Annotation 23 страница

– Да ни Боже мой! – быстро сказал Фукс и даже замахал рукой в подтверждение сказанного. – Да разве ж я что? Я ничего. Коли надо, работайте, паны, на доброе здоровьичко. Прикажете вам самоварчик поставить?

– Поставьте, поставьте, – милостиво согласился Шурка, которого во время поездки Охтин успел слегка проинструктировать. – И вот еще что, Фукс, сделайте милость, сходите ко мне домой – это недалеко, Варварка, 2, угол улицы Жуковской, рядом с Благовещенской площадью, – и принесите нам какой-нибудь еды. Горничная – Даня ее зовут – приготовит. Я сейчас же сделаю звонок домой, и вам передадут сверток.

– Дак как же? – с изумленным видом спросил Фукс. – Дак как же вы тут одни останетесь, в редакции? А ежели кто и что?

– Ежели кто? И что именно? – нетерпеливо уточнил Шурка. – Никто и ничего! Все будет в порядке, пан Фукс, вы не волнуйтесь. Господина Охтина подождет шоффер, а он вооружен. И господин Охтин – тоже.

Фукс испуганно моргнул. У него были небольшие глаза, окруженные бесцветными ресницами, и маленькие-маленькие, белесые, похожие на нерешительно поставленные запятые бровки.

– Матка Боска, – пробормотал он, и Шурка вспомнил Станиславу Станиславовну, которая часто, очень часто употребляла это выражение, – что ж так-то уж, ровно против злодеев каких?

– Время суровое, военное, – оглянулся на ходу Охтин. – Да вы не медлите, Русанов, начинайте работать!

Фукс надел в швейцарской длинное обтерханное пальто, надвинул котелок, сунул под мышку трость и, приняв вид совершенно комический (впрочем, многие беженцы, одевавшиеся с бору по сосенке и с миру по нитке, представляли собой неких комедийных персонажей), зашаркал калошами по тротуару, изредка опасливо оглядываясь на грозно блестевший лаковыми боками «кадилляк», надежно перекрывавший подходы к крыльцу «Энского листка».

– И все же я не вполне понимаю, к чему… – пробормотал Шурка, но Охтин не дал договорить:

– Потом поймете. Пока же слушайтесь меня рабски, и все будет отлично. Теперь быстро звоните домой, пусть ваша Даня и в самом деле пришлет нам какую-нибудь еду. Хотя бы для блезиру. Сколько времени Фуксу нужно, чтобы обернуться до вашего дома и обратно? Полчаса довольно?

– Минут сорок, полагаю.

– Ну ничего, будем исходить из худшего. Полчаса мне должно хватить. А вы садитесь и пишите матерьяльчик о бедном Грачевском. Да не забудьте воздать ему должное!

– Конечно, – кивнул Шурка, проходя к своему столу и предоставляя Охтину делать все, что ему заблагорассудится.

Вообще-то Шурка знал, что вся интрига замышлена господином сыскным агентом для того, чтобы без помех порыться в рабочих столах сотрудников редакции и сверить образцы почерка с теми, которые были на листках, найденных у Кандыбина. Однако Охтин вел себя очень своеобразно. Он не садился за стол, освещая рабочее поле лампою, не сличал кропотливо буковку с буковкой, а выдвигал ящики, копался в них и небрежно задвигал, порою даже не до конца. Но когда Шурка сказал, что хозяева столов сразу увидят: в редакции были посторонние и что-то искали, – Охтин почему-то ответил, что это очень хорошо.

Пройдясь по столам репортеров, он отправился в секретариат. Шурка остался сидеть как на иголках. Он бы очень не возражал заглянуть в стол Станиславы Станиславовны. Конечно, она вне круга подозреваемых, Охтин и Смольников подтвердили, но мало ли что интересное обнаружится в дамском столе. Даже в рабочем! Ему страшно хотелось хоть что-то узнать о ней, столь открытой и в то же время таинственной особе.

А впрочем, женщина и должна быть таинственной… Нет, лучше не заглядывать в ее стол. Вдруг там обнаружится что-то… какие-то письма… записки… Нет, нет, не то что видеть, даже думать о таком не хочется!

Настроение испортилось. Шурке не писалось. От нечего делать он посмотрел в окно и вдали увидел мелькнувшую под фонарем комическую фигуру Фукса в его долгополом пальто и с беленьким узелочком в руке.

– Григорий Алексеевич! – крикнул он, выскочив в коридор. – Фукс идет!

В ту же минуту раздался громкий автомобильный сигнал. Понятно, значит, у водителя тоже был секретный приказ…

Охтин вылетел из швейцарской, уронил на пол какую-то бумажку, но не потрудился ее поднять.

– Вы уронили, Григорий Алексеевич! – воскликнул Шурка, но Охтин словно бы не слышал: затолкал его в кабинет репортеров, подтащил к столу, заставил сесть и со скромным видом притулился рядом – как ни в чем не бывало.

– Самовар поспел, а вот ваши пирожки, – сообщил Фукс, входя в редакцию как был, в пальто и котелке.

– Да видите ли, голубчик, вышло, что мы зря вас сгоняли, – с видом крайнего раскаяния проговорил Охтин. – У господина Русанова разболелась голова, и он решил сейчас отправиться домой поспать, а уж утречком, на свежую голову, приготовить матерьяльчик. Так что, получается, чаек нам не понадобится. Давайте сюда пирожки – господин Русанов дома их поест. Идемте, Александр Константинович, я вас до Варварки подвезу, а потом к себе поеду. А ежели у вас какие-то вопросы будут касательно деталей сыскной работы или дела об убийстве господина Грачевского, вы мне в любое время дня и ночи телефонируйте, хорошо? Я на все ваши вопросы отвечу. Сговорились?

– Сговорились, – растерянно пробормотал Шурка. Встал из-за стола, собрал свои листки, вынул из рук изумленного Фукса сверток с пирожками (так сладко, сытно пахнуло сдобным тестом и пареной тыквой с яблоками, что есть захотелось просто невыносимо! ) и вслед за Охтиным направился к выходу.

– Почему… – начал было он, едва усевшись в «кадилляке», однако Охтин устало сказал:

– Все потом, ладно? Все станет ясно скоро, и даже очень скоро. А пока пирожка дайте, Христа ради!

И они все втроем (включая шоффера, который для такого дела притормозил на углу Большой Покровской и Театральной площади) начали жадно поедать сказочно вкусные пирожки, обнаруженные в свертке. Пирожков было восемь, едоков – трое, легко подсчитать, что каждому досталось по два целых и по две трети, и времени это приятное занятие отняло – чуть.

– Теперь так, – сказал Охтин, когда автомобиль остановился у Шуркиных ворот. – Пойдите, Воронин, проверьте двор.

Шоффер Воронин, невыносимо щеголеватый – в крагах и кожаной фуражке, скрипя регланом, вылез из автомобиля и отправился во двор.

– Вы мне обещали разъяснить, что происходит! – возмутился Шурка.

– Неужели вы сами еще не поняли? – устало проговорил Охтин, однако тут же изменил тон на прежний приказной: – Сейчас вы пройдете вслед за Ворониным в свою квартиру и откроете мне дверь черного хода.

– А поче… – начал было Шурка, желая спросить, а почему бы Охтину не пойти вместе с ним через парадный подъезд, но тот нахмурился:

– Потому что так надо. Вы скажете своим родственникам, что я должен остаться у вас ночевать, поскольку у меня… ну, придумайте что-нибудь, у меня, мол, какие-то внезапные обстоятельства, стихийное бедствие…

«А где ему спать, Охтину? – призадумался Шурка. – Неужто на раскладной походной кровати? Но ведь она сломана, может сложиться в самую неожиданную минуту и защемить спящего! Придется уложить его на мою постель, а самому спать на раскладной! »

Он уже почти приготовился принести такую жертву сыскному делу, и все Русановы были готовы для Охтина на разные жертвы, но вот вам – здрасьте! Вдруг оказывается, что Охтин, очень может быть, вообще не будет ночевать. Так зачем было весь огород городить, баламутить народ?

– Ну, воля ваша, Григорий Алексеевич, – сказала тетя Оля, которая быстрее всех вышла из состояния недоумения. – Как вы решите, так и будет. Вы для нас гость дорогой, и если пожелаете остаться, милости просим. В таком случае Шурка уложит вас на свою кровать, а сам ляжет на раскладной. Скажешь Дане, Шурка, она постелет свежее белье. А я, если вы не против… – тетя Оля взяла на руки Олечку, – я пойду укладывать спать нашу маленькую прыгалку.

– Я с большой неохотой расстаюсь с вами, Олимпиада Николаевна, и с вами, Ольга Дмитриевна, – галантно сказал Охтин, и Русановы даже не сразу сообразили, что Ольга Дмитриевна – это маленькая Олечка. – Но спать пора всем, день нынче был трудный… Спокойной ночи!

– Ма-ма-ма-ма-ма… – пропела Олечка, обнимая тетю Олю за шею и кладя голову ей на плечо. – Ма-ма-ма-ма?

– Мамочка скоро придет, – сказала Олимпиада Николаевна. – Ты ляжешь в постельку и заснешь, а когда мамочка вернется из госпиталя, она тебя поцелует и скажет: «Баю-бай, моя маленькая Олечка, баю-бай! »

– Баю-бай! – согласилась Олечка. – Баю-бай!

– Погодите… – вскинулся вдруг Константин Анатольевич. – Я что-то не пойму… Ведь Саша работала вчера, сутки дежурила. Отчего ж она нынче в госпитале?

– Ни в каком она не госпитале, – мрачно ляпнул Шурка. – Она на поминках Грачевского. Я-то думал, она уже оттуда ушла, но, получается, осталась еще.

Тотчас он пожалел, что сказал это, но было уже поздно.

– Где она?! – враз воскликнули Русанов и тетя Оля.

Шурка промолчал, чувствуя на себе укоризненный взгляд Охтина: зачем-де языком тряс чрезмерно.

– На поминках? – повторил Константин Анатольевич. – Но каким, позвольте спросить, боком? С каких пор она вхожа в актерскую среду? Даже меня Клара отказалась взять с собой, сказала, что будут только свои!

У Олимпиады Николаевны мигом сделалось плаксивое выражение лица, и совершенно невозможно было понять, из-за чего, собственно, вот-вот прольются слезы из-под усталых морщинистых век: из-за того, что Сашенька оказалась в злачной компании, или из-за того, что всуе была помянута Клара Черкизова, и без того бывшая изрядной занозой в сердце тети Оли. Она торопливо скрылась за дверью своей комнаты.

И в это самое мгновение у входа позвонили.

– А вот и она! – весело воскликнул Шурка и рванулся было в прихожую, однако Охтин преградил ему путь.

Шурка растерянно моргнул. Только что Охтин находился на другом конце комнаты, гораздо дальше от двери, чем он, Шурка, однако же каким-то образом умудрился его опередить.

– Не ходите туда, – быстро сказал он. – Пусть Даня откроет.

– Даня уже спит, – удивился Шурка.

– Ничего страшного, – небрежно отмахнулся Охтин. – Проснется. Разбудите ее и пошлите открыть дверь.

– Да я сам… – вызвался было Константин Анатольевич, однако Охтин выставил вперед руку:

– Прошу вас остаться здесь. Русанов, разбудите Даню. – И он ткнул пальцем в Шурку, словно боялся, что Русановы, старший и младший, не поймут, кого из них он имеет сейчас в виду. – Если вдруг за дверью окажется не Александра Константиновна, а кто-то другой, не открывать ни в коем случае. Если попросят вас, Русанов, – он опять ткнул в Шурку, – пусть Даня скажет, что вы уже легли спать, но сейчас оденетесь и выйдете. В квартиру никого ни в коем случае не пускать! Кроме Александры Константиновны, конечно.

– Да что происходит, хотел бы я… – начал было Константин Анатольевич, но Охтин весьма небрежно от него отмахнулся:

– Немного погодя все разъяснится! – и чуть не в тычки погнал Шурку в каморку для прислуги.

Даня была вообще-то барышня строптивая, однако с полусонной с ней вполне можно было поладить. Точно сомнамбула, не одеваясь, в одной рубахе, набросив только платок на плечи, она побрела к дверям и замогильным со сна голосом (говорят же всеведающие люди, что сон – это почти что смерть! ) спросила, кто там.

Нежный девичий голосок ответил, что пришли из редакции к Александру Константиновичу Русанову – по важному делу.

Услышав этот голосок, упомянутый рванулся было к двери, однако наткнулся на руку Охтина, выставленную поперек.

– Вы что… – вскричал было возмущенный Шурка, но был немедля вытолкнут из прихожей в комнату, а Даня, повинуясь гипнотизирующему взору Охтина, изрекла: молодой барин, мол, одевается и вскорости выйдет. Так что извините, барышня!

Вслед за тем Даня направилась в свою каморку, рухнула на постель и заснула столь же крепко, как спала до этого, и даже, очень возможно, свой прерванный сон принялась досматривать с того же самого места. Охтин же вернулся в комнату, где на него чуть не с кулаками накинулся возмущенный Шурка:

– Вы что себе позволяете?! Это же была Станислава Станиславовна!

– К сожалению, да, – проговорил Охтин, и по голосу его было слышно, что он и впрямь сожалеет о сказанном.

– Что происходит? – встревоженно повторил Русанов-старший, но Охтин только головой покачал:

– Господа, сейчас не до объяснений. Умоляю мне верить. Все выяснится в течение ближайших десяти-пятнадцати минут. Позвольте подойти к телефону?

Константин Анатольевич с видом мученика пожал плечами, делайте, мол, все, что вам заблагорассудится, спорить все равно бессмысленно! Однако Шурка никак не мог смириться:

– Извольте объясниться! Как вы смеете так себя вести? Это произвол!

– Вся беда в том, что вы «Энский листок» плохо читаете, – укоризненно сказал Охтин. – Читали бы, так не пыхтели бы сейчас.

Шурка так обиделся, услышав его слова, что вовсе окаменел. Охтин же прошел к телефонному аппарату, постучал по рычажку и вызвал номер, который Шурка за последние дни выучил наизусть: 23–23, Верхняя часть. Это был номер сыскного отделения.

– Алло, Колесников? – проговорил Охтин. – Это я, узнал? Ну что ж, значит, никогда мне не быть богатым… Давайте пулей сюда, пошло дело. Десять минут у вас, не больше. Только не грохочите слишком уж, договорились?

Он положил трубку и, прикрутив рожок газовой лампы, осторожно приблизился к окну. Шурка тоже сунулся было, но Охтин оттолкнул его и сказал:

– Я сейчас выйду ненадолго, а вы подождите здесь. Только ссудите меня на время вашей курткой. Той самой, в которой вы были сегодня. И кепку дайте.

Шурка проследовал в прихожую, деревянно ступая, и принес требуемое. Не составляло труда догадаться, что Охтин намерен надеть куртку и кепку, чтобы походить на него. Для чего это было нужно, тоже было понятно: чтобы Станислава Станиславовна хотя бы издалека приняла Охтина за Шурку. Но для чего нужно было последнее, Шурка категорически отказывался даже пытаться понять.

– Вот что, господа, – сказал Охтин, одевшись и глядя на окаменелых Русановых (один окаменел от изумления, второй от возмущения). – Настоятельно прошу к окнам не подходить. Настоятельно! Я сейчас вернусь.

После чего он протянул руку к лампе и выключил ее. И вышел вон.

– Ну, скажу я вам! – воскликнул Константин Анатольевич, но тут же осекся, потому что Шурка, невзирая ни на что, сунулся к окну, и отец начал его останавливать. Все же было в голосе и поведении неожиданного гостя, Охтина, что-то не просто странное, но весьма тревожащее… Весьма!

Оттащенный от окна Шурка не успел увидеть за окном ни Станиславу Станиславовну, ни обманщика Охтина. Стояла там простая черная пролетка. И к ней подъехала еще одна, очень похожая, вот и все.

И вдруг – выстрел! Еще один!

Русановы прилипли к запотевшему стеклу, забыв обо всех предостережениях. Из второй пролетки выскакивали люди, которых Константин Анатольевич принял сначала за двойников Охтина, настолько они были невзрачны и неприметны. Часть из них бросилась к дому, часть – к той пролетке, что подъехала раньше.

Русановы переглянулись и, не сговариваясь, бросились в подъезд. С первого этажа слышался истеричный женский крик. Это кричала вдова статского советника, которая пыталась выйти из своей квартиры, а один из двойников Охтина держал дверь и не выпускал ее. Сам Охтин, сейчас ставший двойником Шурки Русанова, стоял в очень странной позе посреди фойе. Поза была странной потому, что стоял он обеими ногами на спине недвижимо лежащего человека, а обеими руками сжимал револьвер, который был направлен в хорошенькую барышню, в которой Шурка узнал Станиславу Станиславовну. Барышня стояла, подняв обе руки, и когда Шурка громко ахнул, даже не взглянула на него. Лицо у нее было неподвижно, точно у мертвой.

– Уведите их, – сказал Охтин своим двойникам. – И ради Бога… А Мурзик? Мурзика вы взяли?

Агенты переглянулись и, как по команде, опустили головы.

– Понятно, – пробормотал Охтин, – опять ушел… Этого я и боялся. Значит, покоя не будет. Ладно, везите этих в управление, я буду вслед за вами. Извозчика возьму. Мне тут еще на два слова нужно задержаться.

– Господин Смольников спрашивал, прислать ли за вами автомотор? – пристыженным голосом спросил один из агентов.

– Ну, пришлите, – махнул рукой Охтин. – Я к нему уже привык…

И, все так же не опуская револьвера, точно под конвоем, повел Русановых наверх. Из приоткрытой двери за ними наблюдала статская советница, тихонько повизгивая от страха.

На повороте лестницы Шурка обернулся. Станиславу Станиславовну как раз уводили. Она даже не взглянула на него…

– Вы же сказали, что не подозревали ее, – выдавил он с трудом.

– А подозрения тут и ни при чем, – пожал плечами Охтин. – У нас не было никаких сомнений в ее виновности.

Они вошли в квартиру, и Охтин снял Шуркину куртку и кепку. Повесил в прихожей, пригладил волосы и, не дожидаясь приглашения, как хозяин, прошел в комнату, сел на диван. Русановы, старший и младший, последовали за ним, точно робкие гости.

– Дело в том, что проверку почерков я провел буквально в первые дни, как только начал заниматься делом о странных объявлениях. И сходство почерка Станиславы с женским почерком было установлено. Однако само по себе это ничего не означало. Мало ли по какой причине она переписывала бумаги Кандыбина!

– Вот именно! – воскликнул Шурка. – Мало ли! А вы сразу…

– Вы забыли, что началась данная история не вчера и не сегодня, а несколько месяцев назад, – перебил Охтин. – И все время мы проверяли, проверяли и снова проверяли всех мало-мальски подозрительных людей так пристально, как только могли. Но прежде всего – почерк. И знаете, что привлекло первое внимание к Станиславе Станиславовне? Абсолютное отсутствие в редакции бумаг, написанных ее почерком.

– Да бросьте! – хмыкнул Шурка. – Нет написанных ее рукой бумаг? Сказали! Она же корректор, она беспрестанно правит полосы…

– Конечно, – согласился Охтин. – Правит. Но разве вы не знаете, что такое корректорская правка? В тексте на месте ошибки ставится какой-то знак, например, палочка, или птичка, или уголок, или скобка, или еще другой, показывающий место ошибки. Потом такой же знак повторяется на полях – и рядом с ним пишется правка. Но, как правило, это исправление одной буквы или знака препинания. А когда требовалось вписать букву или целое слово, Станислава Станиславовна непременно писала печатными буквами.

– Ну и что? – не сдавался Шурка. – Так делают многие корректоры.

– Конечно! – согласился Охтин. – Но мне все же необходим был образец ее почерка, и я его раздобыл… на почте. Станислава Станиславовна состояла в регулярной переписке с неким господином Ласкиным, обитающим в Москве и получающим корреспонденцию до востребования на Главном почтамте…

У Шурки стиснулось сердце.

– Вы перлюстрировали частную корреспонденцию?! – пробормотал старший Русанов с выражением чеховского интеллигента, которому наступил на ногу пьяный городовой.

– Был такой грех, – повинно склонил голову Охтин. – И не единожды. А письма, скажу я вам, оказались прелюбопытные…

«Не говори ничего, – мысленно взмолился Шурка. – Мне легче смириться с тем, что она была немецкой шпионкой, чем писала любовные письма какому-то Ласкину… О Боже, какая пошлость, какая кисло-сладкая, приторная фамилия! »

– Преимущественно они состояли из переписанных цитат из сонетов Шекспира, изданных двенадцать лет назад и переведенных господами Ильиным, Лихачевым, Щепкиной-Куперник, Гриневской, Федоровым и другими. Сто пятьдесят четыре сонета послужили отличной шифровальной книгой для господ шпионов. Не стану обременять вас дешифровкой, скажу только, что она не составила для нас труда. И знаете, почему? Потому что два года назад, еще в августе четырнадцатого, нашими крейсерами «Богатырь» и «Паллада» был захвачен немецкий крейсер «Магдебург». Вернее сказать, взята в плен его команда во главе с капитаном Хабенихтом – сам крейсер был по его приказу подорван и затонул. Однако наши водолазы обследовали его и обнаружили выброшенную перед взрывом за борт книгу трехфлажного свода сигналов германского флота, а также – коды и шифровальные таблицы для радиотелеграмм. Хабенихт держал все это в собственной каюте и даже не счел нужным уничтожить, полагаясь на взрыв. Напрасно… Наше командование до самого последнего времени держало в тайне эту важную находку, а между тем она помогла расшифровать очень многие коды, и не имеющие отношения к морским службам. Помогло и в нашем случае. В принципе стихотворные коды известны давно, – пожал Охтин плечами, – и представляются мне совершенно не оправдывающими себя – по степени громоздкости и подозрительности. Согласитесь, любому стороннему наблюдателю покажется странным случайное нагромождение стихотворных строк! Изумило оно и меня, а потом и вызвало подозрения, которые в конце концов подтвердились. Увы, всему нашему начальству – кроме Георгия Владимировича Смольникова, конечно, – предположение о существовании гнезда немецких шпионов в Энске слишком долго казалось бредовой идеей. Даже наше охранное отделение оказалось сборищем преступных тугодумов… – Он махнул рукой. – А впрочем, считайте, что последних слов я не говорил, а вы их не слышали.

– Погодите! Получается, что задержанная вами сейчас хорошенькая барышня была резидентом германской разведки? – спросил Константин Анатольевич, даже не подозревая, что каждым своим словом вонзает в душу любимого сына обоюдоострые лезвия.

– Резидентом? Да ну! – отмахнулся Охтин. – Мелкая пташка, переписчица, наушница… По надобности исполняла поручения особого свойства, когда нужно было срочно раздобыть информацию у людей, падких до женских прелестей. Резидентом был Кикс, швейцар из «Энского листка».

– Фукс, вы имеете в виду? – ахнул Шурка, старательно пропустив мимо ушей фразу насчет женских прелестей. – Нет, это не мог быть Фукс! Он же… он воплощение тупости, он же идиот! Дурковатый какой-то!

– Да, роль ему вполне удалась, верно, – усмехнулся Охтин. – К дуракам относятся снисходительно, от них не ждут опасности… Не ждали и от Кикса… Но настоящая фамилия его именно Кикс, вообразите себе. В чувстве юмора ему не откажешь: ведь тоже бильярдный термин! Правда, пророчащий неудачу. [14] Ну что ж, у Кикса в конце концов и случился кикс. А у Фукса – фукс. Вообще же, если продолжить изъясняться на языке бильярдистов, команду эту нынче постигнул самый настоящий клапштос. [15] Ведь целью их, намеченной два дня назад, было уничтожение одного чрезмерно шустрого репортера.

Русановы переглянулись.

– Вы кого имеете в виду? – напряженным голосом спросил Константин Анатольевич.

Охтин не ответил, только вздохнул.

– Откуда вы знаете? – изо всех сил улыбаясь, проговорил Шурка.

– Помните, я упрекнул вас, что не читаете «Листка»? А между тем именно два дня назад там появилось объявление, подписанное небезызвестной m-lle Pora, объявляющей, что француженка-беженка ищет работу и живет по такому-то адресу (несуществующему, кстати) в квартире номер два. То, что объявление касаемо было вас, не вызывало сомнений.

– Почему? – изумился Шурка.

– Да потому, что вы до этого уже дважды, а может быть, и трижды избегли уготованной вам смерти. Ваши приключения ночью по пути на Спасскую, потом в Андреевском доме… Не стану уверять, что пассаж в Сормове был спланирован заранее, однако очень может быть, что Мурзик там присутствовал и с помощью провокатора Силантьева (фамилия того «пролетария» установлена) натравливал на вас толпу. Впрочем, сие точно неизвестно, тут имеют место только наши предположения. Но не удивлюсь, если они оправдаются.

– Вы что говорите? – сдавленным голосом спросил Русанов-старший.

Охтин словно очнулся от того ража, который владел им весь вечер. У него сделалось пристыженное выражение лица, и голос начал звучать так же сдавленно, как у Константина Анатольевича.

– Ради Бога, – пробормотал он, – извините великодушно, господин Русанов. Я не подумал… Простите меня, дурня. Работа, знаете, такая, что железом о железо все время, ну и забылся. Вам сын ничего не рассказывал? Понятно, ничего. А я ляпнул. Ну, я не знаю, может быть, вы, Александр, сами батюшку в подробности посвятите?

– Подробности? – каким-то ужасным тоном повторил Русанов. – А какие… а что… а чего подробности? Как его били и лишь чудом не убили до смерти?

Охтин пожал плечами и сказал с таким выражением, словно речь шла о партии в винт или, к примеру, об игре на бильярде… да-да, именно на бильярде, учитывая особую актуальность бильярдной терминологии для текущего момента:

– Ну, знаете ли, особенно не нужно преувеличивать. Сын ваш вполне жив, и я буду очень удивлен, если вы обнаружите на его теле хоть одну рваную, резаную или колотую рану. Некоторые ситуации неприятные были, о них можно обмолвиться, но преувеличивать их значение не стоит. Просто крутился он рядом с очень опасной барышней, которая отчего-то, я сам не пойму отчего, возомнила его страшней и опасней и господина Смольникова, и меня, недостойного, и всего сыскного отдела, вместе взятого.

– С чего вы взя… – издал было короткий вскрик Шурка, но тут же осекся. Вспомнил, как стоял рядом со Станиславой Станиславовной около дома на Спасской и, захлебываясь, плел ей о том, как он, именно он, обнаружил списки Кандыбина, и углядел странности в адресах, и задался загадкой цифры «2», и обратил на это внимание агента Охтина… Одним словом, как выразился бы какой-нибудь фронтовик-артиллерист, вызвал, дурень, огонь на себя. И едва не был уничтожен превосходящими силами противника. – А… – пробормотал Шурка, – мне теперь многое понятно. Вот, значит, почему вы решили Станиславу Станиславовну непременно взять с собой «на перепись». Вы хотели ее под наблюдением держать?

– Да, – кивнул Охтин несколько виновато. – Вот только появление там Мурзика явилось для нас неожиданностью. Но все, на счастье, обошлось. А то, что после визита к вам Грачевского парочка ваших, так сказать, коллег из «Энского листка» перепугается и события начнут развиваться с опасной скоростью, мы предугадали, оттого и не выпускали вас из-под наблюдения все эти дни и ночи.

– Ночи? – с тем же странным выражением спросил Русанов-старший.

– Ну да. А что? – удивился Охтин. – Вы что же, думали, он ночи напролет в номерах «Магнолия» проводит или где-нибудь на Самокатской площади по трактирам валандается? Нет, господин Русанов, ваш сын – весьма добропорядочный молодой человек, он очень много работает. Да ведь, слава Богу, наследственность у него хорошая.

Видимо, Охтин хотел сделать комплимент семейству Русановых. Однако отец и сын внезапно покраснели.

Шурка вспомнил, как два года назад делал предложение Кларе Черкизовой: «Я готов даже жениться на вас, только бы обладать вами! », а еще некоторые свои мысли относительно Станиславы Станиславовны. И подумал: «Да что же я за дурак, вечно влюбляюсь не в ту женщину, в которую нужно? Может быть, я вообще в женщинах ничего не понимаю?! »

А Константин Анатольевич вспомнил не только Клару, связь с которой длится уже несколько лет, но и девочек из «Магнолии»: Венерку, Кибелку, Милку-Любку и иже с ними. А главное, при слове «наследственность» он вспомнил Эжена Ле Буа, каким увидел его впервые, на пароходе, с которого матросы бросали охапки белой сирени вслед любовнице Ле Буа, жене Русланова Эвелине, а она в то мгновение старательно морочила голову своего рогатого мужа безумными поцелуями… Вспомнил Русанов и приметную черную родинку на шее Шурки, точно такую же, какая была на шее Эжена Ле Буа… и еще вспомнил он заметочку – этакую небольшую заметочку, которую буквально на днях жадно вычитал в какой-то из газет:

«Число убитых при нападении „Цеппелина“ на Париж достигает 24. Из 13 сброшенных бомб одна пробила свод метрополитена, сделав отверстие в шесть метров, другая совершенно пробила трехэтажный дом, третья разрушила половину трехэтажного дома, четвертая – половину пятиэтажного, шестая вызвала значительные повреждения в пятиэтажном доме. Налет не вызвал паники, но возбудил единодушное возмущение. Печать требует возмездия».

Может быть, чтобы в одном из перечисленных домов оказался Ле Буа? А почему бы нет?

И у Константина Анатольевича стало чуть легче на душе.

Вдруг тренькнул звонок, и на всех троих звук его произвел впечатление электрического разряда. В то же мгновение из своей комнаты вышла сонная Олимпиада Николаевна в халате и папильотках:

– Вы все еще бубните тут? А почему дверь не открываете? Это ведь, наверное, Сашенька пришла.

Русановы и Охтин обменялись мгновенными взглядами. Если бы они сейчас взялись обмениваться не взглядами, а признаниями, то ни один из них – ни один! – не признался бы, что даже думать забыл о Саше и о том, что ее до сих пор – за полночь! – нет дома.

– Так и быть, Даню больше будить не станем, я сам открою, – сказал Охтин, опережая Шурку, рванувшегося к двери.

Однако все высыпали в прихожую.

– Кто там? – спросил Охтин на всякий случай, и послышался Сашин голос:

– Даня, открой, это я.

Охтин чуть усмехнулся, Русанов насторожился.

Дверь открылась. Саша постояла на пороге и шагнула через порог. Мельком посмотрела на Охтина, но, такое впечатление, его даже не увидела, а может быть, и впрямь приняла за Даню. Лицо у нее было какое-то странное, словно бы изумленное. Она смотрела на отца, тетку, брата, но видела, кажется, не их, а что-то иное – поразившее, потрясшее ее.

– Сашенька?! – патетически воскликнула тетя Оля. – Ты что, пьяная?!

Саша пожала плечами, сохраняя на лице то же странное выражение.

– Ты где была? – спросил Русанов, человек более опытный в житейском отношении.

⇐ Предыдущая 18 19 20 21 222324 25 26 27 Следующая ⇒