(пустые людишки)

Угли

(пустые людишки)

Володя – мужичок без возраста с клочковатой бородкой и хитрым прищуром, любящий заходиться в незлобливом крике от обреченности, которую он постоянно испытывал, пытаясь все в жизни делать правильно и качественно, неизменно получая взамен незаметное место и почетную грамоту в качестве утешительного приза, касалось ли это материального успеха, жизни общественной и личной – азартно прихохатывая, мастерил четвертую за день виселицу. Две последние недели подряд изготавливали плахи, небольшие гильотины, поклонные кресты для отправки на пароходе в низовья Енисея, откуда они должны будут развезены и равномерно расставлены по поселениям, причалам и перекресткам дорог не только для практического применения а так же для вразумления и предупреждения греховных помыслов.

Поэтому по виселицам он уже соскучился – тем более, что по сравнению с прочими изделиями, те требовали особенной вдумчивости, сноровки и расчета.
Присутствовать при экзекуциях брезговал, однако когда привозили слишком большую партию, по-любому приходилось помогать – уж чего-чего, а помочь Владимир никогда не отказывался. К тому же, зрелище сотен уже подмерзших на предутреннем морозе тел, когда над Сибирской землей в дымке поднимается солнце, трогая первыми своими лучами верхушки столетних сосен, приветствуемое криками птиц и перескоками белок, а бесы-то из людей уже отлетели и нет вокруг греха, только молодой тетерев токует, поет песни подруги, да семейство рысей, осмелевших в последнее время, выслеживает зайца-беляка, но лишь по необходимости, безо всякого мучительства, наполняло душу необычайной гармонией.

Еще любил он пообщаться с конвойными китайцами – те были ребята интересные, особенно Жонг, перекрещенный в Евлогия. Сюда после катастрофы полезли они через Алтай и Монголию миллионами, однако никаких недоразумений не случилось – отцы из монастырей в тайге на соборе приняли решение беженцев насильственно крестить, не желающих воспринять новое рождение – жечь, обьявлять вне закона и отправлять обратно. Китайцы оказались на удивление покладисты или же память о чуме, в неделю унесшей три четверти населения, так на них действовала, по слухам, один только игумен Варсонофий из скита Животворящей Троицы крестил их почти что миллион. Понятно, что выживали в дальнейшем далеко не все, и среди них выявляли провокаторов, одержимых, зараженных вольтерьянством, но те, кто прошел все допросы, епитимьи и послушания в лагерях, монолитом вливались в новое общество, а их дети уже и вовсе были неотличимы от русских, не по внешности, конечно. А по поведению, той особенной, понятной только человеку, не испорченному Европой, тоске и светлой прозрачности.

А бывший Жонг, хотя говорил и читал на клиросе со смешным акцентом, словно жук, записанный на пленку и воспроизводимый с большей скоростью, однако хорошо разбирался в столярке, разбирался настолько серьезно, что с ним можно было поговорить и о полах из лиственницы, где ширина каждой половицы доходила до метра. Еще Евлогий, похоже, хлебнул лиха у себя дома и пришел к таким же выводам о жизненном устройстве, что и сам Владимир: чем больше ты работаешь, тем сильнее кто-то будет тебя эксплуатировать, прикрываясь построением социализма, братством и равенством, свободой, лучшей участью в следующей жизни. И обязательно наверх пролезут плуты, мошенники и лентяи. Нет, они, конечно, будут демонстрировать людей правильных, которым вроде бы можно доверять, но таких там держат для публичной демонстрации, чтобы колесики крутились. А ставшие большой и малой знатью прощелыги мало того, что невыносимы, но и настолько изворотливы, что каждый раз по-новому очень убедительно доказывают свою незаменимость, особый ум, по-обезьяньи ловки и обезоруживающе успешно интригуют; человек совестливый же занят, во-первых, действительной работой, во-вторых бесконечно проигрывает в интригах и почти что всегда остается в дураках. И по какой-то горькой иронии, чем о более высоких вещах: братстве во Христе или обществе всеобщего равенства идет речь, тем большие возможности открываются для проходимцев. В царстве наживы и капитала немножко не так: там тоже кривляются, но кривляются таким образом, что все все понимают и ничему уже не удивляются, там человек изначально плох и чего уж от всего этого ожидать. Хотя это тоже не особенно выносимо.

И потому сама эта идея жизни без преференций, всеобщей неотвратимой смерти и смерти особенно скорой для начальства, идея расправы здесь и сейчас так овладевала людьми, особенно людьми определенного склада, смекнувшими, что в жизни с ее законами, настоянными на лживом человеческом в той или иной пропорции, у них изначально ничего не выгорит, и со своей честностью, трудолюбием и отзывчивостью даже в случае исключительного стечения обстоятельств они будут вечными чужаками, видящими мерзкую изнанку и несправедливость, люто страдающими от этого но не могущими ничего изменить. Жили не напоказ, жили для себя, постоянно памятуя, что, проснувшись с утра, к вечеру можешь оказаться в гробу. На начальственные должности священников и игуменов избирались, со слезами благодаря народ, зная, что самое большее через год ты уже должен будешь предстать на Суд Божий. И для этого вовсе необязательно было заканчивать жизнь суицидом или каждодневно молиться о даровании непостыдной смерти, хотя, молились, еще как молились. Достаточно было отправиться во главе небольшого отряда выжигать ересь в дальние неспокойные регионы – на тот же Дальний Восток, в Монголию или европейскую часть.

За Екатеринбургом, правда, царили свои порядки и имелись определенные нюансы - например, даровитые подвижники делали упор больше на борьбу с техникой при помощи той же оставшейся техники, в том числе ракетных частей, оставшихся здесь, а не дознания помыслов и уничтожения вольтерьянцев на расстоянии в ближнем рукопашном бою и силой мысли, очистившийся постом, молитвой и ежедневным причастием. Но уж тут, как говорится – в каждой деревне свой гробовщик. В любом случае, из этих дальних вылазок живым не возвращался никто и, лишь прислушиваясь к подземному гулу, можно было определить, сколько врагов утянули с собой на тот свет миссионеры судного дня. И потому ротация во власти осуществлялась споро и безукоризненно, вынося на гребень вырвавшейся из берегов безжалостной народной волны, тут же перемалывая своих, оказавшихся недостойными и слишком плотскими, наравне с коммунистами, вольтерьянцами и еретиками.

Они с Жонгом-Евлогием особо много обо всем этом не беседовали, однако буквально со второго дня общения и без разговора стало понятно: думают и дышат одним. А когда китайский брат после какой-то особенно лютой экзекуции с попытками побега и агитации принес и повязал ему на рукав черную повязку с вышитым серебряными нитками черепом, Володя понял: связывает их гораздо большее, нежели внешне видимое, и даст бог, сложат в борьбе за беспрерывный апокалипсис здесь и сейчас головы в один день.

Ночь выдалась необычайно тихой, так что звуки приближающегося обоза неслись от самых шлюзов; чаек был предусмотрительно заварен заранее и Владимир вышел навстречу гостям. Пока шли по Академика Лаврентьева, китаец продолжал рассказ про культурную революцию, то, как покидало тогда родственников. Особенно ценным показалось его тонкое наблюдение по поводу того, что все эти ротации, покаяния и шутовские колпаки тут же были переняты Западом, хоть и не в столь яростной форме, однако служили той же цели удержания власти при внешних переменах и карнавалах. Не сошлись лишь во мнении, участвовали ли в новой идеологии модные тогда философы или же просто-напросто была осуществлена рецепция идей Мао с последующим обьяснением.

В этот раз виселицы поставили возле главного здания Университета, явиться было предписано всему населению Академгородка: вешали сразу сорок пять человек, ничто, конечно, по сравнению с прошлыми годами, ну так и население с тех пор сократилось чуть ли не в десять раз - гражданская война, эпидемии, почти что повсеместное исчезновение привычных социальных удобствделали свое дело: много званых да мало избранных.

Привезли десяток еретиков, человек пять каких-то подозрительных раскольников и раскольниц, столько же вольтерьянцев, четырех типовых интеллектуалов-путаников с как на подбор дикими взглядами и взьерошенными волосами, развратную стареющую москвичку, почти что разбитую уже параличом, зябко кутающуюся в зеленое, старушечьего покроя, пальто – гадина заражала всех, кого могла совратить, сифилисом и гепатитом. Никаких колдунов-чернокнижников, стойких коммунистов, весело гомонящих до самого конца содомитов. Измельчал народишко, а, может, вразумляться начал, пора бы уже, на десятом-то году.

Когда затрещали выбиваемые из-под ног табуретки, послышались сдавленные крики, шелест одежды конвульсирующих в агонии тел – Володю неожиданно осенило: не то, уже совсем не то. Раньше-то сопротивлялись до последнего, так что приходилось порой дубинами глушить, кричали лозунги, пытались проповедовать, насылать порчу, стоя в паре секунд от неминуемого. Эти же были какие-то совсем бесцветные, чуть ли не сами головы в петли засовывали. И ведь тоже грех, но мелкий какой-то, вроде как и несерьезный, хотя за несерьезное не казнят а всего лишь оскопляют и в рабочие лагеря отправляют. Почему-то с этой из наших словно новая порода образовывается, у некоторых глаза черные, внутрь повернутые, иные сами детей жгут, коли обнаруживают в них пугающие наклонности, третьи в монастыри и карательные экспедиции уходят, чтобы через год-другой кануть. А из этих вроде как ничего и не выходит: так, пустые людишки, ни холодные, ни горячие, собачья блевотина.

И когда взошло солнце, скользили первые его лучи уже не по поверженному греху, а так, по мелким противным грешкам, отчего душа пела, конечно, но не так как раньше – без широкого, обрывающегося где-то возле самого третьего неба надрыва. Отвлек от странных наблюдений все тот же Евлогий – он, помогая себе жестами, ни с того ни с сего снова начал описывать свою сестру, которую настойчиво сватал Владимиру. По всему выходило, что Цы Си, хотя не блещет красотой, но в истовости поста и молитвы превзошла многих русских женщин и готова со всей строгостью воспитывать будущих детей, до мелочей послушаясь желательно как можно более строгому супругу.
Ну а более строгого супруга, нежели брат Владимир, нет во всем Новониколаевске и на три тысячи километров вокруг.

Володя слушал сбивчивую речь китайца, скептически улыбался в бороденку и внутренне соглашался, что жениться-то можно, хотя бы ради только появления новых людей в следующем поколении. Выживут, не выживут, доживут ли – только небу ведомо. Вот, правда, при всех разговорах о женитьбе он неизменно вспоминал свой дом под Выборгом, гусей, корову с овцами и жену – любящую выпить и поскандалить шальную финку, которую вместе с ее братом пришлось заколоть перед уходом за все это набившее оскомину мелкобуржуазное язычество а после скормить свиньям, дабы стремительно надвигающиеся с севера безжалостные скандинавы своими жуткими обрядами не оживили их, превратив в бесцельно слоняющихся вдоль шхер неприкаянных мертвецов.

Хотя, чего теперь и вспоминать. Тоже пустые были людишки, таким дожить до нынешнего времени – один позор и напрасные мучения.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒