Annotation 13 страница

У Саши мигом надулись губы и заплыли слезами глаза. Из всех сказанных Вознесенским слов она восприняла только один глагол прошедшего времени «были»! «Вы были так прелестны»! А теперь… ну да, теперь она старше на два года, она замужняя, постаревшая женщина с ребенком, к тому же брошенная мужем…

– О Господи, – пробормотал Вознесенский, – вы были так прелестны и глупы, да и теперь, повзрослев, остались совершенно такой же – прелестной и глупой.

Почему он настолько точно все понимает? Как он может настолько правильно все понимать? Кажется, он читает в Сашином сердце, как если бы оно было книгой, нарочно для него написанной и широко перед ним распахнутой. Ну да, так оно и есть, в самом деле так: она – книга, написанная лишь для него, ни для кого иного, и только для него раскрытая, ни для кого иного…

– Впрочем, не обольщайтесь, – усмехнулся Игорь Вознесенский, и лицо его в одно мгновение стало другим – жестоким и циничным. – Не принимайте всего на свой счет! Со мной довольно часто бывают такие вот приступы мгновенных сожалений, что я не могу дать себе волю в том цветнике, не побоюсь этого слова, в том благоуханном рое бабочек и медоносных пчелок, который так и вьется вокруг меня. Повторяю – я всего лишь мужчина, и хотя моя сдержанность вошла в пословицу среди моих очень, очень немногочисленных друзей, порой мне все же приходится прилагать значительные усилия, чтобы… чтобы хранить верность той единственной женщине, которую я люблю.

Мгновение Саша смотрела на него молча, широко раскрытыми глазами, потом быстро приложила ладони к щекам. Собственное лицо показалось ей остывшим, словно было лицо мертвеца. И губы остыли, даже заледенели, – отчего она не вдруг смогла заговорить.

– Я ее знаю, да? – вытолкнула наконец из себя несколько слов Саша. – Это… это Клара Черкизова, правильно?

Вознесенский устало качнул головой:

– Бог ты мой, ну отчего же люди так слепы и так однообразно мыслят? Если всегда рядом красивая женщина и красивый мужчина, почему никому не может прийти в голову, что они всего лишь друзья? Клара, без преувеличения скажу, мой самый близкий друг, но не более того. Она ведь до безумия влюблена в вашего отца, вам, надеюсь, сие известно? Она на все готова, только бы его заполучить, и если бы к ней явился дьявол и предложил продать ему душу в обмен на венчальное кольцо, которое в один прекрасный день наденет ей Константин Анатольевич Русанов, – можете не сомневаться, что Клара ему свою бессмертную душу с радостью продаст. А я… нет, я люблю только одну женщину на свете, свою жену, что, впрочем, не мешает мне иногда взыгрывать глазами, глядя на хорошеньких особ женского пола. Однако я никогда и ни за что не протяну руку ни к одной из них. На самом деле, – доверительно сказал он, глядя в помертвелое Сашино лицо, с которого под влиянием нового кошмарного открытия исчезло вообще всякое выражение, – желание обладать другой женщиной возникает во мне только под влиянием очень большого количества спиртного. Именно поэтому я никогда не напиваюсь. Я в самом деле боготворю свою жену, хотя она гораздо старше меня, во-первых, а во-вторых, человек, глубоко чуждый актерской среде и тому образу жизни, который для нас, лицедеев до мозга костей, столь привлекателен. Ну а в-третьих…

Вознесенский умолк, глядя куда-то вдаль, и темные глаза его затуманились выражением такой нежности, что у Саши чуть не вырвался стон боли и ревности, лютой ревности, о которой она даже не подозревала никогда… даже помыслить не могла, что подобное существует… что вот так подступит, вопьется в сердце боль и мало того – начнет его медленно, мучительно сжимать…

– В-третьих, – продолжил Вознесенский, – я сам удивляюсь, отчего так в нее влюблен. Когда мы встретились, она с ума по мне сходила, ну а я… я просто так поигрывал в игру, которая и раньше была мне привычна. Потом все переменилось, и я не просто влюбился – я без нее жить не мог, не представлял, что со мной будет, если я останусь на свете один, без нее. Я ее чуть не силой под венец потащил, хотя и сам не переставал дивиться силе своей любви, силе и внезапности. Не удивлюсь, если ради того, чтобы обладать мною, чтобы влюбить меня в себя, она пошла на какие-то ухищрения… ну, я не знаю… на колдовство какое-нибудь.

Саша издала какой-то слабый писк.

– Я ужаснул вас? – небрежно глянул на нее Вознесенский. – Шокировал? Да ну, бросьте, я и сам в такие глупости нисколько не верю. Невозможно человека причаровать, возбудить в нем любовь и желание против его воли!

Боже ты мой… Боже ты мой, он ведь решил, что Саша суеверно испугалась его слов! А она вспомнила «Мокко Аравийского», имя, начертанное на бумажке, которую она когда-то оставила по дурости в часовне Варвары-великомученицы, вспомнила колдуна в косматой шкуре, кружившего вокруг нее, ошалелой от страха, умирающей от ужаса, но готовой на все, на все, только бы приворожить, влюбить в себя Игоря Вознесенского, готовой именно что душу черту продать, только бы завладеть им! Бог ты мой, как, оказывается, однообразны бывают влюбленные женщины… Но она опоздала, опоздала, потому что та, другая, соперница, жена – о, какое страшное, непреодолимое слово! – успела раньше.

– Почему вы… – проронила Саша с трудом, – почему вы мне все это рассказали?

– Сам не знаю, – легко пожал плечами Вознесенский. – Может быть, потому, что вы кинулись за мной сегодня, в ту редкую минуту, когда я перестал владеть собой и уступил ненависти и страху… Да, страху! Я, понимаете ли, трус. Я однажды видел сон о том, как меня в упор расстреливает какой-то рыжий ражий мужик… Стреляет раз, и два, и три, стреляет из «маузера», пули вырывают из меня кровавые лохмотья, а я все живу да живу, распадаюсь на части, но никак не могу умереть… Страшный сон, согласитесь? Рожа того мужика, моего убийцы, почудилась мне нынче въявь на одной из госпитальных коек… Я вообще-то жалость ненавижу и презираю, не единожды упоенно декламировал на сцене монолог Сатина со словами: «Жалость унижает человека! » Но сегодня мне вдруг приятно стало, что отыскался человек, который меня почему-то, неведомо почему, взял да и пожалел. Оттого я и разоткровенничался. Но об одном прошу – забудьте об этом как можно скорей, хорошо?

Саша уткнулась в ладони.

– Нет, никогда, никогда! – забормотала глухо. – Я вас никогда не забуду! Я вас любила, люблю и всегда любить буду… Если хотите знать, когда у нас с мужем была брачная ночь, я вас представляла рядом с собой, и потом тоже… И это даром не прошло, потому что у моей дочки темно-карие глаза, а у меня, видите, серые, а у мужа моего голубые, и значит…

– Это значит только то, что у вас в родне у кого-то есть темные глаза, – небрежно усмехаясь, проговорил Вознесенский и замолк на минуту. А когда вновь заговорил, тон его вдруг изменился: – Что, Кларочка, пришла пожалеть меня, бедного, изгнанного трудящейся массою из своей среды? Да и леший с ней, с той массой! К тому же меня уже пожалели. Закончили тешить этих бесов простонародья? Подождать тебя, или ты еще задержишься?

Саша вскинула голову. О Господи, на площадке стоит, придерживаясь за перила, Клара Черкизова!

И давно она здесь стоит, интересно? Слышала их разговор? Подслушивала?

– Поезжай, Игорь, – со странной интонацией сказала Клара. – Ты поезжай домой, а я… Я хочу еще кое о чем поговорить с… с Александрой Константиновной. А ты поезжай.

* * *

– Унылая картина, господа, – сказал начальник сыскного отделения Смольников и постучал по столу карандашом. – Унылая! Когда вас слушаешь, получается, что в городе хозяева – воры, а не полиция. Вы докладываете уже четверть часа, а я еще не услышал ни единого сообщения о раскрытом преступлении. Может быть, мне просто не повезло? Может быть, вы, Климентьев, меня чем-то порадуете?

Встал невысокий, очень широкоплечий агент с рябоватым лицом:

– Крестьянин Шитов заявил о краже у него из лавки по Пожарской улице неизвестными лицами собольей дамской пелерины стоимостью четыреста рублей.

– Неизвестными? – повторил Смольников.

– Так точно, ваше благородие…

– Опять! Ищите вора, Климентьев.

– Слушаюсь!

– Далее, господа? – Смольников вновь стукнул карандашом, на сей раз совсем сердито. – От Заречной части у нас кто-то что-то может сказать? Вы, Мазуров?

– Прислуга из столовой Безумнова на Старо-Самокатской площади, крестьянка Кряжева, заявила полиции о краже из ее сундука, находившегося на чердаке столовой, сорока рублей денег и часов-браслета, стоившего три рубля шестьдесят пять копеек. Кража совершена посредством взлома замка.

– Нашли вора?

– Покуда нет, – с виноватой интонацией сказал агент Мазуров.

– Покуда! – с выражением повторил начальник сыскного отделения. – Следующий!

– Мещанка Глазова заявила полиции, что между двумя и тремя часами утра какими-то злоумышленниками, проникшими в ее квартиру чрез окно, совершена кража разного имущества, в том числе принадлежащего заказчикам материала для платья, всего на двести сорок семь рублей. – И, не дожидаясь вопроса, агент добавил: – Разыскиваем-с воров-с, ваше превосходительство, не извольте беспокоиться.

– Да как же не беспокоиться, господа? – пожал плечами Смольников. – «Ищем», «разыскиваем»… – у вас на все про все один ответ. А кто-нибудь отыскан? Задержан?

– Задержан совершивший на днях на пристани общества «Русь» кражу мануфактуры, принадлежащей товариществу Понизовского, известный вор-рецидивист, неоднократно судившийся за кражи и отбывавший тюремное заключение крестьянин Васильсурского уезда Гладышев, – громко сказал кто-то от двери, и Шурка узнал голос Охтина.

– Агентом Кочетовым задержан на новом Сормовском базаре крестьянин деревни Орловка Балахнинского уезда Березин, у которого отобраны разные вещи, в том числе одежда, калоши и прочее, – продолжал меж тем Охтин, проходя в кабинет. – Как выяснилось, все вещи были похищены на днях в Новой деревне у мещанки города Арзамаса Копыловой и крестьянки Баравиновой. Копылова заявила, что, кроме отобранных у Березина вещей, у нее похищен пиджак и брюки. Ввиду этого у торговца-старьевщика на том же базаре крестьянина Белозерова был произведен обыск. Все найденные вещи у него обнаружены, отобраны и выданы потерпевшей.

– Браво, – сказал насмешливо Смольников. – Что-нибудь еще о наших успехах?

Агенты, которые в начале оперативного совещания имели виноватый вид, сейчас переглядывались проказливо.

– Извольте-с, – сказал Охтин. – Торгующий в ярмарке мануфактурным товаром крестьянин Еханов заявил полиции, что у него похищена неизвестно кем пачка рубашек стоимостью в семьдесят рублей. Расследованием вскоре было установлено, что кражу совершили известные воры: крестьяне Алексей Чичков пятнадцати лет и шестнадцатилетний Петр Дальнов. Сбыв краденое при участии третьего – вора-рецидивиста Петра Торопова, – они отправились в Гордеевку в трактир, где, как известно, торгуют из-под полы спиртным. Обвиняемые задержаны и в краже сознались.

– А трактирщики, что спиртным приторговывают? – живо спросил Смольников.

– Само собой! – солидно отозвался сидевший в углу агент.

– А, это вы, Колягин, вели дело?

– Так точно-с.

– А почему молчали доселе? Почему сначала на меня одни ваши промахи сыпали, словно из рога изобилия? Почему Охтину понадобилось прийти и начать вас нахваливать?

– От робости-с, ваше благородие, – ответил за всех рябоватый Климентьев. – Чай, не каждый день у нас оперативное совещание начальник губернского сыска проводит. Оробели мы-с, да-с. А господин Охтин – он побойчее. Он к вам попривычнее. Сориентировался быстрей!

– Все у вас наоборот, – усмехнулся Смольников. – Когда мне охота приходит по различным полицейским частям пройти, мне ваши начальники одними только достижениями в лицо тычут. Иной раз даже и мифическими. А вы скромничаете, господа агенты… Во всем между тем мера нужна, и в показушности, и в стыдливости тоже. И без вашей скромности у обывателя бытует мнение, будто мы, сыскные, ни к чему не годимся и толку от нас – пшик. Мол, на фронтах – вот где настоящие герои, а мы тут в тылу попусту отъедаемся. Недаром городовых призывать стали, а это плохо, плохо… Пора, господа, ломать эти ложные представления. Отныне мы будем громогласно сообщать обо всех своих удачах и достижениях. Кстати, хочу вам представить человека, который будет нам в данном деле споспешествовать. Александр Константинович Русанов, ведущий репортер газеты «Энский листок», отныне станет постоянным лицом на наших общегородских оперативных совещаниях. Я предупрежу также и начальников участков, чтобы его пускали на ваши собственные оперативки, буде ему такая охота взбредет. Все это будет отражено в разделе «Уголовная хроника», который нынче в «Энском листке» открывается. Кстати, посоветуйте, господа, что уже сейчас можно в «Листке» отразить? Только что-нибудь поинтересней повседневной текучки, из событий, как сказали бы наши союзники французы, extraordinaires…

– Пускай они про ту даму напишут, которая к экзаменам на чин прапорщика готовила. Вот уморушка-то! – хохотнул Климентьев.

– Хорошая история, – согласился Смольников.

– Про графа Лазаревского, многоженца! – подсказал еще кто-то, и голоса начали звучать наперебой: – Про девушку, которая любовника зарезала, а жених ее сказал, что она правильно поступила… Про аферистку, которая беженцев расселяла… Про липового налогового сборщика…

– Очень изрядно, – согласился Смольников. – Только ведь это все наша, так сказать, многоуважаемая история. Дела уже минувших дней. А насчет того, что сейчас происходит?

– Новый Дю-лю у нас объявился, – снова подал голос Охтин. – Бажанов некто. Слыхали про Дю-лю, а, господин Русанов?

– Вы, Григорий Алексеевич, что такое говорите? – конфузливо отвел глаза Смольников. – Молодой он еще человек… откуда ему знать этакое похабство!

– Деваться некуда, – пожал плечами Охтин. – Придется узнать, если он теперь ведущий репортер, который будет всю нашу работу освещать. Тем более что мне его помощь может понадобиться.

Смольников вскинул брови, но ничего больше Охтину не сказал, повернулся к остальным агентам:

– Ну что ж, закончим, господа. Все свободны.

Какие-то минуты в кабинете царили шум и толкотня, потом остались только трое: сам Смольников, Охтин и «ведущий репортер».

Шурка устало откинулся на спинку стула. Он еще не был с утра дома и даже не завтракал. Здесь, в сыскном, ему налили жидкого чаю и дали кусок морковного пирога из серой, третьесортной муки, принесенного из дому дежурным – для собственного подкрепления сил. Шурка ненавидел морковные пироги, тем паче – из серой муки, однако этот съел за милую душу и еще спасибо сказал: ночные приключения вовсе его вымотали.

Он ведь так и провел ночь на дереве, подобно какому-нибудь гамадрилу или гиббону. Или вовсе макаке. Иногда начинало неудержимо клонить в сон, и Шурка порывался было слезть, но стоило подумать, что троица убийц где-то подстерегает его, как он решал подождать еще немного. С одной стороны, конечно, у страха глаза велики, но зато ведь известно, что береженого Бог бережет. Вот так и вышло, что слез он с дерева, только когда забрезжил рассвет и по улицам зашаркали метлами дворники. Кое-как спустившись, вернее, свалившись с ветки, Шурка ринулся в сыскное…

Он мог, конечно, пойти в ближний участок, однако стоило представить, сколько времени и сил придется там потратить, чтобы объяснить дело, как у него заранее опускались руки. Лучше уж было обратиться к Охтину, который хоть знает, что Русанов-младший врать не будет. К тому же история проклятущего домишки на Спасской имела прямое и непосредственное отношение к истории позапрошлогоднего покушения на начальника сыскного.

Но если честно, Шурка даже и на Охтина не особенно надеялся. Однако, наверное, такой у него был вид после ночи, проведенной в образе примата, что ехидный агент чуть ли «Скорую помощь» вызывать не бросился, выслушал злосчастного Шурку со всем вниманием и отвел к Смольникову. Тот тоже был само внимание: немедля отрядил Охтина разобраться со злосчастным домом, а Шурку принялся расспрашивать обо всем на свете: как поживает его отец, которого Смольников хорошо знал, как сестра, пишет ли что-нибудь из армии ее муж, как работается в газете и даже – как там прижилась в Приамурском крае кузина Марина Аверьянова, сосланная туда именно за организацию покушения на Смольникова. Про кузину Мопсю Шурка говорить совершенно не хотел, поэтому он перевел разговор на животрепещущее – свою работу.

– Эх, – сказал Смольников, – нравятся мне ваши фельетоны. Одно удовольствие их читать! Вот кабы вы еще писали этак же про наших агентов – как они шустрят, как себя не жалеют, сберегая добро и жизнь обывателя!

Шурка не поверил ушам. Да ведь он только о том и мечтал! Мигом выложил начальнику проект задуманной рубрики под названием «Уголовная хроника» и нажаловался (как-то само собой вышло, без злости! ) на агента Охтина, который к его идее относится с презрением…

– Это он из скромности, – усмехнулся Смольников. – Ну да мы с вами его просто-напросто обойдем на вороных.

– В каком смысле? – удивился Шурка.

– А в таком. У меня нынче в девять утра оперативное совещание со старшими сыскными агентами всех наших полицейских частей. Дозволяю вам на нем присутствовать, а потом факт такового совещания осветить. И, выбрав самую для вас интересную тему (или даже несколько тем! ), написать статью для своей газеты.

Сейчас Шурка думал, что же выбрать: конечно, не кражи собольей пелерины или пачки рубашек стоимостью в семьдесят рублей. Вот уж нет! Зато как заманчиво звучало: граф Лазаревский… девушка-убийца… налоговый аферист… Или этот, как его… Дю-лю! Правда, Смольников сказал, что там какое-то похабство. Ну так ведь оно того-с, особенно интересно для обывателя-с, похабство-то…

– Ну что? – спросил Смольников, глядя на Охтина.

– Да что может быть, Георгий Владимирович? – вздохнул тот. – Пусто. Проверили мы дом очень толково: сейчас ведь как раз переписчики по дворам ходят, [8] вот я с ними и пристроился…

– Григорий Алексеевич, – укоризненно протянул Смольников. – Да что ж вы так неосторожны? Вас ведь знают, знают!

– Не волнуйтесь, Георгий Владимирович, я таким появился, что комар носа не подточит. Этакая канцелярская крыса, стручок-писарь – пенсне, усики, плечи сгорбленные, шинелка потертая… Не о чем беспокоиться, уверяю вас! – быстро сказал Охтин. – Зато своими глазами все, что надо, увидал. Полное ощущение, что дом необитаемый. Однако в сенях две двери: одна ведет в комнату, где и впрямь все в пыли и паутине, а вторая – в сараюшку. В той сараюшке есть лаз в подпол…

– В подпол! – повторил Шурка, мгновенно побледнев. – Но я помню, мы в подпол из второй комнаты спускались…

– Так ведь туда два пути могут вести, – пожал плечами Охтин. – Мы в подпол не совались. Бес знает, кто там сидел и на что бы мы там наткнулись. А так вошли, покричали, мол, с переписью к вам, покажитесь, хозяева, а потом ушли восвояси. Конечно, если бы со мной были не простые переписчики, а свои ребята, мы бы рискнули…

– Лучше без риска, – покачал головой Смольников. – Поставьте кого-то постоянно за тем домом следить. Это все, что мы можем сделать.

– Значит, я их спугнул тем, что Станиславу Станиславовну туда послал, – пробормотал Шурка. – Эх, дурень я! Значит, они за мной следили, увидели, как она ко мне вернулась… Они все поняли! Хорошо еще, что на нее не напали. Я… – Он всплеснул руками в припадке отчаяния. – Я настоящий преступник, что ее туда послал! Что бы я делал, если бы ее там убили?!

– Насколько я понимаю, сию барышню так просто не убьешь, – усмехнулся Охтин. – Я еще тогда ее заприметил, когда в редакцию приходил по поводу Кандыбина. Малехонькая барышня, вроде ничего особенного, а характер, чувствуется, железный. И храбрая!

Шурка посмотрел подозрительно. Нотки восхищения, прозвучавшие в голосе Охтина, ему очень не понравились.

– Храбрая, а? – настойчиво повторил Охтин. – Как думаете, Русанов, согласится она нам помочь?

– В каком же смысле?

– Я ведь насчет нового Дю-лю не просто ради скабрезного интереса поинтересовался. Есть сведения, что видели его близ Андреевской ночлежки. Это ведь в нашем городе самое такое место, чтобы всякая пакость могла тихо залечь на дно и вылежаться, ожидая, пока буря поверху пройдет. Недаром господин Горький сие местечко так и называл – «на дне»! Еще, конечно, в Сормово можно податься, к пролетариям… Там тоже можно припухнуть, удобную минуту выжидая. Но Дю-лю наш – он не тот типаж, среди сормовичей он будет весьма и весьма приметен. А здесь…

– Ради Бога, – смиренно сказал Шурка, – может, вы мне поясните, что за штука такая – Дю-лю, и с чем его едят?

Смольников снова усмехнулся не без смущения:

– Видите ли, господин Русанов, вы у нас еще человек молодой и, по счастью, неиспорченный. Кроме того, вы собой привлекательный, определенно пользуетесь успехом у женского пола, и вам нет нужды взбадривать свою чувственность непристойными картинками. Дю-лю – прозвище некоего французского фотографа, который распространял именно что непристойные изображения юных девушек. Совсем юных, можно сказать, девочек. Многих к нему приводили растленные матери… И вот у него в Петрограде появился последователь. Фамилия его – Баженов. Правда, в настоящее время он скрылся из Петрограда, опасаясь ареста. Задержана одна из ближайших его помощниц, которая дала показания, что он мог скрыться в Энске либо в другом поволжском городе.

– Андреевские нумера, – продолжал Охтин, – сами понимаете, еще то местечко! И здесь найдутся матери-опойки, которые не прочь поторговать красотой и невинностью своих юных дочерей – если, конечно, допустить, что в них еще осталась невинность. То есть для Баженова здесь весьма хлебное место. Не сомневаюсь, что он вовсю продолжает свою преступную деятельность. То есть я просто уверен в этом, поскольку в городе уже начали появляться картинки возмутительного содержания. Значит, он уже нашел не только натуру, но и сообщников, которые его фотографические снимки печатают и распространяют. Но если ворваться в Андреевские нумера вот так просто, с облавой, нахрапом, мы, конечно, ничего не найдем. Там умеют прятать концы в воду! К Баженову и его возможным сообщникам нужно присмотреться исподволь. И тут очень кстати для нас то, что идет перепись и господ переписчиков где только не привыкли видеть.

– А можно… – начал было Шурка, но от волнения у него даже голос сел. Пришлось прокашляться, прежде чем он смог снова заговорить: – Можно мне попасть в ту группу переписчиков, которая в ночлежный дом пойдет?

Охтин и Смольников обменялись мгновенными взглядами. Потом Охтин как-то странно закашлялся, и Шурка не вдруг понял, что он подавляет смех.

«Не возьмет! Высмеет и…»

– Насколько я понимаю, – сказал Смольников, – Григорий Алексеевич сам намеревался просить вас об этом. Не так ли, господин Охтин?

– Именно так, – отозвался вышеназванный. – Дело в том, что я сам намерен там появиться под видом переписчика. И рядом со мной должен быть человек, моего доверия достойный. Таковым являетесь вы, Александр Константинович. А если среди нас будет еще и дама, это придаст нашей бригаде вид особенно безобидный и заслуживающий снисхождения со стороны ночлежных обитателей. Сами понимаете, годится для участия в данной акции не всякая особа женского пола, а склонная к риску и смелая. Станислава Станиславовна, насколько я понял, барышня именно такая.

– Да вы что? – спросил Шурка, бледнея. – Там же, среди ночлежников, небось всякие ужасные типы попадаются. А Станислава Станиславовна… она… а вдруг они…

Он запутался в словах и замолк, неловко, мучительно краснея.

– Насчет этого можете не тревожиться, – сказал Смольников. – Самомалейший элемент риска мы постараемся исключить. С вами будет смотритель ночлежки, который за вашу безопасность головой отвечает. Ночлежники – публика отпетая, что верно, то верно, но сесть в тюрьму за просто так никому из них охоты нет. И, если правду сказать, не стоит видеть в них сборище отъявленных убийц. В притон мы вас, конечно, не пустили бы. Вы пойдете в обитель несчастных, сбившихся с пути людей, но отнюдь не в разбойничий вертеп. Опять-таки, прошу помнить, вы будете облечены государственным заданием, на вас будет форменная одежда переписчиков, а поднимать руку на чиновников эти господа в самом деле остерегаются.

Шурке показалось, что Смольников относится к опасности, которая может угрожать Станиславе Станиславовне, как-то слишком уж поверхностно. Но что он мог сделать? Только сказать:

– Надо бы ее саму спросить, согласна она или нет.

Ну да, у него еще оставалась последняя надежда, что Станислава Станиславовна не пожелает ввязываться в авантюру.

– Готов держать пари, – усмехнулся Охтин, – что сия амазонка не пожелает остаться в стороне!

Шурка был бы и рад в пари ввязаться, да предчувствовал, что проиграет.

И правильно предчувствовал!

* * *

Стук в дверь раздался ровно в полночь.

– Что вы здесь делаете? – хмуро спросил Мартин, увидев открывшую ему Марину. – Я хотел встретиться с ней один, сам. Дайте войти, уходите!

Он говорил по-русски очень хорошо, даже лучше Андреаса, не вставлял то и дело в речь немецкие слова.

– Что ты задумал? – холодно спросила Марина, не трогаясь с места.

– Не ваше дело. Неважно. Уходите.

– Я никуда не уйду. Уходи лучше ты. Одумайся.

– Уйдите, ну! – срывающимся голосом выкрикнул Мартин и сделал шаг в дом.

Марине пришлось посторониться. Не хотелось его слишком уж злить, а главное, шум нельзя было поднимать.

Она впустила Мартина и прикрыла дверь.

– Если вы сейчас не уйдете, – проговорил Мартин, угрюмо набычась, – я уж точно донесу на вас в русскую полицию.

Нет, парень совершенно ума лишился! До чего же странно он себя ведет! Марина, правда, видела его только раз, в кафе он производил впечатление нормального человека. А тут… будто подменили человека! Неужели и впрямь любовь к Грушеньке лишила его рассудка? У Марины такое не укладывалось в уме. Нет, она, конечно, понимала, что можно голову потерять от любви и страсти, но не к этой же избалованной куколке, кисейной барышне!

– Да ты спятил! – холодно проговорила она. – Донесешь на меня – за что? Я тихо живу, никому не мешаю, все мои старые грехи в полиции наперечет известны. Ты своих товарищей подведешь, а не только меня. Ты об этом подумал?!

– Да что мне о ком-то думать, о ком-то заботиться? – с искренним удивлением спросил Мартин. – Разве обо мне кто-то думает, кто-то заботится? Да и вам на моих товарищей наплевать, кроме одного из них. Верно? Кроме того, с кем вы на могилах в обнимку валяетесь!

Марина так и кинулась на него, выставив скрюченные когти:

– Ах ты, гад… – И замерла, наткнувшись грудью на дуло револьвера.

– Тише, фрау, – усмехнулся Мартин. – Стойте, а то выстрелю!

– Стойте, Марина Игнатьевна, – испуганно вскричала Грушенька, – вдруг он правда выстрелит!

– Откуда у тебя оружие? – быстро спросила Марина.

Конечно, она испугалась, но только на мгновение. Прийти в себя помогла мысль: если есть револьвер у Мартина, значит, есть и у других. Это хорошо! Оружие беглецам необходимо! Так вот почему Андреас беспокоился только об одежде и провизии для себя и своих сотоварищей, но ни разу не заикнулся об оружии.

– Да наш же конвойный принес, – хмыкнул Мартин. – Среди русских много таких, кто за деньги на все готов. Вам, социалистам, не нужно головы людям всякой пропагандой морочить, вы должны их покупать: голоса в парламенте – или как там называется ваш ублюдочный парламент, Дума? – ну, значит, голоса в Думе, чтобы выступали за установление республики вместо монархии, покупать офицеров в армии, чтобы поворачивали полки против своих, покупать полицейских, чтобы вас, революционеров, не трогали, чтобы вы могли спокойно разлагать страну… Вас, русских, очень легко купить, когда-нибудь вы все друг друга продадите… как это вы говорите… с пот-ро-ха-ми. – Он выговорил последнее слово по слогам и издевательски захохотал.

Грушенька сорвалась с диванчика, на котором сидела, сжавшись, как испуганный зверек, пронеслась мимо Марины, подскочила к Мартину и дала ему такую пощечину, что звон пошел. Мартина даже шатнуло!

Однако австриец только расхохотался и, обхватив девушку одной рукой, с силой прижал к себе.

– Вот так-то лучше! – выкрикнул он. – Я так и знал, что ты не выдержишь и бросишься на меня. У меня не было никакой охоты драться с этой… с этой русской медведицей, – он небрежно кивнул на Марину, и та невольно взвыла от унижения, – которая мешала мне подойти к тебе. А теперь я тебя поймал, и ты пойдешь со мной.

И попятился к двери, таща за собой Грушеньку, которая от ошеломления никак не могла взять в толк, что произошло. Но наконец-то сообразила, запищала, принялась рваться, однако хватка у Мартина была железная. Он как-то очень ловко повернул ее спиной к себе и перехватил поперек груди так, что руки до локтя оказались как бы скованы, она не могла драться, только нелепо дергалась, однако Мартин держал крепко.

– Перестань, – он ткнул Грушеньку в бок револьвером, – говорю, ты пойдешь со мной. Никуда не денешься!

– Одумайся! – снова крикнула Марина. – Ты можешь всех погубить!

– Стой где стоишь! – наставил на нее револьвер Мартин и сделал еще несколько шагов к двери.

Кажется, больше ждать нельзя…

– Макар! – крикнула Марина, и в следующее мгновение с печи мягко, легко метнулась темная тень.

Это был Макар, тоже державший в руке револьвер.

Мартин так и замер от неожиданности.

Ну что ж, Марина знала, что делала, когда ринулась к Макару как к последней своей надежде. Конечно, она ни словом не обмолвилась ему, что помогает пленным готовить побег, и сейчас он, к несчастью, услышал много лишнего, но это ничего, это ладно, потом Марина как-нибудь постарается заморочить ему голову, а сейчас главное, чтобы он спас их от обезумевшего австрийца.

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 121314 15 16 17 Следующая ⇒