ЕЩЕ ОДНА ОШИБКА

ЕЩЕ ОДНА ОШИБКА

Мы пришли! Недалеко от нас, на юго-запад через реку Случь, город Ровно — гитлеровская столица на Украине. Отсюда, из густых лесов Полесья, наконец пойдут наши разведчики в оккупированные города, на железные дороги. Здесь, постоянно маневрируя, на землях Западной Украины мы должны поддержать народное партизанское движение.

Худые, изголодавшиеся, но полные огромной жажды действия, мы наконец пришли!

Сообщили в Москву. Получили ответ: немедленно начать подготовку к широким разведывательным операциям.

Командование предупреждало об осторожности, о необходимости предварительно установить связи с населением и среди него организовать свой актив. Никаких авантюр!

В отряде как-то само собою быстро стало известно, что мы уже в районе наших будущих действий.

Последние переходы. Днем еще тепло, но осень уже чувствуется в воздухе, в утренней прохладе да кое-где в желтой, жестяной листве. Уже отошли летние ягоды, но грибов еще не видно.

Есть почти совершенно нечего. Разведчики еле ноги таскают. А раненые, уставшие от непрерывной боли, нуждаются в питательной пище.

И вот однажды выходим мы на широкую лесную поляну. Сюда осень еще не забралась: высокая трава на поляне зеленая, сочная. Вдруг видим — в траве краснеют необыкновенно крупные ягоды земляники. Ягод столько, что, присмотревшись, перестаешь замечать траву и видишь только сплошь красное поле. Фантастическая картина!

Один за другим бросаются партизаны собирать землянику, запихивают в рот полными горстями.

И вдруг резкий окрик:

— Прекратить это безобразие! В строй!

Медведев стоит среди поляны, выпрямившись во весь рост, сердитый, брови нахмурены. Что случилось?

Люди нехотя возвращаются в строй.

— Молодцы! — цедит сквозь зубы Медведев. — У вас руки и ноги в порядке, вы, конечно, опередите раненых. Что ж, пусть они полюбуются, как вы обжираетесь земляникой. Значит, ваша дружба — до первой ягоды?

Все, как по команде, оборачиваются к раненым.

Вот Морозов, после тяжелой дороги усталый, разбитый, с синевой под глазами, с запекшимися губами, приподнимается над повозкой и с тоской смотрит на эту сказочную поляну, полную свежего, сладкого сока. За ним тянут головы Пастоногов, Флоресжакс, Каминский... Как птенцы из гнезда.

— До тех пор, — спокойно и твердо говорит Медведев, — пока раненые не съедят по котелку земляники, никто из нас не проглотит ни одной ягодки. Ясно? Командиры подразделений! Организовать сбор ягод!

И вот идет сбор земляники. Голодные, мы истекаем слюной от этого сумасшедшего запаха, от сладкого сока, текущего по рукам... Горы земляники вырастают на повозках перед ранеными. И они едят, едят...

А Медведев, спокойный, словно забыв о происшедшем, обсуждает что-то с Лукиным.

Что это было — порыв сердца или метод воспитания? Этот человек меня занимает все больше и больше.

Наконец и мы едим землянику.

Да, с продовольствием трудно. И трудность эта явилась причиной одного печального события, о котором я хочу рассказать.

Конец октября.

Темной ночью отряд движется по заросшей просеке к месту лагерной стоянки. В двух шагах ничего не видно. Начинаем терять строй, сбиваться с дороги. Тогда по колонне передают приказ командира:

— Повесить белую тряпку на спину.

Белая тряпка видна идущему сзади.

Когда приказ доходит до бойца Абдраимова, он передает его дальше по-своему:

— Давай белый шиворот!

Так с тех пор и стали говорить в отряде.

Люди устали до предела, еле бредут. Наконец остановка. Где-то впереди в кромешной тьме раздается треск сучьев, кто-то бродит среди зарослей по лесу. Потом, словно очень далеко, в чаще загорается яркий костер. От этого вдруг вырастают тени громадных деревьев, возникают фантастические стены, ямы, переплеты ветвей... Все это неспокойно мечется и дрожит в пламени далекого костра. Это Стехов разжег костер — он шел впереди с разведкой. В кожаном шлеме, в походной плащ-палатке, склонился комиссар у костра над картой, начштаба Пашун, стоя на коленях, отмечает на ней карандашом, планирует лагерь.

Все радуются лагерю — и раненые и здоровые. Голод усиливает усталость, — уже второй месяц питаемся мы одной кониной, без хлеба, без картошки, даже без соли.

Лавров показывает, где каждому подразделению въезжать в лесной квартал; командиры посылают бойцов на отведенные места, те зажигают там костры, и лес оживает.

На многочисленные сигнальные огни с просеки напрямик пробираются люди, проводят повозки. В свете костра под низко нависающей ветвью из темноты появляются тяжелые лошадиные морды с желтыми от костра глазами. Повозка застревает меж двух деревьев. От костра бежит дневальный — прорубить дорогу. Стук, скрип, скрежет, возгласы — и столбы огненных искр, тающих в тяжелых кронах дубов и кленов... Еще через час натянуты плащ-палатки, и на свежих подстилках на земле уже спят партизаны. У костров на пнях — дневальные: чинят обувь, одежду, время от времени нагибаясь, подбрасывают поленья в огонь.

Тяжелая усталость отпечаталась на лицах спящих, на их расслабленных телах. После нервного напряжения — тишина, безопасность, тепло от костра... Не хочется подыматься, идти куда-нибудь, что-то проверять... Что случится до утра? Ничего...

Последним напряжением сил мы перевязали и уложили раненых. Где-то шепот. Голос Маши. Бражников рядом с ней у костра на корточках, что-то горячо шепчет. Маша сидит поджав ноги, опустив голову, волосы рассыпались до самой земли... Неужели им не хочется спать? Флоресжакс невнятно и быстро говорит во сне по-испански. Негубин уже давно лежит, изогнувшись дугой, у костра, зажав руки в коленях... Вместе со всем лагерем засыпаю и я.

А утром оказывается, что мы расположились рядом с рекой. А в деревушке, расположенной выше по течению реки, — «червонка», дизентерия. В реке крестьяне стирают, моются, поят скот, в реку сливают нечистоты, и все это течет к нашему лагерю.

А наша хозчасть уже привезла с реки воду и кипятит ее в ведрах и баках для супа и чая.

И ко мне уже обратился первый больной с жалобами на режущую боль в нижней части живота и острое расстройство — вчера в разведке в этой деревне он поел сметаны.

Признак эпидемии дизентерии грозно встает передо мной. Лекарств у меня почти никаких. До сих пор мы не могли принять ни одного самолета с грузом, и бутылки с дизентерийным бактериофагом пылятся на московском складе.

Я бросился к командиру. Он выслушал меня. Помолчав, спросил:

— Что же вы предлагаете, доктор?

— Можно перенести лагерь выше по течению реки?

— Это необходимо?

— Да.

— Хорошо. Я пошлю разведку.

Ни слова упрека не сказал мне командир, почему я не подумал об этом раньше, почему вчера не участвовал в планировке лагеря, почему встал после того, как наши повара были уже на ногах, — ничего не сказал командир. Я шел по лагерю и повторял себе все эти упреки сам.

При дневном свете расстояния укоротились. В темноте чудилось, что костры далеко один от другого, а сейчас видно, что все подразделения рядом, да и лес-то довольно реденький — лагерь просматривается из конца в конец. Наша хозяйственная часть оказалась на открытом месте в центре лагеря. Только что освежеванная ярко красная туша лошади лежала среди поляны. Под еще греющим солнцем на туше поблескивали большие синие ленивые мухи. Рядом, присев на корточки, боец, дежуривший на кухне, снимал с лошадиных внутренностей жир для своего взвода — установленная премия дежурного.

Мухи путешествовали вместе с отрядом, вернее, даже верхом на отряде, на лошадях, на повозках с провизией. Залетая по дороге в окрестные деревни, они увлекали с собой новые партии и возвращались, принося к нам на своих лапках из этих деревень мириады болезнетворных микробов.

Я прошел к самому краю лагеря. Здесь, среди редких деревьев, до небольшого болотца, заросшего осокой, была зона так называемого азимута.

Когда на временной стоянке кому-нибудь из бойцов первому необходимо было отправиться по некоторым надобностям, он выбирал самое безопасное направление и уходил туда, на окраину лагеря, за деревья... Однажды Лукин определил это направление по компасу и, смеясь, сообщил другим. И очередной боец пошел уже, так сказать, по азимуту. Азимут — это заданное направление. Постепенно слово «азимут» в отряде сделалось общепринятым названием места, отведенного под уборную.

Итак, я осторожно проходил эту зону «азимута», уже беспорядочно загрязненную... Тут, как я и думал, было скопище мух.

Приближаясь к посту, я ожидал предупреждающего окрика, но его не последовало. Постового на месте не было. Я огляделся и увидел его на краю болотца. Зажав под мышкой автомат, он, не разгибаясь, проворно обрывал с низких кустиков чернику и горстями забрасывал к себе в рот. Все лицо его было в фиолетовом соке черники.

— Курников! — позвал я.

Он не слышал. Фигура его выражала полное забвение окружающего. Это было какое-то растворение в процессе еды. Он чавкал, сопел. С вытянутой шеей, полусогнутый, он перебегал от кустика к кустику, как лесной зверек.

— Курников!

Он посмотрел на меня и, медленно выпрямившись, неохотно вернулся к дереву. Уход с поста за черникой! За это грозит тяжелое наказание. А он смотрит на меня сонными светло-голубыми глазами, круглое лицо с торчащими вихрами белобрысых волос совсем ребячье.

Командир взвода как-то жаловался мне, что уже через несколько дней после высадки в тылу врага Курников совсем перестал умываться — придет с похода, завалится где придется, просто на земле, и спит; встанет — и прямо за еду.

А с продовольствием становилось все хуже, уже и конины не хватало. Изволь при этом еще соблюдать правила личной гигиены, не ешь в деревне, где свирепствует «червонка»! Трудно было партизанам. И Курников первый не выдержал. Его иногда даже силой заставляли мыться, он вырывался. Ел что попало. Пил воду из любой лужи. Много раз я беседовал с ним. Комвзвода наказывал его внеочередными нарядами. Ничто не помогало.

Но ему было всего девятнадцать лет. Он был добровольцем. Я в сотый раз объяснил ему, что такое дизентерия, как она распространяется. Он сказал, что «больше не будет». И я никому не рассказал о происшедшем. Часа через два Курников вместе со взводом ушел на несколько дней в дальнюю операцию на железную дорогу.

Отряд в тот же день сменил место и стал лагерем выше по течению реки.

С того дня мы взяли за правило участие врача в выборе места для лагеря. Это диктовалось не только вопросами водоснабжения, сырости и т. д., но и данными разведки о заболеваемости в окружающих селах. Хозчасти отводилось место, хорошо укрытое растительностью. Места для «азимута» теперь также намечались при планировке лагеря, и после самого трудного марша — днем ли, ночью ли — командиры подразделений в первую очередь выделяли бойцов для строительства уборных.

В качестве дезинфекции мы придумали следующее: раза три-четыре в день дневальные засыпали уборные горячей золой с костров. Все это было важно и нужно. Мы вошли в район действий отряда, людям предстояла большая и серьезная работа, а у многих уже начинались желудочные расстройства, и некоторые товарищи вместо отдыха в свободное время занимались прогулками в район «азимута», худели и слабели. И я понимал, что никакие таблетки не помогут, пока мы не осуществим все профилактические мероприятия.

Тем временем пришли в лагерь передовые от ушедшего на железную дорогу взвода. Они рассказали о том, что задание выполнено: эшелон с оружием спущен под откос, и гитлеровцы ищут партизан в районе крушения. Рассказали они и о Курникове. В дороге он тяжело заболел. Его везут на повозке. Примерно на третьи сутки после выхода из лагеря он где-то в деревне съел сала, выпил молока, а в дороге у него началось желудочное расстройство. Не слушая приказаний старшего, он продолжал есть что попало. Вскоре у него показалась кровь. Он ослабел, не смог идти. Его уложили в повозку. Но уже на обратном пути поймали на том, что он выковыривал из мешка с продуктами куски сала и на остановках пил откуда придется.

Когда его привезли, кожа его была совершенно белой и сухой. Вся повозка в следах крови. Он уже не поднимался. Мы сняли его с повозки. Маша, закатав рукава, мыла его, как младенца, стирала и кипятила одежду. Повозку мы сожгли.

Но лечить его было нечем. Диета? Диетой уже не помочь, да и нет у нас ничего для диеты.

Мы просто поили его кипяченой водой с сахаром, который где-то чудом раздобыли разведчики.

С каждым часом Курникову становилось все хуже. Температура у него уже не поднималась выше тридцати пяти с половиной, хоть мы и обогревали его фляжками с горячей водой. Пульс частил — до ста двадцати ударов в минуту, а на двенадцатые сутки со дня заболевания стал нитевидным, почти не прощупывался. Курников несколько раз впадал в забытье. Повозка, в которую мы его переложили, стояла на отлете в редком осиннике. Мы дежурили у больного по очереди — Негубин, Маша и я. В семь часов вечера пришла моя очередь. Курников, очень похудевший, бледный, слабо шевелился, порой вздрагивал. В девять часов вечера он затих, потом широко открыл глаза, посмотрел над собой в вечернее небо и вдруг громко и внятно в детском страхе сказал: «Мама!» — и умер.

Я ощутил в груди своей страшную тяжесть, словно гибель эта была на моей совести. Сколько ночей потом я, лежа у костра, перебирал в памяти способы лечения, которые в условиях клиники, может быть, могли спасти его.

В одну из таких ночей в круг костра вошел Стехов. Он подсел ко мне, посоветовался, чем полоскать горло, — у него начиналась ангина. Помолчал, глядя на ленивое пламя костра, поворошил его веткой, и огонь весело затрещал и взметнулся снопом искр.

— А вы, доктор, напишите в газете статью о Курникове. Расскажите, что с ним было, почему он заболел. Подробно. И главное, пишите, как в наших условиях можно заразиться и как себя от этого уберечь. Раз уж это произошло, пусть на этом учатся. Ведь он сам виноват. — И, не дожидаясь ответа, вставая, сказал: — Значит, риванолем полоскать? Сидите, я сам возьму у Маши.

Да, вместо того чтоб сидеть и предаваться переживаниям, надлежало действовать.

С тех пор почти в каждом номере газеты я и Негубин писали статьи о всяких заразных заболеваниях, наши художники рисовали карикатуры. Особенно помогал нам бежавший из плена Гриша Пономаренко. Он замечательно улавливал сходство, и его рисунков просто боялись. Он рисовал много и увлеченно. Почти каждое событие немедленно переносилось в его маленький походный альбом.

Разведчики приучились собирать сведения о заболеваниях в селах так же тщательно, как о противнике.

Партизаны еще больше подтянулись, следили за чистотой своего тела, одежды. Грязных в отряде не любили, над ними смеялись, и это быстро излечивало: вспоминали Курникова.

И постепенно у нас в отряде воцарилась та культура быта, от ежедневного бритья до строительства бань и уборных, которой мы не жертвовали в самых тяжких испытаниях и которая помогла нам пройти невредимо сквозь очаги грозных эпидемий.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒