Annotation 14 страница

– Отпусти ее и вали отсюда! – выкрикнул Макар, вскидывая револьвер. – А то я тебе башку снесу, ты, немецкая свинья!

Но Мартин уже пришел в себя.

– От свиньи слышу, – бросил он. – От безголовой русской свиньи!

И выстрелил.

Макар выронил револьвер, схватился за голову и тяжело рухнул на пол.

Марина прижала руки ко рту, давя крик. Макар лежал неподвижно. В его разметавшихся по полу светлых волосах вдруг появилась темная прядь. Да это же струйка крови!

Грушенька взвизгнула, увидев ее, и в то же мгновение Мартин с силой толкнул ее вперед, так что она пробежала несколько шагов и ударилась о Марину. Обе они не устояли на ногах и упали на Макара.

Не сразу Марине удалось встать. Грушенька все еще возилась на полу, громко всхлипывая; Макар оставался недвижим, а Мартин…

Марина огляделась. Мартин исчез.

Сбежал, трусливый негодяй! Натворил бед и сбежал! Что же теперь делать?

– Замолчи, – сказала Марина Грушеньке. – Замолчи сейчас же!

Та затихла, замерла, смотрела снизу безумными глазами.

И тут Марина услышала, что ночную тишину нарушил какой-то странный звук…

Треск? Скрежет? Рокот?

Рокот автомобильного мотора!

Среди ночи? На кладбище?

Что это значит?

Мелькнула ужасная догадка…

Марина выскочила на крыльцо.

Да! Рокот доносится с той стороны, где находится госпитальный гараж!

Марина слетела по ступенькам и, подобрав повыше подол, понеслась к калитке, ведущей на кладбище.

– Мадама Маринка! – донесся перепуганный голосок Сяо-лю, высунувшейся из дровяника, куда нынче отправила их с Павликом ночевать хозяйка. – Кто стреляла? Кого убивала?

Марина даже не оглянулась, будто не слышала.

Почему-то калитка, обычно приткнутая разболтавшейся щеколдой, еле державшаяся, слетавшая от малейшего толчка, сейчас никак не поддавалась, Марина не могла ее открыть. Да она же примотана веревкой к забору!

Зачем? Кто это сделал? Развязывать долго, невозможно, веревка мокрая. Значит, ее замотали недавно. Нарочно – для того чтобы нельзя было открыть. Не открыть… не выйти… Нет!

Марина с хриплым криком ударилась о забор. Он шатнулся, но выстоял. Попыталась перелезть… не помнила, сколько это длилось… запуталась в юбке… слетели туфли, потом подол зацепился за гвоздь… рванулась, побежала дальше босая, то и дело попадая на вызревшие «собачьи колючки», стебли которых стелились по земле, вскрикивая, охая, спотыкаясь, ушибая пальцы о торчащие корневища, но не останавливаясь.

Вот он, холм! Вскарабкалась на него, не заботясь о тишине, о том, что с другой стороны может оказаться часовой и от неожиданности выстрелить в нее.

Нет там никакого часового! Ворота нараспашку! А это что такое?! В стороне виднеется что-то, напоминающее очертаниями человеческое тело… белеет в лунном свете гимнастерка, небрежно разбросаны ноги в обмотках и грубых ботинках, откатилась в сторону фуражка…

Часовой!

Часовой убит. Можно не сомневаться, угнан грузовик, ведь вторая машина, «бенц», неисправна, а Марина отчетливо слышала рокот мотора.

Мартин… негодяй, изменник, убийца! Андреас доверился ему, а тот… Что же теперь делать? Ведь на следующую ночь назначен побег!

Марина в отчаянии зарылась лицом в прохладный дерн.

Сейчас она все равно ничего не может поделать, ничего. Рано утром нужно бежать к Ждановскому и все ему объяснить. Быть может, он что-нибудь придумает. Обязательно придумает! А Марине нужно о другом позаботиться – в ее избенке лежит на полу раненый Макар. И бьется в истерике Грушенька. Если Макар мертв… если Грушенька не справилась с ужасом и убежала… если это станет известно хоть одной живой душе, Марина попадет в петлю, из которой никогда не выберется. Никогда! Да еще и Андреаса за собой может утянуть.

Нужно спешить. Вдруг Грушенька еще там… Вдруг Макар еще жив…

Или все-таки спуститься вниз, на улицу, заглянуть в гараж? Проверить, может быть, каким-то чудом грузовик остался на месте?

Сама судьба остановила исполнение этого безумного намерения.

Послышался топот ног, потом трель полицейского свистка. Марина так и подскочила… Полиция! Вряд ли они сунутся на кладбище, но чем черт не шутит… Пора уносить ноги.

Она скатилась с крыши гаража и побежала по тропке к своему забору. Рванула калитку, вспомнила о веревке, и ее даже потом окатило от злости.

Кто ж это сделал? Чья злая выдумка? Поозоровали мальчишки? Нет, вряд ли, веревка еще мокрая, значит, ее облили только что. Неужели это сделал Мартин?

Марина прикинула время. Пожалуй, он не успел бы, если именно он убил часового и угнал машину. Если же Мартин занимался калиткой и веревкой, то грузовик увел кто-то другой, его сообщник. Кто же он?

Ладно, это все после. Сейчас главное – Макар и Грушенька.

Она пошарила возле забора, нашла свои туфли и перекинула их в огород, уже зная по собственному горькому опыту, что босиком перелезать через забор гораздо легче. Повыше поддернула подол, но все равно два раза зацепилась, сильно оцарапала колено да еще и подвернула ногу, когда спрыгивала с забора.

Чуть слышно постанывая и прикусив губу, Марина поднялась на крыльцо, толкнула дверь – и боль мигом прошла, стоило ей увидеть два испуганных лица, обращенных к ней: Сяо-лю и Грушеньки. Они обе сидели на полу. Кровавое пятно было уже замыто. Между ними, заботливо накрытый одеялом, с перевязанной головой, лежал Макар.

– Мадама Маринка! – простонала Сяо-лю при виде хозяйки и даже руками всплеснула. – Какая беда плохая!

– Марина Игнатьевна, что… что… – начала заикаться Грушенька, глядя на нее во все глаза.

Да, наверное, вид у нее был еще тот!

– Ничего, – буркнула Марина, с усилием овладевая собой.

Ничего не говорить! Ничего и никому!

– Как Макар?

– Он без сознания, но жив, – ответила Грушенька, а Сяо-лю добавила:

– Зива Макарка, зива! Красивая девуска плакай, Макарка глаза открывай, улыбайся девуска, потом снова оморок падай.

Марина пощупала пульс у раненого (слабый, но ровный), потрогала лоб (конечно, жар, а руки как лед). Рана головы может быть опасна, сама Марина с этим не справится. Ладно, утром она сбегает за Ждановским, а сейчас хотя бы на часок закрыть глаза… Иначе она сама «оморок падай», как сказала бы Сяо-лю.

– Ты что ж Павлика так надолго оставила? – повернулась она к китаянке. – Иди к нему. Нет, сначала давайте все втроем поднимем Макара и положим на диван. Потом вы, Грушенька, устроитесь на лежанке, а я на печи. Как-нибудь дождемся утра, утром я побегу за врачом.

Ох, какой он оказался тяжелый, этот парнище! Конечно, он был высокий, широкоплечий, пудов небось пять, [9] а в беспамятном состоянии словно бы вдвое весу прибавил.

Наконец Сяо-лю ушла в сарайчик, к Павлику. Марина и Грушенька, полуживые от усталости, прилегли и забылись сном, но не проспали и нескольких минут, как в окно заколотили кулачки и раздался вскрик перепуганной Сяо-лю:

– Мадама Маринка, вставай, полися ходи!

«Зачем мне идти в полицию? » – не поняла спросонья Марина, но тут же поняла, в чем дело.

Оказывается, китаянка увидела, что к дому Марины приближается полицейский наряд. Не рискнув бежать к двери, чтобы не попасться полиции на глаза, Сяо-лю кинулась к окну и предупредила хозяйку вовремя.

Марина метнулась в сени и задвинула засов. Глянула в боковое оконце – уже входят во двор…

Понятно. Нашли убитого часового, взломанный гараж, обнаружили, что угнана машина. Пошли искать по ближним дворам. Сейчас войдут и увидят, что у поднадзорной Аверьяновой, особы неблагонадежной, в доме человек без памяти, с огнестрельным ранением головы… Вся картина грядущих бедствий в одно мгновение развернулась в голове Марины.

Мигом она вскочила обратно в комнату, глянула на Грушеньку, которая сидела на лежанке, белая от ужаса, мало что понимающая со сна, кроме того, что беда еще не изжита.

Все из-за этой девки! Из-за того, что она завлекла Мартина! Ну так пусть она и отдувается!

– А ну, живо раздевайся! – крикнула Марина. – Дура, платье снимай, чулки! В одной рубахе останься!

Грушенька, по-прежнему ничего не соображая, неловкими пальцами принялась расстегивать пуговицы, тянуть с себя чулки. Марина подскочила к дивану, одним легким движением размотала повязку Макара. Кровь запеклась, рана видна, конечно, но могло быть и хуже… Скорее всего, его сильнее контузило, чем ранило. А впрочем, сейчас все это неважно. С невесть откуда взявшейся силой Марина приподняла Макара и повернула так, чтобы он раненой стороной головы лежал на подушке. Если кровь снова пойдет, вся в подушку впитается.

– Сюда! Сюда иди! – прошипела она Грушеньке, и их обеих тотчас словно кнутом ожгло: раздался стук в дверь и окрик:

– Эй, хозяева!

– Лезь к нему в постель! – прошипела Марина.

– Что вы?! Нет! – Грушенька упиралась, глядела безумными, расширенными глазами, ничего не понимала, но Марина щипнула ее за руку – безжалостно, сильно:

– Лезь, говорю! В тюрьму захотела? Никакой папенька не откупит! Лезь! И притворись, что спишь! Пока не позову, глаза не открывай!

Грушенька наконец шмыгнула под одеяло, вытянулась в нитку на приличном расстоянии от Макара – хотя как ей это удалось, на таком тесном диванчике-то?!

Марина достала бутылку спирта – величайшую свою драгоценность (перед самым отъездом сестра Ковалевская расщедрилась! ), плеснула понемногу в стаканы, кинула рядом куски хлеба, огурцы… Из одного стакана отхлебнула и едва не задохнулась, зашлась кашлем. А в дверь уже колотили почем зря:

– Откройте! Сломаем дверь! Эй, двое к окну, высадите раму!

«Коли побьют стекло, на какие деньги я его вставлю?! » – ужаснулась Марина и, на ходу срывая платье, подскочила к двери:

– Ну что там, что за крик?

На крыльце продолжали разоряться:

– Отвори! Сей момент отвори!

– Да открою, открою, дайте хоть глаза продрать!

Платье скомкала, сунула за ларь, нарочно долго возилась с засовом, громко, бессвязно при этом ворча, с подвывом зевая и жалуясь на больную голову.

Наконец открыла – и на нее сразу напер грудью знакомый: пристав Вокзальной части Фуфаев:

– А, наше вам с кисточкой, Аверьянова. С обыском к вам, прошу любить и жаловать!

– С какой радости? – простонала Марина, хватаясь за голову, и нарочно дыхнула прямо в лицо Фуфаеву.

– Ага! – радостно крикнул он. – Сухой закон военного времени нарушаем-с!

– Да ладно вам, – пробормотала Марина, – подумаешь, выпили по глотку…

– Ничего себе, по глотку! – вскричал Фуфаев, жадно глядя на стол, на котором возвышалась бутылка спирта. Потом окинул взором комнату – и у него в зобу дыханье сперло, как увидал в постели полуголую женщину, лежащую рядом с мужчиной:

– Эт-та чего у вас?!

– А чего, – хрипло буркнула Марина, качнувшись и опершись на стол, как если бы ее не держали ноги, – не видите, чего? Голубки-полюбовнички!

– Матушка Пресвятая Богородица… – осторожно сказал Фуфаев, вглядываясь в лицо Грушеньки, наполовину прикрытое голым локтем, – да уж не дочка ли это Василь Васильича Васильева? Или мерещится мне?

«О-о! – простонал кто-то в голове Марины. – Откуда он ее знает? Какой кошмар… Хотя почему – кошмар? Наоборот – к лучшему! »

– Нет! – воскликнула она самым фальшивым голосом, какой только смогла изобразить. – То есть да! Это не она, вам померещилось.

– Какое померещилось?! – воскликнул Фуфаев. – Агриппина Васильевна! Да вы ли это?!

– Ладно, девка, открой глаза, – угрюмо приказала Марина. – Будет притворяться.

Она нарочно говорила сейчас каким-то простонародным, бабьим языком, чувствуя, что именно такой принятый на себя образ – вульгарный, пошлый, грубый образ сводни, пьяницы, гулящей бабы, сбивающей с толку порядочных барышень, – будет убедителен для Фуфаева, заставит его проникнуться к ней презрением, а значит, посчитать не опасной в другом, смертельном смысле.

Грушенька открыла глаза, встретилась взглядом с изумленным взглядом пристава – и залилась слезами.

– Вот они, дочки-то… – простонал Фуфаев, судя по всему, совершенно уничтоженный этим взрывом горя и стыда, который он принял за полное и безоговорочное признание своей вины. – Моя жена мне говорит: ах, беда, все сыновья у нас да сыновья, семеро сыновей, а ни одной дочки нету, ясочки-голубушки. А вот они, дочки-то! Ясочки! Голубушки!!!

Грушенька рыдала, лежа на спине, закрыв глаза руками. Макар пребывал в неподвижности… Подозрительно это выглядит? Нет? Вот о чем могла сейчас думать Марина. Что там бубнит пристав? Какие еще ясочки? Болван! Надо как-то объяснить, почему не двигается Макар.

– А этот-то и ухом не ведет, – пробормотала Марина, еще тяжелее навалившись на стол, словно в полном пьяном изнеможении. – Напился, дрыхнет. И дела ему до девки нет. Вы уж, господин Фуфаев, не говорите Василь Васильевичу, что дочку его обгуляли…

Грушенька привскочила в постели, глянула на Марину такими глазами, что у той мороз по коже прошел: вот сейчас скажет все как есть! Вот сейчас выдаст! Но с губ девушки не сорвалось ни слова, а только новое рыдание. Упала лицом в подушку, затрясла плечами. Макар чуть застонал – очень натурально, словно во сне, шевельнулся… но не повернул головы, а снова стих.

Может, умер?!

Ладно, потом выяснится…

– Не говорить? – растерянно пробормотал Фуфаев, глядя то на Марину, то на трясущиеся Грушенькины плечи.

Оглянулся на подчиненных – те столбами торчали на пороге, таращили глаза, сопели, качали головами – переживали, видать. Но совета начальнику, что делать да как быть, не подали.

– Оно, конечно, не говорить бы… Может, и не скажу. Но ты мне, Аверьянова, за все ответишь! Тебя сослали сюда, чтоб ты тише воды, ниже травы была, а ты…

– А я что?! – вскричала Марина, почуяв, что пора переходить в наступление. – Ну что – я? Я-то вон где спала, на печи! Не с чужим мужиком спала. Откуда мне было знать, как мои гости развлекаются?

– А он кто? – спросил Фуфаев, подбородком указав на Макара.

– Да вы у нее спросите, – пожала плечами Марина. – Она мужика с собой привела. Легли за занавесочкой и знай себе любятся… А мне что, я живу, как те китайские обезьянки: одна ничего не видит, другая ничего не слышит, третья ничего не знает, четвертая язык за зубами держит…

– Ничего не слышишь? – насторожился один из полицейских. – Вашбродь… она говорит, что…

Фуфаев, насильно вырванный из глубины отеческих переживаний и ввергнутый в заботы совершенно иного свойства, спохватился:

– Выстрелов среди ночи, криков, звуков каких-то подозрительных не раздавалось?

– Тишина полная стояла, – сообщила с самым равнодушным видом Марина, – а если и было что где, то мы не слышали, не до того было.

– Ну понятно, спиртягу жрали, – пробормотал с отвращением Фуфаев. – У, хунхузы… Даже хуже вы хунхузов! Тут у вас под боком часового убили да грузовик госпитальный угнали, а вы…

Показалось Марине, или Фуфаев в самом деле как-то особенно пристально покосился на нее? Проверочку устроил, да? Знает ли она про секретный гараж? Ну, мог бы что-нибудь похитрей придумать!

– Полно вам, – сердито сказала Марина. – Какой еще госпитальный грузовик? В огороде бузина, а в Киеве дядька. Госпиталь вон где, за две версты отсюда, на другом конце Тихменевской. Если там угнали грузовик, что я тут, у себя, слышать могла? Вы, господин Фуфаев, что-то напутали, воля ваша!

– Ладно, не слышала так не слышала, – буркнул пристав. – Пошли мы. Только ты знай, Аверьянова, я тебе вот такого безобразия не спущу! – Он неприязненно окинул взглядом комнату, еще раз задержался взглядом на Грушенькиных голых плечах, перечеркнутых тоненькими кружевными лямочками нежно-розовой сорочки, погрозил куда-то в пространство кулаком, а потом сграбастал со стола бутылку со спиртом:

– Это я у тебя реквизирую, чтоб не смела тут борделей и шалманов разводить. Ладно, пошли мы, а завтра чтоб явилась ко мне в часть. Поняла, Аверьянова? – грозно сказал он. – Завтра в полдень! А не то я за тобой городового пришлю!

– Да хоть черта с рогами присылайте, – проворчала Марина, поворачиваясь к нему спиной и взбираясь на печку. Она виртуозно сделала вид, что слова Фуфаева ее ни в коей мере не затронули и не взволновали. – Ох, голова моя, головушка, сейчас лопнет!

– Да пусть бы и вправду лопнула! – от души пожелал Фуфаев, однако Марина сделала вид, что не слышит.

Вообще ей было не до Фуфаева.

Завтра в участок, иначе уведут под конвоем… Эх, если бы Мартин не угнал грузовик, завтрашней ночью период жизни в Х. для Марины Аверьяновой уже закончился бы, а теперь…

Надо что-то придумать! Надо как можно скорей встретиться со Ждановским! Наверняка Андреас сообщил ему, как установить с ним связь в самом крайнем случае!

Полицейские затопали в сенях, уходя. Марина лежала не шевелясь, ловя чутким ухом каждый шорох.

Грушенька все еще всхлипывала, но Марине это было безразлично. Она лежала – и гордилась. Гордилась собой, своей сообразительностью. Кто бы еще так стремительно вышел сам и вывел других из опаснейшего положения? Да лучше пусть Грушенька сорок раз будет заподозрена в шашнях невесть с кем, только бы никто не заподозрил ее в пособничестве пленным!

А еще Марина гордилась тем, как хладнокровно держалась с полицией. Вспомнила майский день четырнадцатого года – день своего ареста. Как глупо она тогда попалась, потому что не выдержала, панику подняла: кинулась спасать товарища Виктора, которого, к слову, вскоре так и так подстрелили полицейские агенты. Тогда Марина и товарища не спасла, и сама влипла, зато сейчас…

Марина дышала все ровнее, все тише. Потрясение отходило, ее начало клонить в сон. Усталые веки смыкались все крепче.

«К Ждановскому… – промелькнула последняя тревожная мысль. – Нет, потом, утром, – сейчас нельзя, небось следят…» И улыбнулась от счастья, что полицейские могут за ней следить, а значит, есть предлог никуда не бежать, а хоть немного поспать. Как она устала за эту ночь, Боже, как же она устала! За эту ночь, за этот день, за эту жизнь…

Грушенька на кровати тоже притихла, не всхлипывала… наверное, задремала, прижавшись к Макару, грея его своим теплом и греясь, успокаиваясь сама.

* * *

Всю ночь над лесом вспыхивали таинственные фейерверки, нет-нет да и раздавался где-то далеко одиночный пушечный выстрел.

Когда рассвело, Дмитрий принялся было выбирать для своей роты удобное место для рытья окопов. Пройдя немного влево, произвел уже трассировку, но тут подошел артиллерийский офицер и сообщил, что это место предназначено для орудий. Пришлось оставить свою затею.

Пока он разговаривал с офицером, кто-то крикнул: «Немцы! »

– Где немцы?

– А вон, из лесу появляются, за бугорком!

Другой возразил:

– Полно врать! Это наши отступающие части.

– Конечно, наши, – добавил еще кто-то.

– Ложись знай в окоп, чего ерунду-то порешь!

Дмитрий навел бинокль на то место, куда указывали солдаты. На поляну действительно выходили и выбегали группами какие-то люди, но за дальностью трудно было разобрать, немцы или действительно наши. Между тем они все придвигались к залегшей роте.

– Это немцы, вашескобродие! – крикнул один из взводных Дмитрия, посмотрев в бинокль.

Но тут же кто-то опять закричал:

– Наши!

Черт их разберет!..

Теперь Дмитрий уже и сам видел в бинокль, как будто у тех людей на головах что-то блестит вроде касок… Неужели немцы?

Кое-кто из солдат изготовился было стрелять, защелкал ружейным затвором…

– Не стреляй, чертова кукла! – грубо крикнул кто-то. – Разве не видишь – наши!

Вот приближавшиеся вбегают на бугорок в версте перед окопами, вот еще небольшая цепочка…

Что это? Над головой Дмитрия провизжало несколько пуль. Вот еще…

– Ложись! Стреляй! Немцы, немцы! – загалдели все вокруг.

Теперь в бинокль ясно было видно, что это именно немцы. Черные каски отчетливо вырисовывались. Стрельбу немцы производили в положении с колена, то и дело перебегая небольшими цепями в сторону русских позиций. Перебегут несколько шагов, опустятся на колено и стреляют. Но рота Дмитрия тоже не зевала. Как только противник поднимался, рота открывала частый ружейный огонь.

Начался и орудийный обстрел; а с другой стороны вдруг послышалось мерное татаканье пулемета…

Временами неприятельские пули сыпались на насыпь окопа в таком ужасающем количестве, что создавалось впечатление, будто сильный дождь барабанил по стеклу… Слышалось частое монотонное: «Кла-ла-кла-ла…» «Тах-тах-тах! » – отвечали солдатские ружья.

На желтом фоне жнивья на поле местами росла картошка, резко выделяясь яркой зеленью ботвы. Левее роты Дмитрия, непосредственно примыкая к ней, тоже была картошка, и немцы отчаянно стремились проникнуть туда – частью ползком, частью перебежками, чтобы лучше укрыться и поражать роту с фланга. Солдаты то и дело перекрикивались:

– Не зевай – гляди в картошку! Стреляй! Ползут, ползут! Гляди налево! Поглядывай!

«По совести сказать, – подумал Дмитрий, – мы работаем отлично». Впереди, в разных местах, уже масса немцев лежала неподвижно. Но на смену им из-за бугорка появлялись все новые и новые цепи. Кое-где они целиком подкашивались русскими пулеметными очередями.

Бой кипел.

Солнце медленно-медленно поднималось над лесом.

– Отдохни, Донцов, не высовывайся зря, – сказал Дмитрий сидевшему рядом в окопе фельдфебелю. У того уже и затвор с трудом работал от беспрерывной стрельбы.

А порой Дмитрия страшно возмущало то, что он долго тянет с выстрелом:

– Да стреляй, что ли! Какого черта так долго целишься!

– Никак нельзя, васкородие! Зачем пуле пропадать даром? К тому ж у нас на таежной охоте иначе нельзя. Промажешь – кабан, или рысь, или тигр тебя достанут, кто клыками, кто зубами, кто лапой. – И опять сосредоточенно прицеливался.

– Ведь ранят или убьют тебя, дурака, если будешь так долго прицеливаться.

– Никак нет, вашескобродие, они стреляют плохо… Ай, ай!

– Что такое?!

– Немного царапнуло ухо!

Дмитрий пригляделся: действительно, у Донцова из правого уха сочилась кровь. Рана, к счастью, оказалась несерьезной. Дмитрий перевязал фельдфебеля, и тот как ни в чем не бывало снова начал методично передергивать затвор, приговаривая:

– Ничего, пройдет. Это пустяки, вашескобродие.

Потом Дмитрий и Донцов закурили из офицерского портсигара и начали распознавать орудийные выстрелы:

– Это чей?

– Он, паршивец, дунул!

– А это?

– Кажись, что наш, васкородие! Вашескобродие… – вдруг пробормотал Донцов. – Помните ай нет, приходил такой рыжий, вас искал? А вы, сказывали, под обстрел в то время попали. Так с ним, с тем унтером, секретничал Санька Белополькин. Тот, васкородие, которому однажды шинель на спине осколками пробило.

– Помню, – удивился Дмитрий. – Ты тогда еще сказал, Бог-де шельму метит.

– Так точно, метит!

– Отчего ты мне раньше не сказал?

– Оттого что теперь Белополькина ранило, в лазарете он. Якобы прислал весточку кому-то из земляков своих – ногу отрезали. Отвоевался! Как видите, его судьба и так наказала. А пока он с нами был, не мог я на товарища на своего, на солдата, вам донести. Теперь-то ему все равно…

Дмитрий медленно опустил папиросу:

– Донцов, ведь этот Белополькин с нами месяца три только и повоевал…

– Ну да.

– А мы с тобой грязь солдатскими сапогами месили… эва сколько!

– Эва…

– С начала войны? Ты ранен был, потом ко мне в роту опять вернулся…

– Ну да!

– И ты говоришь, что Белополькин тебе – товарищ, а я – нет?

Донцов тяжело вздохнул:

– Васкородие… Деревья в тайге рядом растут – дубы, березы, ели, а все же разные они!

– Да брось ты свою посконную философию, терпеть ее не могу! – рявкнул Дмитрий. – Это наша интеллигенция, услышав что-нибудь такое, начинает истово верещать о глубинной мудрости народной. А я никакой фальши не выношу. Деревья! Рыбы в озере – тоже разные. И звери в лесу. Ну и что? При чем тут они?!

– А при том, – давясь махрой, которая вдруг полезла ему в горло и заставила закашляться, выговорил с трудом Донцов. – При том, что волк волка не приест, а другого зверя – сколько угодно. Господа и народ всегда разным воздухом дышали. И тут уж каждый должен в собственной стае бежать, чтобы свои его с чужаками не спутали да не загрызли.

«Классовое сознание… – подумал Дмитрий. – Ну да, это именно так и называется. В бою Донцов закроет меня грудью, а случись революция – выстрелит мне в спину, чтобы только «свои его с чужаками не спутали». Вот так! »

Около полудня все поднялись из окопов и двинулись в контратаку. Противник штыка не принял и поспешно ретировался в лес.

Части вернулись в окопы. Но вскоре немцы снова начали бесплодные попытки выбить их оттуда…

Этот день показался Дмитрию бесконечным и страшно тоскливым.

* * *

Бог весть, отчего Шурка пребывал в уверенности, что они с Охтиным, под покровом ночи подкравшись к ночлежному дому, станут лезть через забор или даже продираться под забором сквозь подкоп… Нет, все было, как говорится, чинно, благородно. Будто самые настоящие переписчики, они сначала довольно долго шатались по Рождественской улице, заходя то в богатые доходные дома, то в жалкие мастерские, разместившиеся в многочисленных подвалах.

Было уже восемь часов вечера, когда Охтин, Шурка и прикомандированная к ним Станислава Станиславовна встретились около сторожевой будки с другой группой счетчиков.

– Вы в Андреевскую? – спросили те, глядя со священным ужасом. – К ночи туда идете? И с барышней? Рисковые!

Станислава Станиславовна гордо вздернула нос. Охтин равнодушно помахал прошедшей группе. Шурка вздохнул: эти двое вовсе не страшились никакой опасности, а у него отчего-то сердце было не на месте.

Из какой-то калитки появился ражий мужик в поддевке и в смешной маленькой шапочке на бритой головище.

– А вот и господин смотритель! – приветствовал его Охтин. – Ну что, мы готовы!

– Готовы, так пошли, – буркнул смотритель Андреевской ночлежки, не тратя времени на реверансы вежливости.

– Пошли, яко тати в нощи! – пробормотала Станислава Станиславовна.

Да и впрямь – уже совсем смерклось. Девять вечера для обитателей Миллионки – глухая ночь! Фонарями-то кварталы отнюдь не обременены.

Спящая улица напоминала бесконечный коридор, по бокам высились темные фасады домов.

Истошно лаяли взбудораженные собаки, и, как ядра, летели навстречу громадные псы. Это ночной караульщик от скуки травил их, потешаясь звериной возней.

Охтин смотрел да посмеивался: он, видно совсем не боялся собак. Шурка, однако, чувствовал себя нервозно: псы гляделись вовсе дикими. Станислава Станиславовна вдруг тоненько взвизгнула, прижимая к груди портфельчик с бумагами.

– Не балуй! – шумнул смотритель на оголтелого караульщика. – А то вон посвищу городовому, что переписчиков пугаешь! А ну, пошли все отсюда, сукины дети!

Не вдруг до Шурки дошло, что смотритель имеет в виду всего-навсего собак, которые ведь и впрямь все, как одна, сукины сыны либо дочери…

Караульщик, свистя и отчаянно ругаясь, собрал рычащую ораву и захлопнул за собаками тяжелые ворота. Раздосадованный перебрех, впрочем, продолжался еще долго.

– Сюда! – сказал смотритель, стуча ногой в забор.

Намека на калитку, однако, и видно не было. Но вот на аршин от земли открылась створка на цепи – сам Шурка ее и не разглядел бы никогда!

С трудом пролезли.

Открылся небольшой двор, который был бесстыдно залит помоями и нечистотами. По внутренней стороне фасада шла железная лестница, на которой в любовной тоске пели кошки. Спугнутые ярким светом электрического фонарика, который достал из кармана Охтин, они отправились изливать свою тоску на верхние этажи, а смотритель заколотил в дверь, выходящую прямо во двор.

Стучать-то он стучал, однако ему не отпирали.

Мимо проскользнула по своим нужным делам босоногая всклокоченная женщина в одной рубашке. Окинула заинтересованным взглядом Станиславу Станиславовну, пробормотала:

– Ишь ты, фря… – и, ежась, отправилась дальше, в зловонную темноту.

Смотритель громыхнул по дверям кулаками в две силы.

– Кто там? – отозвались изнутри лениво. – Охота же, прости Господи, какому-нибудь кобелю борзому…

– Счетчики по переписи, – сурово ответил смотритель.

– В таком разе пожалуйте, – вдруг подобрел голос.

Дверь, чмокнув, отлипла. Вошедших так и обдало жаром да вонью!

«Был бы я дамою, – подумал Шурка, – по крайности – барышней, так непременно рухнул бы в обморок прямо тут». И даже руки простер, чтобы удобней было подхватывать Станиславу Станиславовну, ежели, к примеру, вздумает рухнуть она.

Девушка, впрочем, зажала носик душистым (ваниль! ) нежно-розовым платочком, но бодро двинулась в темноту вслед за Охтиным.

– Прибавь огня в лампе! – велел смотритель громогласно.

Закопошились потревоженные люди. Кто с любопытством высовывал вперед взлохмаченные головы, кто стремился уползти в уголок, где потемней.

Станислава Станиславовна начала считать поштучно женщин и детей, разыскивая среди них крестьянок местных или беженок, а Охтин интересовался ценой за квартиру и пересчитывал мужчин.

Шурка пока так просто стоял, озираясь.

– Тебе бабу или мужика показать? – смеясь, спросила веселая босячка. – Вот, гляди, баба, а вот… – Она сорвала с головы платок: голова оказалась гладко остриженной. Сообщила, смеясь: – В больнице обкорнали. Мой-то, как увидал этакую красоту, так и сказал: ступай, говорит, откель пришла. И вытолкал, черт!

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒