Annotation 16 страница

– Ах да, у вас же раненый… – с досадливым выражением пробормотал Ждановский. – Ладно, давайте скорей посмотрим, что с ним такое. Это кто-то из австрийцев или нет?

– Какой раненый? – с безумными глазами спросила Марина. – Ах да… Нет, он русский… – У нее опять сел голос, она какое-то время беззвучно шевелила губами и вдруг закричала: – Нет, нет, это неправда, они не могли уехать! Они должны были уехать будущей ночью!

– Странно… – пробормотал Ждановский, отводя глаза. – Я думал, вы знаете… То-то я ночью удивился, что вас не было там, около гаража, что вы даже проводить их не пришли. Конечно, побег был назначен на прошлую ночь, а не на будущую. Андреас и Мартин пришли за машиной, потом Мартин куда-то ушел, мы его ждали… не знаю, зачем он уходил, но вернулся веселый, сказал, что все удалось даже лучше, чем он думал… Потом они пошли в гараж… ну, часового, конечно, пришлось убрать… сели в грузовик и уехали за своими, которые ждали их близ Николо-Александровской пристани. Оттуда они взяли курс на Раздольное или Шкотово. Я хорошенько не знаю, да и зачем мне это? Во многой мудрости, знаете ли, многая печаль… Мне известно только то, что там их будут ждать китайцы, чтобы провести на ту сторону, где германцами подготовлены особые пункты для приема своих беглых. Оказывается, Андреас уже давно с их проводниками связь держал, встречался с ними по ночам на кладбище, они только никак не могли решить, как такой большой группе выбраться из Х., а тут мы с вами им очень удачно подвернулись. – Он пожал плечами и вдруг с омерзением сморщился: – А все-таки редкие сволочи эти австрийцы, редкостные! Таки-ие твари! Для них что поляки, что русские – недочеловеки, и нас как угодно можно унижать. С вами они, оказывается, даже не простились. А мне знаете что на прощанье сказал ваш Андреас: «Я вам весьма признателен, herr Doktor, но руку вам не подам, прошу извинить. Наши страны в состоянии войны, и между нами дружбы тоже быть не может. Прощайте! » Ну да, конечно, – с обиженной интонацией пробормотал Ждановский, – мы для него всего лишь презренные предатели. А они, видите ли, благородные рыцари Тевтонского ордена. Тьфу!

И он с ожесточением сплюнул.

Марина вспомнила, как звучал голос Андреаса, когда он говорил: «Dev Patriotismus, да, это заслуживает уважения…» И потом, совсем с другой интонацией: «Нам нужен Verr? ter, да, это так, увы! Нам нужен Verr? ter, презренный предатель! Только где его взять? Думаю, в России их не так уж много – к счастью для России и к несчастью для нас! »

Выходит, Марина была для Андреаса всего лишь презренным предателем, таким же, как Ждановский. Она была презренным предателем, с которым можно не церемониться. Он сразу знал, что все разговоры о совместном бегстве – сущая чепуха, что он бросит ее, использует – и бросит… И как он спросил во время их последней встречи – спросил с ноткой насмешки: «Ты, видимо, хорошо знаешь, что от разбитого сердца не умирают? »

Ну да, Андреас воспользовался ею, ее телом и жадно распахнутым для любви сердцем, воспользовался, а потом, чтобы обезопасить себя, чтобы Марина уж точно не прибежала в ту ночь на кладбище, в надежде на встречу с ним, измыслил интригу – дьявольской хитрости интригу! Оба они – и Мартин, якобы страстно влюбленный в Грушеньку, и Андреас с его пылкой страстью к Марине – просто лжецы, которые нагло, бесстыдно использовали обеих женщин. Может быть, встречаясь в казармах, австрийцы смеялись над ними: Мартин – над красивой гордячкой Грушенькой, которая строит из себя европейскую даму (вон, даже танго танцует! ), а на самом деле простушка, русская простушка, ну а Андреас над Мариной – такой толстой, неряшливой, тяжело дышащей, неумелой, нетерпеливой, жадной, униженно выпрашивающей слова любви, как подачку…

Она взвыла, закинув голову. Вцепившись в волосы, рванула их с силой, но эта мимолетная боль не в силах была заглушить муку, которая разрывала сердце.

– Что вы, что вы, что вы… – залепетал Ждановский, испуганно выставив руки и уронив велосипед, и тут же начал суетливо его поднимать, снизу вверх всполошенно глядя на Марину.

Стыдом чуть не сожгло ей лицо, струйки пота побежали по телу.

– Ничего, – хрипло выговорила она. – Со мной – ничего. В доме раненый, пойдемте.

– Да что за раненый, не пойму… – проворчал Ждановский, придерживаясь за раму и делая такое движение ногой, обутой в красивый, аккуратный сине-белый ked, словно намерен вскочить на bicyclette и удрать.

И замер, согнувшись, испуганно оглядываясь, потому что раздался рокот автомобильного мотора, и к забору подкатил красный приземистый «бенц», при виде которого Марина только и смогла, что устало зажмуриться. Конечно, ей следовало испугаться, очень испугаться – ведь автомобиль (единственный красный «бенц» в Х.! ) принадлежал Василию Васильевичу Васильеву. Но бояться и страдать ей было уже нечем, совершенно нечем, поэтому она просто вздохнула, опустила руки и обреченно подумала, что судьба, наверное, решила наконец-то ее прибить, доконать и уничтожить… Да, именно это слово – уничтожить – пришло ей в голову, когда она открыла глаза и увидела, что вслед за Васильевым из автомобиля выбирается не кто иной, как пристав Фуфаев.

* * *

– Мурзик… – повторил Охтин и медленно покачал головой. – Быть этого не может! Его же Колесников подстрелил в мае четырнадцатого… Ну что за глупости!

Шурка повернул голову и поморщился: немилосердно болела шея. К тому же лежать на диване, который стоял в кабинете Смольникова, было холодно и неудобно. И тут же он обрадовался этой боли, которая означала, что он жив, жив, и даже если ему хотели шею свернуть, то не свернули все-таки!

– И еще я вспомнил, только сейчас вспомнил… – пробормотал он, с наслаждением вдыхая запах кожи, которой был обит диван (из ноздрей еще не выветрилась денатуратная вонища ночлежек). – Я вспомнил: этот голос я слышал ночью, когда на дереве сидел. Клянусь, именно он произнес: «Сколько ни скользить карасику, а быть рыбешке в бредешке! »

Его затрясло так, что дрожь передалась дивану.

Сидевший на подлокотнике Смольников успокаивающе похлопал Шурку по руке:

– Ладно, ладно… Это совпадение, господа, уверяю, что это совпадение!

– Да я и сам понимаю, – неуверенно проговорил Шурка. – Я и сам не думаю, что они меня там караулили, в ночлежке. Откуда они могли узнать, что я в виде переписчика туда притащусь? Случайность, конечно. Просто так… сошлось.

– Сошлось, – согласился Охтин. – А ну-ка, скажите еще раз, как выглядел тот человек, который за вами гнался по улице? Вы же описывали его как солдата, какого-то седого, всклокоченного солдата, так? Я правильно помню?

– Да, правильно, – кивнул Шурка. – Но если вы думаете, что я его видел в ночлежке, то нет, не видел.

– Значит, он вас увидел, вот и испугался, – пояснил Охтин.

– Что-то не то, – задумчиво сказал Смольников. – Ему не нужно было бы высовываться. Отсиделся бы в тишине, благо в андреевских хоромах еще столько клетушек и закутков, до которых вы не дошли. Ведь и Баженова не видали?

Охтин качнул головой:

– Такое впечатление, что с Баженовым вообще была пустая затея. Может, его и в Энске-то нет.

– Да черт с ним, – нетерпеливо сказал Смольников. – Сравнили Баженова и Мурзика! Если в ночлежке был он…

– Не может быть, – пробубнил Охтин. – Его Колесников подстрелил.

– Да вы уже это говорили, – любезно напомнил Смольников.

– Извините.

– Ничего, пожалуйста! А где, кстати, Колесников?

– На фронте, – махнул рукой Охтин. – Добровольно ушел. Да при чем тут он? Убил, убил он тогда Мурзика! Слушайте, Русанов! – повернулся к лежащему Шурке. – У вас, я так понимаю, хорошая память на голоса. Вы помните голос товарища Виктора?

Диван снова мелко вздрогнул.

– Нет, – хрипло ответил Шурка. – Я его только один раз слышал. Ни за что не узнал бы.

– А это мог быть голос того седого солдата, который за вами гнался? Или того неизвестного, который покушался на вас в ночлежном доме?

– Не знаю, не помню. Но если товарищ Виктор и Мурзик – один человек, значит, он убит. И там, в ночлежке, был кто-то другой, другой Мурзик. Наверное, такая распространенная воровская кличка…

– Эта кличка среди котов распространенная, – не согласился Смольников. – У воров я ее раньше никогда не слышал, а уж сию публику я хорошо знаю, можете поверить. Тот приснопамятный Мурзик был единственным в своем роде.

– Да уж наверное, – согласился Шурка. – Но вы забываете: я солдата не только слышал, но и видел. Он и Виктор? Небо и земля. Солдат старый, седой, с бородищей. А Виктор был такой авантажный… Правда, они оба высокие, что да, то да.

– Да ну, не может быть! – снова закричал Охтин. – Его Колесников подстрелил… – И устало, мрачно улыбнулся: – А впрочем, я уже говорил, правильно… Вы верите в воскресение из мертвых, Георгий Владимирович?

– Да что за ерунда! – сердито сказал Смольников. – Но имя, услышанное Русановым…

– Да может, ему померещилось, Русанову! – зло огрызнулся Охтин.

– Мне не померещилось, – пробормотал Шурка и закрыл глаза, на которые, чудилось, кто-то положил свинцовые нашлепки. Две ночи без сна – слишком даже для него.

– Не верю я в воскресение из мертвых! – горячился Охтин. – Если бы Мурзик остался жив, он бы меня мимо себя не пропустил. Вот это я точно знаю. Он бы меня мимо не пропустил!

– Совсем даже не факт, – пробормотал Смольников. – Если бы в Андреевских номерах убили агента сыскного отделения, от ночлежек уже камня на камне не осталось бы.

– Да, я им тоже кричал, что если тронут, то полиция их с лица земли сотрет, – согласился Охтин. – Они и сами это понимали.

– Думаю, ваш крик спас Русанову жизнь. Что бы ни злоумышлял седой солдат – или Мурзик, не знаю, – он смекнул: если из-за него будет подвергнуто опасности место пребывания десятков, сотен энских нищих, ему головы не сносить. Его в клочки порвут свои же. Там ведь не только люди живут – там втихаря такие преступления плетутся, что нам вовек не распознать! – И Смольников добавил, мрачно глядя в угол: – К сожалению, должен признать: против ночлежек мы бессильны. Мы эту тьму в подвалы загнали, но что будет, когда она оттуда попрет, как брага перебродившая…

– Ядовитая брага, – пробормотал Охтин.

– Слушайте, Григорий Алексеевич… – задумчиво проговорил вдруг Смольников. – А помните пожар?

– Какой пожар?

– Пожар морга при судебной анатомичке. В мае четырнадцатого!

– И что?

– Да ничего! – начал сердиться Смольников. – На нас тогда слишком много открытий навалилось: арест Аверьяновой, передача всех материалов дела в жандармское управление, участие в их разработках, когда в Сормове группу товарища Виктора вычистить пытались, поиски доктора Туманского, бесследно исчезнувшего, выявление сообщников Морта и Мурзика, попытка отделить связи воровские от связей политических… Кто знает, какая судьба постигла труп Мурзика, когда его увезли в морг?

– Что значит – какая судьба? Думаю, его, как и всех умерших преступников, на тела которых не предъявляют претензий родственники, сунули в яму с негашеной известью, да и вся недолга, – сказал Охтин, однако по выражению его лица было видно, что он не слишком уверен в собственных словах.

– Но пожар вы помните? – настаивал Смольников.

– Помню. Тогда сторож чуть не погиб, при том пожаре, пока его тушить пытался, да без толку. Ну и трупы обгорели, и…

– И все бумаги, документы сгорели, – закончил Смольников. – Кто занимался пожаром?

– Ну, надо поднимать дела, узнавать… – пожал плечами Охтин и громко зевнул.

Шурка вскинул голову, сонно осмотрелся. Он почти не слышал слов, которыми обменивались начальник сыскного и его ближайший помощник, – подремывал. Мурзик, товарищ Виктор, страшный солдат, Андреевские номера, нищие, жиганы, распутные рожи – все словно бы отплыло от него в сонном мареве. И даже смертный страх, пережитый ночью, приутих, придавленный тяжкой, неодолимой усталостью. Приутих – но теперь начал возвращаться…

– Поезжайте-ка вы домой, Русанов, – поглядел на него Смольников. – Что это вы мой кабинет облюбовали в качестве спальни? Поезжайте и укладывайтесь в свою кровать. Да и вы, Григорий Алексеевич, отправляйтесь отдыхать.

– Погодите-ка, – сел на диване Шурка и тотчас качнулся, так закружилась голова от усталости. – Но как же? На нас ведь напали, меня убить хотели! Разве вы не будете там какую-то облаву проводить… я не знаю… полицию на них… искать Мурзика?

– Даже если он и впрямь существует не только в вашем больном воображении, то искать его сейчас в Андреевской ночлежке все равно бессмысленно, – резко сказал Смольников. – Будет он там сидеть и нас ждать! А сунемся туда – только тьму, брагу перепревшую, о которой я говорил, зря растревожим. Нам с нею не справиться. Никак, ни за что. Упаси нас Бог когда-нибудь увидеть, как она из своего чана через край полезет. Слышали, что такое – точка кипения? А о Бебеле когда-нибудь слышали? Об Августе Бебеле… У него есть такой термин – пятое сословие. Все, что мы можем, – не допустить, чтобы пятое сословие – люмпены – перекипело через край той бадьи, в которой оно сейчас преет. Вот говорят – пролетариат, то да се, дорвется, мол, до власти, тогда нам, буржуям, не поздоровится. Конечно, пролетарская революция – дело страшное. Однако, упившись первой кровью и награбив, экспроприировав, так сказать, экспроприаторов, пролетариат спохватится, одумается. Они-то масса худо-бедно организованная, с крупицами страха Божьего и некоторой человечности в душах. А вот когда социалисты-начетчики выпустят на волю люмпенов из ночлежек… Вот тут сохрани и помилуй, Боже, Россию и нас! – Он перекрестился. – Все, господа, подите отсюда, у меня из-за вас дела не движутся, а нынче совещание в губернском управлении – сахарные бунты покатили по городу.

– Какие бунты? – слабым голосом спросил Шурка. – Сахарные? В Энске?! Извините, можно я воспользуюсь вашим телефонным аппаратом? Мне бы в редакцию… мне бы…

– А вы спрашивали, верю ли я в воскресение из мертвых, – насмешливо покосился Смольников на Охтина.

Шурка встал и чуть не упал, так его повело в сторону. Охтин еле успел молодого человека подхватить.

– Нельзя! – заявил вдруг Смольников, выходя вперед и прикрывая собой стол. – Да, воспользоваться моим телефонным аппаратом нельзя. Казенное имущество! Охтин, уведите отсюда репортера Русанова и отправьте его домой. Можете взять служебный автомобиль. И сами до завтра отдыхайте, Григорий Алексеевич. Авось до завтра Россия как-нибудь и без вас продержится!

* * *

Насколько Саша помнила, это был второй в ее жизни разговор с Кларой. Они никогда не вступали в беседу при случайных встречах и даже толком не раскланивались, потому что Саша презирала любовницу отца, ну а любовнице отца, понятное дело, ее отношение очень не нравилось, и она выказывала дочери любовника ответное презрение, поскольку была слишком горда, чтобы заискивать перед ней и домогаться ее расположения. Однако Саша отлично помнила, что сказала ей Клара при той первой стычке, состоявшейся, дай Бог памяти, зимой четырнадцатого года, за кулисами Народного дома, где ошалело влюбленная Сашенька Русанова подстерегала предмет своих воздыханий, чтобы передать ему испещренное восклицательными знаками и подчеркиваниями признание в страсти нежной. Клара тогда ядовито высмеяла ее и впервые сообщила, что бегать за Игорем Вознесенским абсолютно бессмысленно и Саше, и всем прочим барышням, а также и дамочкам, потому что сердце кумира, идола и красавца давно и прочно принадлежит другой. Саша тогда в истерике раскричалась, мол, конечно, вам, вы его любовница, а Клара не стала ничего отрицать, хотя, конечно, уже знала (на правах верного друга, ха-ха! ), что Игорь женат на другой. Знала, да… И вызывающе бросила: вам-де выгодно, чтобы ваш отец на мне женился, потому что тогда я оставлю Вознесенского в покое. Но Сашенька горделиво провозгласила, что не торгует собственным отцом.

Ну да, тогда об этом и подумать было страшно и отвратительно – уступить папочку какой-то актрисульке, шлюхе, которая иногда опускалась даже до того, что распевала фривольные песенки на эстраде ресторана «Венеция» – распевала и отплясывала канкан, давая возможность всякому мужчине любоваться мельканьем своих ножек и кружевами своего нижнего белья.

Прошло два с небольшим года. Клара не изменилась: она по-прежнему любовница Константина Анатольевича Русанова, по-прежнему выступает во всех ведущих женских ролях в Николаевском театре, и если не отплясывает больше в «Венеции», то потому лишь, что сей ресторан закрылся. Как и многие другие, в связи с трудностями военного времени.

Да, Клара все та же. Но Саша Русанова… Она изменила не только фамилию – изменилась вся. И даже любовь ее к Игорю Вознесенскому – казалось бы, единственное неизменное, вечное звено в цепи ее жизни! – тоже претерпела изменения, превратившись из розового обожания в некое темное, красное, порою даже багровое кипение. Страсть, плотское желание, разбуженная чувственность пришли на смену прежней воздушной нежности. Не осталось ни гордости, ни чести, ни честности, никаких других чувств, кроме единственного желания: заполучить этого мужчину, который, оказывается, всеми возможными узами – телесными, сердечными, даже церковными – связан с другой женщиной. Когда-то Саша унижалась, предлагая себя ему потому, что хотела стать его женой. Теперь она поняла, что готова на любое унижение, только бы просто и грубо заполучить его в свои объятия, в свою постель (или самой оказаться в его постели). Она хотела непознанного, неизведанного, желала исполнения заветной мечты и, в конце концов, своего торжества над той чужой женщиной, которая…

Игорь Вознесенский сам признал, что жена заполучила его каким-то темным, не слишком честным, а может статься, и вовсе преступным путем. И кто мешает Саше пойти таким же путем порока, разврата, преступления ради того, чтобы хоть раз, один только раз (она искренне верила в то, что единственный раз обладания любимым позволит ей насытиться навсегда! ) изведать счастья, которого она не знала никогда, никогда в жизни?

Да, видимо, слишком многое, бесконечно многое было написано в те минуты на ее лице. И Клара, женщина опытная, тем паче положившая, как и Саша, жизнь ради любви к одному-единственному человеку (Константин Анатольевич Русанов со смеху помер бы, узнай он, что его любовница, от которой он погуливал, точно мартовский кот, без всякого зазрения совести, хранит ему нерушимую верность все долгие семь лет, пока длится их сожительство, а если не кричит об этом на всех углах, то лишь потому, что, так же как сам Русанов, считает верность сущим пережитком прошлого, устаревшим куда более, нежели даже монархический строй), все поняла. И мгновенно сообразила, что дочь ее любовника – теперь легкая добыча, а значит, в стане врага, как Клара иногда называла семью Русановых – она ведь была убеждена, что именно нежелание оскорбить семью браком с актрисой мешало Константину жениться на ней, а о существовании Эвелины Ле Буа и знать не знала, – у нее завелся лазутчик.

– Я вас недооценивала, – проговорила Клара, вглядываясь в разом повзрослевшее и даже словно бы постаревшее лицо Саши. – Я и не думала, что вы сможете любить его так долго и так…

Она осеклась, и Саша продолжила угрюмо сама:

– Так безнадежно?

– Нет, я просто хотела сказать – так сильно, – уточнила Клара с кривой улыбкой.

– Нет, вы подумали – так безнадежно! – упрямо, раздраженно мотнула головой Саша. – Потому что он мне все сказал.

– Все? Что именно? О своей жене, что ли?

– Ну да.

– Ну так это еще не все, – усмехнулась Клара. – В том смысле, что даже самая нерушимая верность дает иногда трещину. Я слышала весь ваш разговор, так что не трудитесь пересказывать. Я хочу предложить вам сделку.

– Сделку? – глухо повторила Саша.

– Да, да, да! – чуть ли не выкрикнула Клара и, сильно махнув ворохом своих опереточных юбок, подошла почти вплотную к Саше. – Послушайте, моя дорогая, как вы думаете, сколько мне лет?

Та испуганно моргнула:

– Не знаю.

– Ну попробуйте угадать!

Зимой четырнадцатого года Сашенька Русанова мстительно фыркнула бы: «Сорок! Пятьдесят! Шестьдесят! » Но с тех пор минуло два с половиной года, а жизнь, хочешь или не хочешь, многому учит, поэтому Саша пробормотала:

– Нет, не знаю. А что?

– Да то, что я была у доктора, который совершенно определенно сказал мне: пора рожать, через год уже может быть поздно. Мне двадцать восемь, если вам интересно, – добавила Клара как бы в скобках, – но я очень болела по-женски, и болезнь эта может вызвать необратимые последствия, если я в самом близком времени не рожу. Однако я не могу родить от кого угодно. Я хочу выйти замуж и родить от мужа, а им, сами понимаете, опять же должен быть не кто угодно, а давно мною любимый человек.

– Мой отец, – голосом, в котором не было ни нотки от голоса прежней барышни Русановой, не спросила, а констатировала Саша, и Клара кивнула:

– Ваш отец, совершенно верно.

– И вы хотите, чтобы я…

– Я хочу, чтобы вы помогли мне стать его женой. Вы должны убедить его, что довольно шататься беспутным холостяком. Вы должны убедить вашу тетку взглянуть на наш брак другими глазами. Я знаю, она влюблена в Константина сто лет…

– Ей только пятьдесят, – устало поправила Саша.

– Только! – с искренним ужасом возвела глаза к небу Клара. – Да ладно, какая разница! Главное, что она лелеет мечту, будто Константин однажды прозреет и женится на ней. Убедите эту старую дуру в том, что таких чудес не бывает. Не бывает! Убедите также вашего брата, что я буду лучшей в мире мачехой, которая никогда и ни во что не вмешивается и охотно предоставляет взрослым детям супруга жить своей собственной жизнью и самим строить свою судьбу.

– А взамен? – пробормотала Саша, отворачиваясь. – Что будет мне, если я сделаю то, что вы хотите?

Клара неприметно вздохнула с облегчением. Ага, все же не она свела разговор к откровенному и беззастенчивому торгу. Не она, распутная актрисулька, а вот эта прелестная и нежная замужняя жена из благородного семейства.

И если есть на свете средство,

Чтоб честному – вдруг обернуться подлым,

И добряку – чтоб сделаться злодеем,

Пойти на клятвопреступление тому,

Кто клятву верности давал совсем недавно,

А милосерднейшему сделаться убийцей,

То это средство – та же самая любовь,

Любовь, что мир должна преображать,

Добрее делать, краше и милее! —

вспомнила она Шекспира и только горько усмехнулась тому, что все в мире, оказывается, уже давным-давно было сказано. Давным-давно… В каком там бишь веке? Клара попыталась вспомнить, когда, в какие времена жил Шекспир, но поскольку невозможно вспомнить того, чего не знаешь, даты жизни великого англичанина так и остались неуточненными.

– Что взамен? – переспросила она, возвращаясь в день нынешний. – Взамен вы получите возможность провести ночь с Игорем Вознесенским.

Какое-то мгновение длилось молчание.

– Ночь? – переспросила Саша чуть погодя.

– Ночь, – пожала плечами Клара. – Или, не знаю, час, жизнь, минуту… Все будет зависеть только от вас: на сколько вы сумеете его удержать, на столько он и будет вашим. Ну, что молчите? Боитесь, что ли? Ну, знаете… Qui ne risque rien ne pas gagne rien! Кто не рискует, тот не выигрывает!

– А как вы это сделаете?

– Вы лучше подумайте о том, как вы сделаете свою часть нашего уговора. Уж поверьте моему опыту: даже самого верного из мужчин заманить в чужую постель легче, чем затащить под венец закоренелого холостяка. Есть разные возбуждающие средства… Про шпанские мушки вы слышали? Я знаю такие средства, я пользовалась ими. Нужна только соответствующая обстановка – и вино. Вы получите Вознесенского, клянусь.

– А когда? – спросила Саша, и Клара порадовалась деловитым ноткам ее голоса.

– Как только представится удобный случай. Я не могу ни с того ни с сего устроить дружескую пирушку и пригласить туда вас и Игоря. Не могу потому, что это будет явно шито белыми нитками, а он ведь хороший актер и как профессионал не выносит плохо срежиссированных спектаклей. Все должно быть поставлено, но поставлено с максимальной достоверностью и естественностью. Только давайте договоримся на берегу, как выражаются моряки: между нами не должно быть никаких баш на баш: мол, вы переспите с Игорем… – уж позвольте называть вещи своими именами! – и только затем начнете выполнять свою часть договора. А вдруг он убежит от вас с криком ужаса?

– Это еще почему? – смертельно обиделась Сашенька.

– Да кто его знает, Вознесенского? Он ведь болен хворью верности. Вдруг, согрешив, начнет посыпать главу пеплом и облачится во власяницу? – ехидно ухмыльнулась Клара. – Так вот, я не хочу, чтобы пострадали мои интересы, понятно? Я хочу для начала видеть результаты ваших трудов. Вы должны вдалбливать отцу в голову мысль о том, что ему пора остепениться, что жестоко поступать с любящей женщиной так, как он в течение многих лет поступал со мной… ну и так далее. Понятно вам, дитя мое? С вашей стороны – постепенная обработка своего папочки, с моей – подготовка почвы для того, чтобы однажды в нее было брошено роковое зерно вашей с Вознесенским встречи… Прошу простить за высокопарный штиль, но это – профессиональное. А теперь мне пора идти, здесь немилосердный сквозняк, а мои юбки отнюдь не бархатные, как может показаться издалека, а из самой обыкновенной крашеной марли!

* * *

Еще в тот давний день, вернее, в ту ночь, когда Дмитрий Аксаков неожиданно встретился со своим бывшим шафером, Витька Вельяминов передал ему газетку, присланную из Энска, – просто так, на память о родном городе. Дмитрий украдкой читал ее – и зачитал до дыр. Много там было всякого, на что в былое время он и внимания бы не обратил, но чему теперь радовался буквально с умилением. Ему было дорого каждое слово! И то, что «Торговый дом „М. Дестилятор и K°“, несмотря на повышенные цены материалов, принимает заказы мужского платья по очень доступным ценам. Исполнение безукоризненно и изящно, опытным закройщиком М. П. Конкиным. Большая Покровка, дом Митрофана Смирнова»; и то, что кому-то «требуется локомобиль, вполне исправный, 150–250 лош. сил. Предложения адресовать: Рождественская ул., 36, д. Рукина, кв. 10». Дмитрий даже всерьез забеспокоился оттого, что «пропал кот сибирский, рыжий, с белой мордочкой, грудью, брюшком и лапками. У носика желтое пятнышко, кладеный. Доставившему или указавшему, где он находится, будет выдано 5 руб. Малая Ямская, д. 3, кв. 4»…

Среди прочих была и такая заметка, которая вроде бы прошла сначала мимо внимания Дмитрия, ну, по крайней мере, только насмешила его, но потом, в особый миг жизни, ему вспомнилась:

«Мастеру шрапнельной мастерской Сормовского завода Прокофьеву сообщили, что старший рабочий шрапнельной мастерской Стеблов после вечерней смены спрятал за голенища валеных сапог пули и собирается унести их с завода. Прокофьев задержал Стеблова и спросил его, зачем он похитил пули. Стеблов отрицал это, но за голенищами валеных сапог у него было обнаружено 1 пуд и 4 фунта пуль. Объяснить свой проступок Стеблов отказался.

На суде Стеблов не признал себя виновным, объяснил, что он спрятал пули в сапоги для того, чтобы по осмотре мастерской снова положить их на место, а на утренней смене добавлять в шрапнели, так как бывает, что пуль не хватает, и это задерживает работу.

Стеблов указал, что работает на Сормовском заводе уже 24 года и ни разу не был замечен ни в чем предосудительном.

Это подтвердил и Прокофьев.

Мировой судья 6-го участка Стеблова оправдал».

Странным образом – четко, с каждой отдельно пропечатанной буковкой – Дмитрий увидел эту заметку в небесной вышине, в просвете меж облаков, когда лежал на земле, запрокинув голову, и ощущал, что из его пробитой пулей ноги вытекает кровь и впитывается в землю. Боль была такая, что в голове Дмитрия что-то сместилось. Ему вдруг показалось, что не какой-то там безвестный германец выпустил в него пулю, причинившую такое нечеловеческое страдание, а неведомый подлый сормовский воришка Стеблов нарочно похищал пуд и четыре фунта пуль, чтобы сейчас все они разорвали ему в клочья ногу. Именно это ощущение – разорванной в клочья ноги – не оставляло его. Конечно, одна маленькая дырочка – что, не видел Дмитрий пулевых ранений, что ли? – не могла причинить столько боли. Он кусал губы, плакал и смотрел в небо. Ужасная бородатая рожа мелькала меж облаков, раздвигала черные строчки петита и просовывалась меж ними. «Может быть, это Бог смотрит на меня с высоты? » – мелькнула ужасная, пугающая своей бесстыдной кощунственностью мысль. Нет, Бог не мог быть так безобразен, подумал тотчас Дмитрий, это был, конечно, сам Стеблов, виновный в его кошмарных страданиях… Бородатые рожи множились, множились, заслоняя собой газетные строки, и скоро от них не осталось просвета в чистых, голубых небесах, и даже белые облака были ими засижены, словно мухами, замусорены, словно семешной шелухой – какая-нибудь чистенькая энская уличка.

«А ведь я умру тут, если не подойдут санитары», – вдруг понял Дмитрий. Но не то что ползти невозможно – невозможно было даже пошевелиться. Но когда-нибудь же окончится бой! Сначала страшны были немецкие снаряды, которые ложились вблизи. Это очень напоминало тот страх, который он испытал в «мышиной норке». Когда сражаешься, не думаешь об опасности, не трепещешь перед смертью, но когда лежишь раненый – ужасно тяжело чувствовать, как визжат над тобою снаряды и пули.

Обстрел прекратился.

Неожиданно Дмитрий увидел двоих германцев, которые спокойно, устало, волоча за собой ружья, прошли мимо.

⇐ Предыдущая 11 12 13 14 151617 18 19 20 Следующая ⇒