

Раненый Каминский с тоской смотрит на болото и говорит:

— Доктор, сил нет через это болото... При каждом толчке я слышу, как скрипят края сломанной кости. Оставьте нас где-нибудь. А, ребята? Где-нибудь у своих людей... — и оглядывает столпившихся партизан.

Шестые сутки безостановочного движения. Обросшие, исхудалые лица, залепленная грязью одежда. Мокрые сапоги, в которых хлюпает вода. Вьюки груза на мокрых от пота спинах...

Но Бурлатенко кричит:

— Ты что, спятил?! Оставить? Ни за что! Потащим!

Рука у Каминского сильно отекла, и повязка, врезаясь, причиняла боль. Ему казалось, что, если ослабить повязку, руке станет легче, и он начал просить:

— Доктор, голубчик, развяжите, передохну только! Доктор, милый!

Но я знал, что это только ухудшит положение — в дороге ему будет больнее, — и отказался выполнить просьбу.

Через несколько минут я увидал, что Негубин разбинтовывает ему руку.

— Что ты делаешь? Анатолий! Прекрати сейчас же!

Он, продолжая ослаблять повязку, через плечо и как-то намеренно вызывающе бросил мне:

— А я считаю, что так лучше.

— Почему же это? — проговорил я, еле сдерживаясь.

— Очень просто, — развязно начал Негубин, — в учебниках пишут...

Его ослушание и явное непонимание, к чему может привести ослабление повязки, да и самый тон его окончательно вывели меня из равновесия.

— Учебники?! — неожиданно для себя закричал я. — Ни черта вы из них не поняли... Каминский из-за вашей глупой жалости может потерять руку!

Негубин презрительно пожал плечами:

— А я, знаете, не уверен в этом...

— Ах, не уверен! Так вот что... Вы только фельдшер и будете выполнять мои распоряжения! Ясно? А ваши соображения и переживания меня не интересуют. Все. Можете идти.

Негубин тяжело и странно как-то посмотрел на меня и отошел...

Это у меня с ним уже не первое столкновение. Наши отношения становятся невозможными. И хоть я долго уговариваю себя, что смешно сейчас, во время войны, обращать внимание на подобные мелочи, что мне совершенно безразлично, что творится на душе у Негубина, и нужно просто заставить его повиноваться, я поневоле думаю об этом и долго не могу успокоиться.

Но вот недалеко над лесом гудит вражеский самолет. Нас ищут, нужно спешить.

Маша подходит к Каминскому и, достав откуда-то гребенку, расчесывает его мокрые, сбившиеся волосы, приговаривает:

— Ничего, нам бы только через болото, там спокойнее, дорога лучше, там остановимся. А вот и Черный идет!

Из-за камышей появляется весь мокрый и грязный Борис Черный и докладывает:

— Товарищ командир, дорога есть. Но лошадей придется проводить отдельно.

И мы перетаскиваем повозки на руках, переводим лошадей. И снова идем вперед. Вперед!

Каратели отстали где-то за болотом и потеряли нас.

Теперь можно отдышаться. Мы расстилаем плащ-палатки, перевязываем раненых, укладываем их на траве — отдохнуть. Они засыпают почти мгновенно.

Только Хосе тихо стонет. Наклоняюсь над ним:

— Потерпи, дорогой.

— Ничего, доктор. — За руку он притягивает меня к себе: — Посиди со мной, доктор.

Он смотрит в голубое небо и, с трудом подбирая слова, тихо говорит:

— В Испании небо очень синее. Когда мы вернемся на родину, ты обязательно приедешь к нам в гости. В Испании есть красивые места, и особенно у нас в Каталонии. Пойдем с тобой гулять по улицам Барселоны. В тридцать восьмом вы нас приютили. И мы стали советскими людьми. Работали на заводах, учились... И теперь воюем за землю, которая стала нашей. Освободим ее!.. Доктор, но ведь Испания тоже станет свободной! В Каталонии поют старую революционную крестьянскую песню... Ей много сотен лет...

Хосе еле слышно запевает. Мелодия этой песни суровая и грозная.

Каталония победит!

Она снова будет свободна и богата.

Хотите вы того иль не хотите —

Поднимется наша земля.

Крепче удар серпом!

Крепче удар серпом,

Защитники земли!

Крепче удар серпом!

Но петь ему трудно. Путаются слова. Вдруг он приподнимается на локте, пристально смотрит на меня, словно не узнавая.

— Ты слышишь? Слышишь? Ностра терра[1]... Мы пришли во Францию. А нас — в лагерь, за проволоку! Это французское правительство. И мы умирали от голода. И одежда истрепалась. И опять Советский Союз протянул руку, предоставил убежище... И мы шли, худые, голые, с тряпками вокруг бедер, через Париж в советское посольство. И пели наши песни... А потом корабль. Подходим к Ленинграду... И толпы людей на пристанях... С цветами... Мы плакали... Мы с вами, братья... Навсегда... Я ранен... Это за Советский Союз. И за Испанию... Мы вернемся, доктор! Мы вернемся...

Хосе забывается. Поднимаюсь и, почти засыпая на ходу, бреду к своему месту — спать. Лагерь затих. Люди спят под деревьями вповалку.

Маша сидит у крошечного костра и штопает гимнастерку. Рядом в одной майке навзничь, раскинув руки и положив голову на автомат, спит Бражников. Его запыленное круглое и курносое лицо смешно морщится от назойливого комара. Маша отгоняет комара, ловит мой взгляд и смущенно улыбается.

Командир лежа, опираясь на локоть, пишет донесение в Москву. Радистка Лида Шерстнева, склонившись над рацией, выстукивает позывные. Стехов бродит среди партизан, осматривает оружие, снаряжение; он доволен: все в порядке.

Первый экзамен сдан.

Готовимся к дальней дороге, на запад.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒