|
|||
.За горизонтом событий. (разговор номер четыре). За горизонтом событий (разговор номер четыре) На самой границе тысячи озер и моря, там, где река Плавежма впадает в Чупскую губу, между еще не успевшим угаснуть днем и неощутимо уже набухающими в кустах и ветках деревьев сумерками, сидят два странника, беседуя не в первый раз и потому о необязательном, общем, не требующим особых усилий. Тихо так, что полоскание у берега похожей на змею зубатки, вечерние перекрикивания лазоревок и вьюрков да резкие нырки чаек каким-то странным образом только усиливают эту глубокую, будто надо всем светом опустившуюся тишину, словно в мире давно уже не хватает чего-то, внезапно вырезанного и изьятого. Голоса то звучат глухо, то, перелетая через груды камней, долетают до маленького островка, расположившегося метрах в семи, где словно засыпают, не найдя, где отозваться эхом. - А я тебе скажу так: все их материализмы-законы экономики-духа-исторические процессы – фасад, всего лишь фасад, который видит человечек своим ограниченным разумом, он, насекомое, себя полностью увидеть не может, какое уж тут сущее. Ну а тот, кто все-таки увидел, молчит, словно партизан на допросе, прячется, уплывает большой осмысленной рыбой, которую не успели поймать и засолить. От небольшого костерка во все стороны веется ароматом особого, северного чая – шесть ложек на пол-литровую банку – закипающего в обгорелом, видавшем разное, котелке. - Это все понятно, но что тогда устроили в европейской части? Думаешь, наобум, все-таки люди верующие поднялись, игумены, те же старцы прозорливые. Хорошо, пускай не говорят, но делают же! Тот, что поподжарее, в не изорванной еще одежде, местами умело подлатанной, достает из серого рюкзака стопку листов, прищуриваясь, внимательно с легкой брезгливой усмешкой изучает их пару минут, особо остановившись на двух: - И на Урале делают, и частично за ним, там вообще, похоже, как-то с Китаем скооперировались, что ли. А вот дальше, между Байкалом и Дальним Востоком – черная дыра, никто туда попасть не может, ни один человек оттуда так и не появился, связь провалилась, интернет в первую очередь исчез. Ясно, что буддисты, но не исчезли же они вместе с окружающим. - Спутники были, с них хотя бы военные должны были сьемки делать, снова же радиоперехват и прочие приспособления. Второй собеседник, в противоположность, весь какой-то рыхлый, оборванный, помятый, замшелый, долго роется в вещмешке, достает сухари, черное вяленое мясо, кивком головы предлагает товарищу, тот так же, кивком, отказывается. - Ну вот когда они еще были, то показывали, что все осталось на своих местах: и города, и автомобили, и линии электропередач, только никого нет – ни людей, ни зверей, сплошная природа, застывшая неподвижно, вроде даже реки течь перестали. - Исчезновение… - Говорят, там на самом деле что-то постоянно происходит и народа проживает весьма много. И еще говорят, что население, например, не нуждается в пище. Ну, то есть, что-то они там едят, но, похоже, не все и помалу. - Кто говорит? - Ну… ясное дело, что ни туда, ни оттуда, однако говорят. А чему сейчас можно верить? Только тому, что эти странники говорят. Ты, кстати, не забывай, что Хабаровск тогда захватили именно последователи хинаяны, помнишь, как они свои листовки на товарные вагоны клеили и во все концы отправляли? - Думаешь, посадили там всех в свои малые колесницы? - Нелогично вроде бы получается: надо самим исчезать, а они другим помогают. - Парадоксально получается, субьект не может осознать свое отсутствие, все равно все давно перепуталось, слышал про крайние севера? - Ночь охоты на людей? - Именно, только уже не ночь, а, считай, шестой год. Дожевав свою нехитрую снедь, замшелый теперь начинает клетчатым носовым платком очищать винтовку от зелени, которая прилипла к стволу, когда он пользовался ей, как палкой, образовывая проход в густом прибрежном кустарнике. Приклад «плетки», как прозвали СВД Драгунова в народе оклеен небольшими овальными фотографиями-наклейками томных явно заграничного происхождения красавиц – такие были в ходу в семидесятых годах прошлого века, украшая собой бобинные магнитофоны, зеркала и кафельную плитку санузлов. Крупный неодобрительно на них смотрит, гасит окурок, цепко вглядывается в противоположный берег. - Ну так они еще тогда обьявляли, что ночь – понятие относительное, связанное то ли с концом света то ли с нижним миром. - Я и сам до сих пор не понял: кто там на кого охотится: миссионеры на местных или шаманы с медведями на всех остальных? - Уже и неважно. - Но все-таки, не понимаю, - возвращается к началу разговора рыхлый, - столько же было литературы, фундаментальных теорий, пророчеств, можно сказать. И про постиндустриальное общество, профанацию европейского сакрального, особую пассионарность ислама, коллективное психическое, вынесенное в интернет, в пяти минутах от бессмертия стояли, в конце концов; левый ренессанс, соединившийся с обществом зрелищ, казалось бы – все, дальше будет совершенно по-другому, качественно новое общество, представления, появление зачеловеческого и соответствующей онтологии. И тут – все эти старцы, коллапс, хочешь получить высшее, непонятно, впрочем, что именно включающее в себя образование – сначала отработай десять лет на фабрике или проживи пять в монастыре. Виселицы вдоль дорог, да и какие фабрики и институты, если все веревочками подвязано, инфраструктура уничтожена, сотни миллионов уничтожены, непонятно, что завтра-то будет! - А вы, батенька, фукианец. Хе, дискурсами, инфраструктурами и теориями жизнь измеряете. Вопрос не в том, что говорят, вопрос – кто говорит. Или молчит, как завещал нам агент интернационала дядюшка Витгенштейн: «О чем невозможно говорить, о том следует молчать». Вот старцы-то в большинстве своем и оказались молчаливыми мужчинами в строгих костюмах, зато как быстро справились с электрическим адом – любо-дорого посмотреть. А когда телевидение и интернет на неделю включали, чтобы Лондонский процесс транслировать? С обоснованиями, прецедентами, хорошим знанием истории обьявили Израиль фашистским государством – и упразднили. И никакого тебе черносотенного экстремизма. Зато до сих пор Иран с суннитами и салафитами разбирается, там такая мясорубка, что и вмешиваться не нужно, только наблюдать. Сп-ец-и-а-лис-ты! – с каким-то уважительно-глумливым чувством декларирует серый рюкзачок и внезапно резко переводит разговор в другое русло. - Спать-то здесь будем или в лесу зароемся? - Лучше в лес. Как представлю себе, что эта мерзость из воды выплывет… - Они не могут на сушу вылезать, днем вообще спят. А так – к берегу подплывают и щупальца тянут, у них длина метра полтора-два, не больше. Я почему знаю – пару лет назад добирался на ледоколе «Гоголь» с Диксона до Архангельска, так морячки рассказывали, они такие, все знают, там случаи эти постоянно происходят, по всему побережью, здесь их, можно сказать, почти что и не бывает. - Все равно, думать даже не хочу, это надо такую мерзость сотворить: умершая первая душа, душа взрослой утопленницы, и все в оболочке вызванных сущностей из нижнего мира. Рассказывали, что их тогда тысячи уплыло. - Так там два флота пошли на дно, вот шаманы на лодках выплывали и камлали прямо на воде над ними. Сейчас-то, считай, никого из них не осталось. Вот, кстати, для чего нам старцы нужны, - поджарый снова смеется, и снова непонятно – нравится ему все происходящее или же решительно нет. - Ладно, чай допьем и на боковую: завтра надо по-любому до шоссе добраться и через два дня быть в Петрозаводске: поезд пустили, но ходит раз в неделю, опоздаем – еще неделю здесь куковать. - И то верно. Беседа затихает, в сгустившихся уже сумерках попутчики смотрят на почти выгоревший костер, то и дело перебегающий дорожками вспыхивающих под теплым июльским ветром и обращающихся в пепел угольков. Постороннему наблюдателю может показаться, что это угольки тысячами глаз тревожно всматриваются в двух непонятных людей, невесть как оказавшихся в этом глухом заболотном краю, ныне диком и нежилом, то ли скрывающихся от чего-то, то ли что-то здесь ищущих, хотя, по чести сказать, искать в подобных местах абсолютно нечего.
|
|||
|